Двадцать пятая годовщина Великой Октябрьской революции

Весь день 6 ноября в лагере царило праздничное оживление. Не было человека, кто бы в этот день оставался в чуме. В центре внимания находилась повозка, возле которой с самого утра суетились радисты, устанавливая радиоаппаратуру и добытый репродуктор. Радисты были сегодня героями дня. Каждый считал своим долгом осведомиться у Лиды Шерстневой, все ли в порядке, помогали Ване Строкову натягивать антенну...

— Не коротка ли? — волновалась, прикидывая на глаз длину антенны, Лида Шерстнева.

— Что вы, Лида! — отвечал Ваня. — Антенна чуть ли не на километр!

Было пять часов вечера, когда радисты закончили приготовления. К этому времени партизаны окружили повозку плотным кольцом. Когда в репродукторе раздался знакомый характерный треск, наступила полная тишина. Пять месяцев мы не слышали радио.

Репродуктор словно откашливался, прежде чем начать, и вот начал. Полилась чистая, ласкающая мелодия вальса из «Лебединого озера». Это был милый сердцу голос Родины.

Радисты сияли.

Но не ради концерта собрались сегодня вокруг репродуктора. Все ждали, все надеялись услышать самое главное... Рядом с повозкой, за самодельным столом, сидели четверо партизан. Перед ними лежали стопки бумаги и тщательно очиненные карандаши. Условились, что записывать будут сразу все четверо: то, что пропустит один, восполнят другие.

Около шести часов вечера раздался знакомый всем голос диктора Левитана; он объявил то, чего ждала вся страна, чего ждали мы, стоя под холодным осенним дождем в глухом лесу, за линией фронта: будет транслироваться доклад Председателя Государственного Комитета Обороны товарища Сталина.

Едва диктор произнес эти слова, как на поляне стало невероятно тихо. Но вот из репродуктора вырвался шум оглушительной овации в честь любимого вождя. Ей не было конца. Взволнованные, захваченные торжеством этих значительных минут, партизаны все, как один, зааплодировали, рукоплесканием и громкими здравицами приветствуя великого Сталина. Казалось, что в эти минуты он присутствует среди нас. Мы так ясно ощущали его близость, словно исчезли все расстояния и сами мы находимся не на лесной поляне, затерянной в глубоком вражеском тылу, а в Москве, в сияющем огнями зале.

После секундной тишины раздался полный спокойной уверенности голос вождя:

— Товарищи! Сегодня мы празднуем 25-летие победы Советской революции в нашей стране. Прошло 25 лет с того времени, как установился у нас Советский строй. Мы стоим на пороге следующего, 26-го года существования Советского строя.

Оценивая положение на фронтах Отечественной войны, товарищ Сталин указал, что немцы, воспользовавшись отсутствием второго фронта в Европе, бросив на фронт все свои свободные резервы, прорвали фронт в юго-западном направлении и вышли в районы Воронежа, Сталинграда, Новороссийска, Пятигорска, Моздока.

Главная цель летнего наступления немцев, указал товарищ Сталин, состоит в том, чтобы окружить Москву и кончить войну в этом году. Этими иллюзиями кормят гитлеровцы своих одураченных солдат. Но эти расчеты немцев, как и прежние их расчеты на лобовой удар по Москве, не оправдались.

Товарищ Сталин со всей наглядностью показал, что если бы в Европе существовал второй фронт, то положение гитлеровцев было бы плачевным. Уже нынешним летом, летом 1942 года, гитлеровская армия стояла бы перед своей катастрофой.

— Я думаю, — говорит товарищ Сталин, — что никакая другая страна и никакая другая армия не могла бы выдержать подобный натиск озверелых банд немецко-фашистских разбойников и их союзников. Только наша Советская страна, и только наша Красная Армия способны выдержать такой натиск.

Эти слова покрываются бурей аплодисментов. Рукоплещем и мы, и кажется нам, что наши рукоплескания слышны в эту минуту там, в Большом театре, что слышит их Сталин, слышит вся страна.

— И не только выдержать, но и преодолеть его, — продолжает товарищ Сталин.

С полной уверенностью говорит наш вождь о победе, о том, что наша армия разобьет врага в открытом бою, погонит его назад. И перед всей страной товарищ Сталин ставит задачи: уничтожить гитлеровское государство и его вдохновителей, уничтожить гитлеровскую армию и ее руководителей... Товарищ Сталин говорит о третьей задаче. Нам кажется, что эти слова вождя обращены непосредственно к нам. Мы слушаем их в напряженной тишине, чувствуя, как бьются сердца, охваченные невыразимым волнением.

— Гитлеровские мерзавцы взяли за правило истязать советских военнопленных, убивать их сотнями, обрекать на голодную смерть тысячи из них. Они насилуют и убивают гражданское население оккупированных территорий нашей страны, мужчин и женщин, детей и стариков, наших братьев и сестёр. Они задались целью обратить в рабство или истребить население Украины, Белоруссии, Прибалтики, Молдавии, Крыма, Кавказа. Только низкие люди и подлецы, лишённые чести и павшие до состояния животных, могут позволить себе такие безобразия в отношении невинных безоружных людей. Но это не всё. Они покрыли Европу виселицами и концентрационными лагерями. Они ввели подлую «систему заложников». Они расстреливают и вешают ни в чём неповинных граждан, взятых «под залог», из-за того, что какому-нибудь немецкому животному помешали насиловать женщин или ограбить обывателей. Они превратили Европу в тюрьму народов. И это называется у них — «новый порядок в Европе». Мы знаем виновников этих безобразий, строителей «нового порядка в Европе», всех этих новоиспечённых генерал-губернаторов и просто губернаторов, комендантов и подкомендантов. Их имена известны десяткам тысяч замученных людей. Пусть знают эти палачи, что им не уйти от ответственности за свои преступления и не миновать карающей руки замученных народов.

Наша третья задача, — продолжает товарищ Сталин, — состоит в том, чтобы разрушить ненавистный «новый порядок в Европе» и покарать его строителей.

Крепче сжимаются кулаки. Да, мы будем мстить, будем бороться до конца, до полного разгрома гитлеровской армии, до уничтожения ее!

«Нашим партизанам и партизанкам — слава!» — прозвучали над поляной заключительные слова сталинской речи. В то же мгновение вспыхнула новая овация. И как бы вливаясь в нее, раскатилось на нашей поляне мощное партизанское «ура».

Мало кто спал в эту ночь. Десятки людей, вооружась карандашами и перьями, переписывали принятые дословно радистами доклад товарища Сталина и приказ Верховного Главнокомандующего от 7 ноября 1942 года. Наутро наши разведчики понесли сталинское слово в хутора и деревни.

У советских людей есть прекрасная традиция отмечать свои революционные праздники трудовыми и боевыми подвигами. И мы решили отпраздновать 7 ноября согласно этой традиции.

Задолго до праздника мы начали готовить две операции по взрыву вражеских эшелонов. В ночь на 7 ноября, сразу же после доклада товарища Сталина, две группы — одна под командой Шашкова, другая под командой Маликова — отправились выполнять задание.

В полдень Шашков вернулся и отрапортовал:

— Товарищ командир! Боевое задание в честь двадцать пятой годовщины Великой Октябрьской революции выполнено. На железной дороге подорван следовавший на восток вражеский эшелон с военными грузами и войсками.

А к вечеру вернулся и Маликов. Он также доложил, что в подарок годовщине Великого Октября взорван вражеский эшелон с техникой противника, следовавший в сторону фронта.

Днем 7 ноября в лесу состоялась спартакиада. На лесной поляне, в километре от лагеря, все пять взводов состязались в метании гранаты на дальность и в цель, в лазании на деревья, в беге с препятствиями. Гам стоял невообразимый. Шумели, конечно, не столько участники состязаний, сколько болельщики. Их было очень много, и уже несколько дней не прекращался между ними спор о том, кто окажется победителем. Самыми страстными болельщиками оказались старик Струтинский, Лукин и Кочетков.

Владимир Степанович Струтинский то и дело подскакивал на месте, приговаривая: «Ах, чтоб тебя!» «Вот, дурья голова, промахнулся!» Лукин перебегал с места на место, подзадоривая отстающих. Кочетков же так громко хохотал и кричал, что стоять близ него было небезопасно — могли пострадать барабанные перепонки.

Самый большой шум поднялся, когда началось состязание по перетягиванию каната. Две группы тянули канат каждая на себя: кто кого осилит. «А ну!.. А ну, поднатужтесь!..» — кричали болельщики. Вот одна сторона, обессилев, ослабила канат. Победители, перетянув конец, повалились на землю. Взрыв смеха снова огласил лес.

Праздник закончился концертом партизанской самодеятельности. Началось с хорового пения. Пели «Марш энтузиастов» — песню, без которой у нас не обходился ни один из торжественных вечеров. Запевало несколько голосов, остальные подхватывали припев. Потом затянули нестареющую песню про Катюшу. Не успели кончить «Катюшу», как поднялся Владимир Степанович Струтинский и, дирижируя обеими руками, затянул: «Реве та стогне Днипр широкий». Кругом заулыбались, подхватили. Песню знали все: не только украинцы, но и русские, и даже казах Дарбек Абдраимов с чувством подтягивал непонятные ему слова.

Вышли в круг плясуны: нашлись мастера и гопака, и камаринской, и лезгинки, и чечётки. За танцорами последовали чтецы. К костру подошел двадцатилетний партизан Лева Мачерет. До войны он учился на литературном факультете.

— Я прочитаю вам стихи Николая Тихонова «Двадцать восемь гвардейцев».

Читал Мачерет очень хорошо. Его вызывали на «бис» несколько раз.

Уже под конец вечера поднялся Николай Иванович Кузнецов. Он был в приподнятом настроении и вместе с тем сильнее, чем всегда, задумчив и сосредоточен. Не сказав, что будет читать, он сразу начал:

— Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море...

Читал Кузнецов негромко и спокойно, иногда останавливался, припоминая или задумываясь, — читал так, будто делился со слушателями своими мыслями; и оттого, что мысли эти были самые сокровенные, чтение действовало с особой впечатляющей силой.

— Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови на перьях...

Я посмотрел на бойцов. Они сидели серьезные, торжественные и как-то по-иному — пристально и сосредоточенно — смотрели на Кузнецова. «Песня о Соколе» звучала у Николая Ивановича как исповедь. Это было не только его личное, кузнецовское; слова горьковской «Песни» как будто относились непосредственно к нам, слушателям Кузнецова. В стихах говорилось о высоком призвании человека. Они звучали как гимн мужеству. И мне думается, что каждому из нас хотелось вслед за Кузнецовым повторять слова этого гимна:

«О, смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью... Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни, и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!..

Безумству храбрых поем мы песню!..»

Концерт еще продолжался, когда Кузнецов, отведя меня в сторону, обратился со словами, в которых не было, конечно, ничего нового и неожиданного, разве лишь то, что сказаны они были на этот раз более решительно.

— Прошу послать меня немедленно. Я считаю, что слова Сталина насчет мести гитлеровским мерзавцам за их зверства обращены в первую очередь ко мне. Конечно, рано или поздно палачи за все поплатятся. Но я в силу обстоятельств имею возможность действовать уже теперь, и я прошу вас не лишать меня этой возможности.

Откладывать его отправку было больше невозможно.

— Хорошо, Николай Иванович. Собирайтесь.

Он облегченно вздохнул.

— Но, пожалуйста, не думайте, — продолжал я, — что вы будете ходить по улицам и стрелять. Не настраивайте себя на это. Думаю, что стрелять-то вам не придется довольно долго. Вы разведчик, ваше дело добывать данные о гитлеровцах. Какие? Это вы знаете. А добывать разведывательные данные куда труднее, чем поднять шум на улице, и на сегодня — важнее.

— Понимаю, — проговорил Кузнецов.

Он был явно раздосадован. Может быть, в этот момент он представлял себя расхаживающим в немецком мундире по улицам Ровно. Если здесь, в отряде, он мучился невозможностью активно бороться против фашистских извергов, то каково же будет это чувство там, в городе, в гуще гитлеровцев, с которыми Кузнецову придется мирно жить!

— Вам будет нелегко, — сказал я. — Потребуется величайшее самообладание. Придется чёрт знает с кем водиться, строить на лице приятную мину в тот момент, когда хочется своими руками задушить палача.

— Понимаю, — повторил Кузнецов. — Что ж, я готов и к этому.

Он многое дал бы за возможность поступать так, как велит ему сердце. Мы лишали его этой возможности. И все же Николай Иванович был доволен тем, что наконец его отправляют в город. Я видел, как он волновался, говоря о предстоящей работе. Глядя на него, я вспомнил о том, что сам почувствовал, когда получил задание партии. Словами этого чувства не передать. Поэтому мне было близко и понятно волнение Николая Ивановича: Родина, партия отправляли его на ответственнейшее задание.