Украинские националисты: «Тарас Бульба». Что это были за люди?

Подборка из книги «Сильные духом» (Дм. Медведев, 1951г.)

В Ровно немцы устроили «столицу» оккупированной ими территории Украины. В этой «столице» находится со своим рейхскомиссариатом наместник Гитлера имперский комиссар Эрих Кох, здесь сходятся все нити управления гитлеровцев на украинских землях.

— Почему именно здесь? — спрашивает Творогов. — Почему не в Киеве?

— Они, видимо, полагают, что в Ровно, за полторы тысячи километров от фронта, им будет спокойнее. Ровно — в Западной Украине, а Западная Украина, если можно так выразиться, младшая сестра в нашей большой советской семье. Не год, не два, а много лет она находилась на чужбине. Здесь долгое время хозяйничали австрийцы, а после первой мировой войны — польские паны. Сохранилось кулачество, бывшие помещики с их прихвостнями; сохранились осколки петлюровцев, буржуазных националистов и другие матерые враги нашей Родины. Эти люди, верные своей подлой натуре предателей, служат теперь гитлеровцам. Поэтому-то гаулейтер Кох предпочитает сидеть в Ровно, а не в Киеве.

***

...В густом лесу, окаймленном топким болотом, наши разведчики, высланные вперед, обнаружили большую группу крестьян, живших здесь, судя по всему, уже не первый день.

Оказалось, что тут скрывается население целой деревни. Люди не хотели работать на оккупантов, скрывались от отправки в Германию, предпочитая голод и страдания фашистскому рабству.

Вожаком крестьян оказался бывший председатель колхоза, человек уже не молодой — лет под шестьдесят. Высокий, кряжистый, с седыми мохнатыми бровями.

Сначала крестьяне испугались завернувших к ним вооруженных людей. Но когда убедились, что имеют дело с советскими партизанами, несказанно обрадовались встрече и долго рассказывали о «порядках», введенных оккупантами, о тех мучениях, какие были пережиты, о гитлеровской «мобилизации».

— Обещают золотые горы тем, кто едет в Германию на работы, — рассказывали крестьяне. — А на самом деле морят голодом, заставляют работать круглые сутки. Одно слово — каторга. Наши хлопцы и девчата, которых эти злодеи угнали, присылают оттуда страшные письма.

— А разве письма с такими вестями пропускает фашистская цензура?

— Нет, куда там! Узнаем иначе. Когда отправляли своих, условились: если на письме будет нарисован цветочек, значит, жизнь в неметчине не хорошая, а если оборван уголок письма, значит, жить можно. И вот все письма приходят с цветочками.

— Грабят сильно? — спросил Валя Семенов.

— Грабят, — отвечал председатель. — Особенно сечевики. Фашисты прошли большими шляхами, сюда не углублялись. После себя они оставили сечевиков.

— Что это за сечевики?

— Бульбовцы. Хиба ж вы не знаете? — удивился председатель. — Це ж тоже фашистское войско, только из украинских бандитов. Ой, что это за лютый народ!

До нас и прежде доходило много различных толков об украинских националистах. Больше всего говорили, что националисты они только по названию, а на деле — это заправские головорезы, которые кочуют из села в село и грабят крестьян. Бандитские «атаманы» присваивали себе громкие прозвища. Были среди них и «Тарас Бульба», и «Кармелюк», и другие. На самом деле тот, кто именовал себя «Тарасом Бульбой», был вовсе не лихой казак, а владелец каменоломен в Людвипольском районе Ровенской области. Этот «атаман» прошел полный курс обучения в Берлине, куда бежал в тридцать девятом году.

Еще до начала войны гитлеровцы начали забрасывать на нашу территорию своих агентов — украинцев по национальности — беглых кулаков, бывших петлюровцев и другую белогвардейскую шваль, нашедшую пристанище в фашистской Германии и по дешевке купленную гестапо. Эти предатели своего народа в течение ряда лет проходили специальную подготовку. Их учителями и наставниками были гестаповские заплечных дел мастера. Нам как-то попалась брошюрка, выпущенная на украинском языке в Берлине еще в сороковом году; эта брошюрка содержала подробные указания по шпионской, диверсионной и повстанческой «работе».

В первые же дни после нападения гитлеровской Германии на Советский Союз сколоченные предателями банды из разного рода кулацких прихвостней и уголовников начали нападать на сельсоветы и правления колхозов, убивать советских активистов. В действиях этих банд проявлялась страшная, нечеловеческая жестокость. Они вырезали целые семьи, не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей; были случаи, когда они запирали семьи комсомольцев или коммунистов в хате и поджигали. В каждом поступке этих людей была видна фашистская звериная злоба к советскому человеку.

— Где же теперь этот «Бульба» и его штаб? — допытывались наши товарищи.

— Да раньше штаб стоял в Олевске — тут, неподалеку. Там был и сам Бульба. Нынче он разъезжает со своими головорезами по всей Ровенщине...

С этими словами председатель протянул нам несколько номеров газеты под названием «Гайдамак».

— Послушайте, товарищи! — сказал, подняв руку, Стехов.

И прочитал:

«Немецкое правительство во главе с ясновельможным паном Адольфом Гитлером поможет нам построить самостоятельную украинскую державу...»

О «самостийной Украине» мы уже слышали раньше. Это был националистический лозунг, которым банды предателей прикрывали свои истинные цели. Истинной же целью продажных авантюристов было одно — выслужиться перед оккупантами, получить за измену Родине потеплее местечко.

Стехов читал дальше:

«Украинская добровольческая армия «Полесская сечь» не только очищает нашу болотистую территорию от большевистских партизан. Это — основное. Кроме этого, наша Сечь везде проводит большую работу...»

— Знаемо, що за така работа! — воскликнул председатель колхоза.

Вокруг зашумели.

— А вот что за работа! — сказал Стехов. — Послушайте!

«Может быть, охота погулять — кого-либо ограбить, добыть себе какую-нибудь личную выгоду? Есть такие, не возражаем...»

С гневом и возмущением слушали эти циничные строки обступившие нас крестьяне; ненавистью к предателям горели их глаза.

— Послушайте, товарищи, что они о нас пишут, — сказал Цесарский, державший в руках номер «Гайдамака». Он прочитал:

«Полесская сечь» взяла на себя тяжелое, но почетное дело по ликвидации партизанства в лесах Северной Украины и Южной Белоруссии и свое историческое задание выполнила с честью...»

— Сволочи! — бросил Цесарский. — Мы им покажем, как они нас «ликвидировали»!

Затем мы прочитали, что «Бульба» и его молодчики предлагают еще при жизни поставить Гитлеру золотой памятник на его родине, в городе Браунау. Дальше читать грязный листок не стали.

Стоило только представить себе мощь украинского народа, мощь его государства — Украинской Советской Социалистической Республики, как всякому становилось ясным, какой ничтожной кучкой головорезов были националисты, опиравшиеся только на немецкие штыки. Не подлежало сомнению, что в скором времени нам придется не раз столкнуться с этими предателями.

***

Группа из двадцати пяти человек во главе с Пашуном отправилась на фольварк «Алябин» в сопровождении крестьян. Охрана фольварка была разоружена. Захваченная врасплох, она даже не пыталась оказать сопротивление.

Налет был произведен ночью, а под утро в лагерь пришел обоз. На лошадях, взятых там же, на фольварке, партизаны привезли хлеб, масло, крупу, мед, картофель. Обоз замыкало стадо коров.

Лучших молочных коров мы отдали крестьянам, поделились с ними и остальными продуктами.

Пашун доставил в лагерь двух пленных. Первый был немец, управляющий имением по фамилии Рихтер, на которого жаловались крестьяне, второй, по фамилии Немович, оказался украинским националистом и одновременно крупным гитлеровским шпионом. Окончив в Германии, куда он бежал при освобождении Западной Украины, гестаповскую школу, он еще до войны вел подрывную деятельность на Украине.

Когда пришли оккупанты, Немович под видом украинского учителя разъезжал по деревням, выведывал у своих друзей-националистов, где живут советские активисты, и предавал их гестапо. Немович знал многих других, подобных ему предателей, которые учились с ним в гестаповской школе. Поэтому мы не стали его расстреливать, а решили отправить в Москву.

Но где держать Немовича, пока придет самолет? Из палатки он может убежать. Выход был найден: сшили специальный мешок из брезента и посадили в него предателя так, что только голова торчала из мешка.

Операция по разгрому фольварка «Алябин» положила начало нашим систематическим налетам на немецкие хозяйства. Мы разгромили в ближайших районах несколько крупных имений, в том числе еще один фольварк начальника сарненского гестапо.

...При первых же выходах в деревни и хутора Ровенской области партизаны стали сталкиваться с бандами украинских националистов.

Были эти банды невелики по числу, но вооружены неплохо. У них имелись немецкие автоматы, немецкие винтовки, немецкое снаряжение. Я вспомнил времена гражданской войны, когда мне приходилось, сражаясь на Украине, иметь дело с подобными предателями. Тогда это были петлюровцы, махновцы, кулацкие сынки, которых буржуазия использовала в своей борьбе против молодой Советской республики. Банды эти в то время насчитывали по три-пять тысяч человек каждая. Но наши отряды, даже когда они состояли из четырехсот-пятисот бойцов, успешно справлялись с ними. С нынешними дело было еще проще — и не только потому, что были они малочисленными, — по трусости нынешние превосходили своих предшественников.

О том, какие это вояки, фашисты знали. Банды националистов, которые они включали в свои карательные отряды, пользовались доверием лишь там, где дело касалось расправы над мирными жителями, грабежей и поджогов. Но там, где приходилось вступать в бой с партизанами, при первых же выстрелах «войско» бандитов пускалось наутек.

Наши партизаны не могли говорить без смеха об этих «вояках».

Однажды Валя Семенов привел пленных.

— Бандитов забрал, — доложил он.

— Каким образом?

— Да они как увидели нас, сразу сделали «трезубы».

— Что, что?

— Трезубы. Ведь у них на пилотках этакой знак — из трех зубьев состоит, вроде как вилы. Так вот они сразу подняли руки вверх и получился трезуб — две руки, а посредине голова!

С тех пор, когда украинские националисты сдавались, у нас так и говорилось: «сделали трезуб».

***

В хуторах и селах, где мы часто бывали, крестьяне переставали сдавать оккупантам продукты. До нашего появления в этом краю врагу с помощью националистов довольно легко удавалось производить «заготовки». Теперь, когда фашисты заходили туда, их из засад встречали огнем.

***

Всю свою жизнь Владимир Степанович Струтинский проработал каменщиком в Людвипольском районе. Девять детей вырастил он с женой Марфой Ильиничной. Советская власть принесла счастье этим простым труженикам. Впервые почувствовали они себя свободными, полноправными людьми. Свет нового мира вошел в жизнь Струтинских, согрел ее своим теплом, озарил своими высокими идеями, сделал доступными самые смелые мечты.

Владимир Степанович получил возможность на старости лет оставить тяжелую работу и устроился в лесничество помощником лесничего. Николай, окончив курсы, начал работать шофером в Ровно. Жорж уехал в Керчь, поступил на судостроительный завод учеником токаря. Как и брат, он получил квалификацию бесплатно, за счет государства. Младшие дети оставались пока в семье.

Началась война. Враги захватили родной край. В первые же дни оккупации двух сыновей Владимира Степановича — Николая и Ростислава — арестовали и хотели отправить в Германию, но они бежали из лагеря в лес. Скоро к ним присоединился третий брат, Жорж. Начало войны застало его в армии; часть попала в окружение: после долгих мытарств Жорж пробрался в родные края.

С разбитого, брошенного на дороге танка Жорж снял пулемет и приспособил его для стрельбы с руки. Так у братьев появилось оружие.

Из этого пулемета Николай и убил фашистского жандарма. Автомат, взятый у убитого врага, стал оружием Николая.

Они и не заметили, как стали партизанским отрядом — пусть маленьким, но активным. К сыновьям присоединился отец. По его предложению командиром назначили Николая.

Партизанская семья Струтинских обрастала людьми. Присоединялись односельчане, колхозники из соседних деревень, бежавшие из лагерей военнопленные.

В селах начали поговаривать о братьях-партизанах. По указке предателя фашисты ворвались в дом Струтинских, где была только мать, Марфа Ильинична, с четырьмя младшими детьми. Ее били ногами, прикладами, били на ее глазах детей, требуя, чтобы она указала, где муж и сыновья. Ничего не добившись, палачи скрутили ей руки и заявили: «Повесим, если не скажешь!»

Но не повесили. Решили — оставить, надеясь, что когда она будет дома, удастся выследить ее сыновей.

Ночью Владимир Степанович пробрался к своей хате и тихонько постучал.

Марфа Ильинична открыла дверь.

— Слушай, мать, — сказал Владимир Степанович, войдя в хату. — Зараз собирайся, бери хлопцев, бери дочку и пойдем. Я провожу тебя на хутор к верному человеку. Володю возьму с собой...

Марфа Ильинична наскоро собралась, разбудила детишек. Под покровом короткой летней ночи, никем незамеченные, Струтинские покинули родной угол. Через день фашистские жандармы сожгли хату, а оставшийся скарб разграбили.

Эту волнующую историю рассказал мне Владимир Степанович. Он поделился своей тревогой за жену и детей:

— Боюсь, найдут их на хуторе. Если найдут — беда. Не оставят в живых.

— А часто ездят фашисты на этот хутор?

— Фашисты почти не ездят...

— Ну, ничего, пока как-нибудь обойдется, а там придумаем, — успокоил я старика, думая про себя, что надо взять его жену и малышей в отряд и отправить самолетом в Москву.

— Фашисты почти не ездят, — продолжал Владимир Степанович, — а вот националисты... Они ведь нас агитировали, хотели, чтобы мы к ним подались. Видите, вот, — он достал из кармана кисет и извлек оттуда смятую бумажку с краями, оборванными на курево. — Листовки давали читать... Ну а мы... Мы как прочли те листовки, так сразу и порешили: будем искать партизан, а не найдем — сами останемся партизанить, своим, значит, отрядом. Я и опасаюсь теперь, как бы предатели не нашли старуху мою на том хуторе... — Голос его дрогнул. Он помолчал и добавил: — Может, можно их в отряд, товарищ командир? Старуха у меня еще бодрая. Да и дети будут помощниками.

— Хорошо, — согласился я. — Пошлем за ними.

— Спасибо вам.

— Что же за листовки давали вам читать?

Старик расправил концы бумажки, протянул ее мне.

Я прочел: «Немцы — это наш временный враг. Если его не озлоблять — ничего худого он не сделает. Как пришел, так и уйдет».

— Вы видите, — гневно проговорил старик, — они призывают смириться, стать перед фашистом на колени! Вы видите?

— Вижу, — сказал я.

— А мы... лучше мы все погибнем, лучше на смертную казнь, но на коленях стоять не будем... Этого они не увидят, — горячо произнес он, забрав листовку и пряча ее обратно в кисет.

Рассказ Струтинского лишний раз подтвердил, что агитация «Бульбы», Бандеры и других бандитских «атаманов» не только не имеет успеха среди населения, но оказывает прямо обратное действие. «Атаманы» навсегда разоблачили себя перед населением как прислужники немецких фашистов. Каждый день поднимал на борьбу против захватчиков и против предателей-националистов все новые и новые массы крестьян.

В те дни мы еще не знали, что «атаманы», предвидя свой близкий провал, предпримут последнюю попытку спастись, что в темных недрах гестапо возник новый чудовищный план, план так называемого «ухода в подполье», что во Львове и Луцке уже печатаются в огромных тиражах антинемецкие листовки за подписью «атаманов» — печатаются в немецких военных типографиях под строжайшей охраной гестапо!

Но спустя короткое время образцы этой печатной «продукции» уже лежали у нас в штабе.

Вскоре мы получили приглашение «Бульбы» «вступить в переговоры».

«Бульба» считал, что нас тут на самом деле целая армия. Так он адресовал и записку, которую принес нам Константин Ефимович Довгер: «Командующему советскими партизанскими силами». Очевидно, мы все же неплохо «подтверждали» ходившие про нас слухи.

Как поступить? Посылать ли наших людей туда, где согласно записке будет ждать их «Бульба»? Или это ловушка?

Мы долго ломали голову над этим вопросом. Самой убедительной показалась все же версия, что «Бульба» будет пытаться установить с нами «добрососедские отношения», с тем чтобы, во-первых, уверить нас в своей «лояльности», во-вторых, выведать о нас как можно больше и эти сведения передать гитлеровцам. Ну, что же, у нас тоже были свои планы. И мы решили рискнуть.

Шестнадцатого сентября в лесу, в назначенном месте, наша группа из пятнадцати автоматчиков во главе с Александром Александровичем Лукиным была встречена группой националистов, главарь которой, махровый бандит, носивший знаки «бунчужного» и назвавший себя «адъютантом атамана Бульбы», заявил, что ему поручено сопровождать партизан «до ставки атамана».

«Ставка» находилась на одиноком хуторе близ села Бельчаки-Глушков. Хутор был оцеплен тройным кольцом вооруженных бандитов. Лукин и его автоматчики подумали, что если они попали в западню, то об отступлении нечего и думать. Они были готовы дорого отдать свои жизни.

Полный, большеголовый, с вьющейся седеющей шевелюрой, Лукин шел впереди автоматчиков, внимательно поглядывая по сторонам, и все запоминал. Память же у него была необыкновенная.

На хуторе Лукин принял все меры предосторожности. Хату, куда привел их «бунчужный», окружили наши автоматчики, занявшие посты возле каждого из окон. Троих бойцов Лукин оставил в сенях, внутри комнаты рассадил своих людей таким образом, что каждый из «бульбовцев» оказался между двумя партизанами-автоматчиками, а последние двое «случайно» оказались у самой двери. Такая расстановка наших людей должна была отбить у «атамана» охоту к враждебным действиям: в случае, если бы его шайка попыталась напасть на партизан, «атаман» первым оказался бы жертвой своей провокации. Сам Лукин с Валей Семеновым и еще одним партизаном вошли во вторую комнату. «Бульбы» там не было. Адъютант поспешил доложить, что «атаман» прибудет сию минуту. Когда появился «Бульба», Лукин, сидя, ответил на его приветствие и указал на табурет, как бы подчеркивая, что хозяин здесь не «Бульба», а он, Лукин, представитель командования партизан.

«Атаман», как мы и предвидели, старался показать, что он настроен миролюбиво. Он обратился к Лукину по всем правилам дипломатического этикета, назвав его «высокой договаривающейся стороной», которую он, «Бульба», рад приветствовать.

— Должен с самого начала заявить, что мы не считаем вас «договаривающейся стороной», — предупредил «атамана» Лукин. — Мы пришли говорить с вами как с изменником Родины. Договариваться нам с вами не о чем. Вы можете раскаяться в совершенных вами тягчайших преступлениях перед народом и постараться искупить свою вину, немедленно приступив к активной вооруженной борьбе с немецкими захватчиками. В этом случае мы будем просить законную власть Украины — Президиум Верховного Совета — об амнистии для членов вашей незаконной и преступной организации, разумеется, для тех, на чьей совести нет крови советских людей. Остальным мы обещаем жизнь и возможность искупить свою вину честным трудом. Вот все, что я могу вам обещать.

«Бульба» ответил не сразу. Очевидно, поведение и слова Лукина застали его врасплох, и «речь», которую он приготовил, теперь уже не годилась. После долгой паузы, в течение которой «атаман» мучительно морщил лоб, он заговорил. Судя по всему, это была все та же заранее приготовленная «речь». Она не имела ни малейшего касательства к словам Лукина, а содержала упреки по адресу Гитлера, который их, националистов, якобы бесстыдным образом обманул: обещал власть, а сам и близко к ней не подпускает. Словом, все шло так, как мы предвидели: «атаман» по указке гестапо хочет усыпить нашу бдительность.

Из длинной и высокопарной речи «атамана», пересыпанной к делу и не к делу иностранными словами, Александр Александрович понял истинные намерения своего «собеседника». Речь «атамана» была малопонятной, варварской смесью украинских слов с немецкими. Это был язык, которым, как мы после убедились, широко пользовались украинские националисты, вскормленные в берлинских пивных, в кабаках Оттавы и Чикаго, люди без паспорта, без родины, подданные международной биржи, — проходимцы, готовые продать себя и гестапо, и «Интеллидженс сервис», и «Федеральному бюро расследований», и любой другой буржуазной разведке.

С трудом дослушав эту «речь», Лукин предложил ответить по существу: согласны ли они, «Бульба» и его подручные, обратить оружие против оккупантов?

— Согласен, — поспешно ответствовал «Бульба», но тут же добавил, что он должен «проконсультироваться и скоординировать» этот вопрос с «центром».

— Вот когда «скоординируете», тогда и будем говорить, — сказал Лукин.

Как только «переговоры» были окончены, адъютант трижды хлопнул в ладоши, и двое «бульбовцев» внесли в комнату огромную корзину со снедью. Они быстро расставили на столе бутылки с самогоном, сало, хлеб и жареную дичь.

— Прошу к столу, — обратился к Лукину «адъютант».

— Неважно вы живете, — осмотрев стол, сказал Лукин. — Ну-ка, Валя, — обратился он к Семенову, — принесите, что у нас там есть!

Семенов быстро вернулся. Он поставил на стол три бутылки вина разных сортов, московскую колбасу, сыр, печенье и галеты, положил на стол несколько плиток шоколада «Золотой ярлык» и несколько пачек московских папирос.

Все это Лукин нарочно захватил с собой в дорогу. Нужно было видеть, с какой жадностью смотрели на невиданную снедь предатели. Теперь они могли не сомневаться в том, что у партизан существует регулярная связь с Москвой.

Если к этому добавить двенадцать новеньких автоматов, три ручных пулемета, пистолеты и гранаты, которыми были вооружены сопровождавшие Лукина товарищи, что все они одеты были строго по форме и четко, по-военному, обращались друг к другу, то станет ясно, какое впечатление произвели партизаны на этих «храбрых вояк».

Наши, разумеется, не прикоснулись к еде националистов, зато националисты с жадностью набросились на угощение партизан.

Следующее свидание было назначено на 26 сентября, но состоялось оно только через месяц, так как нам пришлось кочевать с места на место из опасения, что нападут каратели.

Каратели искали нас с каждым днем все усерднее. Они рыскали по лесным дорогам, всюду «чувствуя» наше присутствие, но заставая там, где мы находились, лишь разрушенные шалаши да золу от костров.

В тот день, 16 сентября, когда у Лукина было свидание с «Бульбой», в ближайших к нам районных центрах — Людвиполе, Березке, Сарнах, Ракитном — начали сосредоточиваться крупные силы оккупантов. На другой день они двинулись в свой долгий, беспорядочный и бесплодный путь. Поиски карателями нашего отряда длились две недели и закончились тремя небольшими стычками, в которых фашисты потеряли с полсотни солдат, после чего, несолоно хлебавши, вернулись в районные центры и остались там гарнизонами.

Не было сомнения в том, что оба эти события — «переговоры» с «Бульбой» и приход карателей — имеют между собой связь. Наше внимание хотели отвлечь «переговорами», с тем чтобы в это время окружить нас и уничтожить.

И все же мы пошли на продолжение «переговоров» с «Бульбой». Обстановка подсказывала, что «атаманы» считают сейчас выгодным для себя жить с нами в мире, что замирение с партизанами — это для них такого же рода маскировка, как и антинемецкие «воззвания». Ну, что же, мир так мир — мы-то на нем выгадаем больше, чем они!

И 28 октября Лукин отправился на второе свидание к «Бульбе».

«Бульбу» на этот раз окружали не только «адъютант» и охрана из бандитов, но и так называемые «представители центра». Тут был и свой «политический референт», и редактор газеты «Самостийник». Все они, как правило, прибыли из-за границы: «редактор» жил в Чехословакии, «референт» прибыл только что из Берлина. Они говорили на том же украинско-немецком языке, что и «Бульба», и отличались от «атамана» только костюмами: тот был одет под «запорожца», эти же предпочитали европейский костюм, пестрый галстук и маникюр на пальцах, считавшийся у бандитов признаком особого лоска.

Снова речь «Бульбы» тянулась нескончаемо долго, и если бы не напыщенные тирады, служившие Лукину своеобразным развлечением, он едва ли высидел бы до конца ее. Лукин с трудом удерживался, чтобы не расхохотаться. Наконец, «Бульба» заявил, что с сегодняшнего дня он вступает на путь вооруженной борьбы с немецкими захватчиками и что на этой «стезе» намерен «обрести благословение божие», а заодно одобрение советских партизан, с которыми намерен жить в мире и согласии.

— Что ж, — произнес Лукин. — давайте жить в мире. Мы ваших людей трогать не будем, как, надеюсь, и вы наших. Ну, а что касается вашей борьбы против гитлеровцев — начинайте! Посмотрим и оценим по результатам. Заслужите — будем за вас ходатайствовать перед правительством.

Под конец свидания «Бульба» предложил установить пароль во избежание столкновений между партизанами и националистами.

Лукин согласился. Пароль был установлен.

На обратном пути Лукин и его автоматчики уже пользовались этим паролем. Дважды встречались им вооруженные группы националистов, их окликали: «Куда идет дорога на Львов?», следовал ответ: «Через реку» — и на этом расходились.

Можно было заметить разницу между теми, одетыми как попало молодчиками, которых застали партизаны в первый раз, и этими, теперешними. Теперь они были в широких брюках, спущенных на голенища сапог, в пиджаках с отворотами, наподобие формы гестаповцев.

По примеру партизан они пытались на вопросы начальства отвечать четко, по-военному, но выходило у них так, что партизаны, несмотря на строгое предупреждение, не могли удержаться от смеха. И как было не рассмеяться при виде того, как эти молодчики неуклюже поворачивались кругом через правое плечо и, вытягиваясь перед начальством в положении «смирно», шатались.

Кстати сказать, рядовые националисты шумно выражали свое одобрение по поводу начала борьбы с гитлеровцами. Они радостно заявляли, что вот-де, наконец-то, они начнут «бить швабов».

Трудно было понять, что это — обман, лицемерие или действительно искреннее проявление чувств.

Вернувшись в лагерь, Лукин всю ночь рассказывал нам — Стехову, Пашуну и мне — о том, что он увидел у «Бульбы», что узнал, какие выводы сделал. Рассказ этот в сочетании с теми данными, какие у нас уже были, позволил нарисовать довольно подробную и во всяком случае верную картину.

Мы получили ясное представление о самих «атаманах», наглядно увидев облик одного из них.

«Бульба»-Боровец прислал с Лукиным открытку — репродукцию с картины, на которой какой-то художник запечатлел его физиономию. Надо сказать, что сделал он это довольно-таки выразительно.

С этой картинки, исполненной в духе крикливой модернистской живописи новейшего западного образца, смотрел дегенерат, облаченный в мундир с немецкими генеральскими погонами. Жестокость — вот что выражало тупое лицо с выпяченной нижней губой, со сдвинутыми бровями, из-под которых глядели бесцветные, ничего не выражающие глаза. Волосы бобриком, под Керенского, длинные, с непомерно большими фалангами пальцы, лежащие на эфесе сабли, дополняли портрет. Над левым плечом «атамана» художник изобразил некую символическую фигуру в цепях, над головой — флаг с трезубом и церковь, по правую руку — марширующих, с ружьями наперевес, солдат...

Кто же, какие люди собрались под это знамя, на котором свастика была кое-как прикрыта трезубом?

Прежде всего, кулацкое отродье, петлюровские недобитки, злейшие враги советского строя, движимые лютой ненавистью к нашей стране и готовые на все преступления.

Другую часть банды составлял уголовный элемент. Про этих даже не скажешь, что они против советской власти и за Гитлера. Они хотели грабить, а в националистской банде грабежи поощрялись. Изо дня в день банды кочевали по украинским селам, совершая здесь все, что вздумается: обирая, насилуя, убивая. Все это происходило с благословения гитлеровцев, которые сами не «осваивали» населенные пункты, лежащие вдали от шоссейных и железных дорог, предоставляя «атаманам» наводить там «новый порядок».

Бросалась в глаза непримиримая вражда между отдельными «атаманами». «Бульба» ненавидел Андрея Мельника, Мельник — Степана Бандеру. И Бандера и Мельник были платными агентами гестапо; первый носил кличку «Серый», второй — «Консул первый». Бандера возглавлял так называемую «организацию украинских националистов». Это был махровый гитлеровец, выученик гестапо. Он собрал подонки петлюровской контрреволюции, беглых кулаков, весь сброд, оказавшийся после тридцать девятого года в гитлеровской Германии; собрал, вооружил и поставил на службу гестапо. Недаром учитель Бандеры Коновалец еще в 1921 г. был личным другом Гитлера.

Бандера и соперничавшие с ним «атаманы» называли себя националистами. Они выдвигали даже территориальные претензии (так, согласно «географии», выпущенной Бандерой, Украина включала в себя Кавказ, Поволжье, Урал и даже... Среднюю Азию), но на деле были непримиримо враждебны национальным интересам украинского народа. Единственным побуждением этих выродков являлась жажда власти, единственной их «идеей» — стремление «управлять» украинским народом при помощи иноземных штыков — немецких, английских, американских — все равно чьих, все равно кто будет платить за предательство.

Явившись с фашистами на советскую землю, Бандера попытался было организовать во Львове «правительство». Гитлеровцам, однако, эта затея не понравилась, и «правительство» разогнали. Впрочем, Бандера скоро успокоился. Его «хлопцы» грабили украинские села и хутора, а «прибыли» от грабежей шли «атаману». Награбленные капиталы Бандера помещал на свое имя в швейцарский банк.

«Атаманы» поносили друг друга в листовках, старались скомпрометировать один другого перед гитлеровцами. В своем соперничестве и в частых стычках друг с другом они не жалели крови своих людей. В этой вражде отражался не только бесшабашный авантюризм этих выродков, но и нечто большее, а именно: борьба иностранных разведок (в конечном счете, работавших на гестапо), чьи интересы сталкивались здесь.

Фашисты искусно играли на вражде между «атаманами», используя ее в своих целях.

Нетрудно понять, почему территория Западной Украины оказалась полем наиболее интенсивной «деятельности» украинско-немецких или, вернее, немецко-украинских националистов. «Атаманы» надеялись, что именно здесь они обретут поддержку, что население пойдет за ними. В таком духе они обнадеживали гитлеровцев.

Гитлеровцы рассчитывали, что неполных два года жизни при советском строе — срок слишком малый для того, чтобы переделать сознание освобожденных из-под власти капитализма крестьянских масс, чтобы изжить собственнические инстинкты и предрассудки, воспитанные веками. И все же «атаманы» жестоко просчитались. Население ненавидело их смертельной ненавистью.

«Нейтралитетом», «антинемецкими» листовками, беспардонной демагогией националисты надеялись одурманить людей. Это не было для нас секретом, как не было секретом и то, что, ведя «переговоры» с нами, «Бульба» одновременно ведет переговоры и с гитлеровцами.

Не далее как 30 октября «Бульба» встретился с шефом политического отдела СД Иоргенсом и дал ему заверение с помощью обещанных шефом частей полиции очистить леса Волыни и Полесья от партизан.

Нам же он облегчил работу. Мы многое выгадывали, открыв себе доступ в те села, где «секирники» имели свою агентуру и где мы могли теперь работать среди населения, уже не опасающегося зверской расправы за общение с партизанами. Мы могли теперь вести разъяснительную работу и среди самих бульбашей. Многим из них, шедшим за «атаманом» по заблуждению, мы должны были открыть глаза на то, в какую преступную авантюру их вовлекли.

***

Вечером 1 марта Николай Иванович с товарищами приблизились к селу Хотынь, Людвипольского района. Здесь они должны были перейти по мосту реку Случь.

Мост был уже виден, когда разведчики заметили поодаль, на берегу, перебежки неизвестных людей. В ту же минуту кто-то с берега окликнул их по-украински. После ответа «Мы партизаны» последовал огонь из винтовок. Раздалась пулеметная трель. Трассирующие пули полетели во все стороны. Стреляли много, но беспорядочно.

— Товарищи, — начал Кузнецов и вдруг, первым срываясь с места, закричал во всю силу легких. — За Колю Приходько! Вперед, ура-а!

— Ура-а! — грянули в ответ разведчики и бросились к мосту крича и стреляя.

Схватка длилась четверть часа. Через четверть часа враги больше не стреляли. У моста валялось с десяток их трупов. Оставшиеся в живых, побросав оружие, стояли с поднятыми вверх руками.

То были «хлопцы» «Бульбы».

Оказывается, их послали к мосту, чтобы устроить засаду на партизан. О том, что партизаны почти ежедневно пользуются мостом через Случь, националистам было известно. В засаде сидело до тридцати человек. Значительно больше находилось поблизости, в селе Хотынь.

— В село! — крикнул товарищам Кузнецов.

Он и раньше не очень-то одобрительно относился к «нейтралитету» бульбашей, а теперь, после нападения их на разведчиков, его больше ничто не связывало: сами националисты нарушили договор. Он был рад возможности отплатить предателям и повел разведчиков в Хотынь.

Нельзя сказать, чтобы это был осторожный шаг. В селе было много националистов, с Кузнецовым же только двадцать пять человек. Рассчитывал ли он на то, что разгром засады произведет на бандитов паническое действие, или надеялся на силу партизан, охваченных ненавистью к врагу, ободренных одержанной только что победой и готовых драться каждый за десятерых?

Так или иначе, но, ворвавшись в Хотынь, Кузнецов не застал там бульбашей. Они бежали, узнав о разгроме своей засады.

Несколько бандитов, оставленных в селе, с помощью местных жителей были скоро обнаружены и схвачены партизанами.

С песней «В бой за Родину, в бой за Сталина» проехал Кузнецов с товарищами по селу. В фурманках они везли ручной пулемет, автоматы и винтовки, взятые в стычке с предателями.

В тот же день стало известно, что в близлежащих районах появились фашистские карательные экспедиции. Разведчики сообщили также, что отряды «шуцполицай» в Сарнах, в Клесове, в Ракитном усиленно вооружаются.

Возникла опасность, что дороги будут перекрыты. Вот почему я передал приказ Фролову немедленно вместе со всеми людьми возвращаться в лагерь. Тут же следовало предупреждение о том, что по пути группа может быть атакована из засады украинскими националистами.

Итак, «нейтралитет» лопнул. Рано или поздно это должно было произойти. Рано или поздно «атаман», по требованию гитлеровцев, должен был возобновить открытую борьбу против партизан. Сами националисты не могли не понимать, что они делают это себе на погибель. Одно дело «воевать» с безоружным населением — тут они были храбрые, другое дело драться с партизанами. Чем кончаются столкновения с партизанами — это предатели не раз испытали на собственной шкуре.

Но немцы — хозяева, им надоело смотреть на бездействие своих лакеев. Немцы потребовали от националистов активных выступлений.

К этому времени из раздобытого разведчиками протокола нам дословно стало известно содержание беседы «Бульбы» с шефом политического отдела СД Иоргенсом. Оказывается, Иоргенс очень недоверчиво отнесся к заверениям «атамана», что, дескать, «нейтралитет» используется в целях уничтожения партизан. Иоргенс потребовал от «атамана» активности. В свою очередь «атаман», смекнув, что хозяева в нем заинтересованы, воспользовался случаем и попытался добиться, чтобы они признали его, «Бульбу», своим равноправным союзником. Иоргенс вел «переговоры» непосредственно от имени гаулейтера Коха. На требование «Бульбы» он без обиняков заявил, что «атаману» надлежит выполнять свои функции, а именно — очищать леса от партизан — иначе говоря, посадил лакея на место. Чем окончились эти «переговоры», в протоколе не указывалось, но об этом нам нетрудно было догадаться.

Вслед за первой встречей состоялась новая. Иоргенс приехал на этот раз не один, а с начальством. Имперского комиссара Коха представлял сам доктор Питц, шеф СД Волыни и Подолии. Этот доктор Питц оказался более любезным, нежели его подчиненный. Он начал с того, что удостоил «атамана» Бульбу лестных похвал — упомянул прошлую деятельность «атамана», его участие при взятии немецкими войсками города Олевска, его неизменную помощь Германии. Закончил Питц деловым предложением. Он предложил «атаману» место своего личного референта по вопросам борьбы с партизанами. То, что «атаман» метит в «правители Украины», шефа СД нисколько не волновало. Больше того, он так же недвусмысленно, как и Иоргенс, дал понять «господам националистам», что они нужны единственно как полицейская сила и если в этом смысле окажутся бесполезными, то лишатся поддержки немцев, а то и собственных голов.

«Переговоры» националистов с Питцем закончились полным согласием обеих «сторон».

— Что ж, драться, так драться! Мы в долгу не останемся, — сказал Александр Александрович Лукин, только что прилетевший из Москвы и познакомившийся с этим добытым в его отсутствие протоколом переговоров националистов с немецкими фашистами. Нового для себя Лукин в этом протоколе ничего не нашел. Ничего иного и нельзя было ожидать от предателей, давно уже связавших свою судьбу с гестапо. Гитлеровцы понимали, какой грозной силой является партизанское движение. Они не могли допустить того, чтобы выпестованные ими для борьбы с Советским государством лакеи из националистов продолжали игру в нейтралитет. Очень уж невыгодным для них и выгодным для партизан оказался этот «нейтралитет».

***

...В один из первых весенних дней Константин Ефимович Довгер, получив задание, направился в Сарны, чтобы оттуда поездом выехать в Ровно. Его попутчиками были двое партизан — Петровский и Петчак. Они, так же как и дядя Костя, должны были сесть на станции Сарны в поезд — один вместе с Довгером на ровенский, другой — на поезд, следующий в Ковель.

По дороге их остановила группа вооруженных людей. Один из этой группы, видимо старший, приказал своим людям обыскать всех троих. Обшарив карманы, забрали деньги и документы — больше ничего не нашли. У Константина Ефимовича взяли часы.

— В штаб! — приказал старший.

Их привели в одинокий домик на окраине села, на берегу реки Случь. Вокруг домика сновали вооруженные люди. Дядя Костя заметил трезубы на шапках и тут только окончательно понял, с кем имеет дело.

Конвоиры привели задержанных к бандиту, который, судя по регалиям, был здесь главным.

Бандит взял у конвоира документы задержанных, бегло их просмотрел и крикнул конвоиру: — Пришли хлопцев!

«Хлопцы» уже ждали сигнала и по команде набросились на партизан, колючей проволокой связали им руки за спиной, затем разули. Петровского и Довгера отвели в клуню, Петчак был оставлен для допроса.

Допрос длился до тех пор, пока Петчак не повалился без сознания, исколотый иголками и гвоздями, израненный перочинным ножом, избитый шомполами. Вопрос, который ему задавали, был один и тот же:

— Куда и зачем идешь?

Петчак молчал.

Его окатили холодной водой, снова принялись допрашивать и, не получив ответа, начали бить ногами.

В бессознательном состоянии, окровавленного, его втолкнули в клуню к Петровскому. На допрос взяли Довгера.

Так же, как Петчак, дядя Костя ни слова не сказал своим мучителям. Он был подвергнут таким же нечеловеческим пыткам и без сознания принесен и брошен в клуню.

— Ты украинец? — обратился фашист к Петровскому, когда его привели на допрос.

— Да, украинец.

— Так расскажи нам, куда ты шел с этим ляхом и белорусом?

— Я шел в Сарны, — отвечал Петровский.

— Зачем?

— По своим делам.

Резиновая дубинка опустилась на его голову.

— Будешь говорить?

— А я и говорю, — придя в себя, промолвил Петровский.

— Ты получил задание от советских партизан?

— Нет.

— Врешь!

Его начали бить шомполами. Били до тех пор, пока он мог стоять на ногах. Когда он свалился, бандиты продолжали наносить ему удары ногами.

Наконец, его принесли и бросили в клуню.

Было начало марта, и они коченели от холода, лежа в клуне без пальто, без сапог, со связанными колючей проволокой руками.

У клуни каждые полчаса сменялись часовые.

Шепотом, чтобы его не услышали часовые, дядя Костя сказал товарищам:

— Если кому-нибудь из вас удастся вырваться — зайдите к моим, передайте привет. Дочка [Валя] пусть идет в отряд. Командиру расскажите все, от начала до конца.

Перед рассветом в клуню вошли пятеро молодчиков. Ударами ног они заставили пленников встать, проверили, хорошо ли связаны у них руки, и потащили к реке.

— Стой! — скомандовал один из бандитов, когда подошли к берегу. Река была скована толстым слоем льда, на котором чернела прорубь.

Трое схватили дядю Костю.

— Прощайте, товарищи! — крикнул он.

Петровский и Петчак видели, как возились бандиты, засовывая под лед свою жертву.

— Лучше умереть от пули! — закричал Петровский и бросился в сторону, увлекая за собой Петчака.

По ним открыли стрельбу. Петчак упал, не успев сделать и нескольких шагов. Петровский продолжал бежать, собрав все силы, ускоряя шаг, делая зигзаги. И пули миновали его.

Спустя три часа он был уже в лагере. Руки его были отморожены, в тело впились ржавые острия колючей проволоки, ноги были изранены, из глубоких ран сочилась кровь.

К вечеру того же дня банда националистов, учинившая жестокую расправу над нашими товарищами, была полностью уничтожена.

Из-подо льда извлекли тело дяди Кости. Мы похоронили его с партизанскими почестями.

***

...Валя сделала лишь шаг вперед в кабинет Коха, как к ней в два прыжка подскочила огромная овчарка. Валя вздрогнула.

Раздался громкий окрик:

— На место! — и собака отошла прочь.

Только теперь Валя увидела, что в глубине, под портретом Гитлера, за массивным столом, развалившись в кресле, восседал упитанный, холеный немец с усиками под Гитлера, с длинными рыжими ресницами. Поодаль от него стояло трое гестаповцев в черной униформе.

Кох молча показал ей на стул в середине комнаты. Едва Валя подошла к стулу, один из гестаповцев встал между ней и Кохом, другой занял место за спинкой стула. Третий находился у стены, позади Коха, немного правее гаулейтера. На фоне черного драпри, скрадывавшего одежду гестаповца, весь в блестящих пуговицах, пряжках и значках, он казался зловещим. Валя заметила, как шевельнулось драпри, и в ту же секунду увидела высунувшуюся из складок тяжелой ткани оскаленную морду овчарки.

— Почему вы не хотите ехать в Германию? — услышала Валя голос Коха. Он сидел, уставясь в листок бумаги, в котором она узнала свое заявление. Валя немного замялась и замедлила с ответом.

— Почему вы не хотите ехать в Германию? — повторил Кох, поднимая на девушку глаза. — Вы, девушка немецкой крови, были бы полезны в фатерланде.

— Моя мама серьезно больна, — тихо произнесла Валя, стараясь говорить как можно убедительнее. — Мама больна, а кроме нее у меня сестры... После гибели отца я зарабатываю и содержу всю семью. Прошу вас, господин гаулейтер, разрешить мне остаться здесь. Я знаю немецкий, русский, украинский и польский, я могу и здесь принести пользу Германии.

— Где вы познакомились с офицером Зибертом? — спросил Кох, смотря на нее в упор.

— Познакомилась случайно, в поезде... Потом он заезжал к нам по дороге с фронта...

— А есть у вас документы, что ваши предки — выходцы из Германии?

— Документы были у отца. Они пропали, когда он был убит.

Кох стал любезнее. Разговаривая то на немецком, то на польском языке, которым он владел в совершенстве, он расспрашивал девушку о настроениях в городе, интересовался, с кем еще из немецких офицеров она знакома. Когда в числе знакомых она назвала не только сотрудников рейхскомиссариата, но и гестаповцев, в том числе фон Ортеля, Кох был удовлетворен.

— Хорошо, ступайте. Пусть зайдет ко мне лейтенант Зиберт.

Вместе с адъютантом Валя вышла в приемную.

Под взглядами сидевших там офицеров она не могла ни словом обмолвиться с Кузнецовым, чтобы не выдать себя. А Вале так хотелось сказать обо всем, что она видела в кабинете. Кузнецов заметил что-то похожее на сомнение в ее взгляде. Он поднял голову, как бы говоря: «Ничего, все будет так, как надо», а во взгляде его была просьба «Уходи...». Валя подождала, пока он скрылся за массивной дверью, и, приняв скучающую позу, села в кресло, недалеко от дремавшего генерала. Она чувствовала себя в эту минуту так, точно вошла на костер.

— Хайль Гитлер! — переступив порог кабинета и выбрасывая руку вперед, возгласил Кузнецов.

— Хайль! — лениво раздалось за столом. — Можете сесть. Я не одобряю вашего выбора, лейтенант! Если все наши офицеры будут брать под защиту девушек из побежденных народов, кто же тогда будет работать в нашей промышленности?

— Фрейлейн — арийской крови, — почтительно возразил Кузнецов.

— Вы уверены?

— Я знал ее отца. Бедняга пал жертвой бандитов.

Пристальный, ощупывающий взгляд гаулейтера упал на железные кресты офицера, на круглый значок со свастикой.

— Вы член национал-социалистской партии?

— Так точно, герр гаулейтер.

— Где получили кресты?

— Первый во Франции, второй на Остфронте.

— Что делаете сейчас?

— После ранения временно работаю по снабжению своего участка фронта.

— Где ваша часть?

— Под Курском.

— Под Курском?..

Ощупывающий взгляд Коха встретился со взглядом Кузнецова.

— И вы — лейтенант, фронтовик, национал-социалист — собираетесь жениться на девушке сомнительного происхождения?!

— Мы помолвлены, — изображая смущение, признался Кузнецов. — И я должен получить отпуск и собираюсь с невестой к моим родителям, просить их благословения.

— Где вы родились?

— В Кенигсберге. У отца родовое поместье... Я единственный сын.

— После войны намерены вернуться к себе?

— Нет, я намерен остаться в России.

— Вам нравится эта страна? — в словах Коха послышалось что-то похожее на иронию.

— Мой долг — делать все, чтобы она нравилась нам всем, герр гаулейтер! — твердо и четко, выражая крайнее убеждение в справедливости того, о чем он говорит, сказал Кузнецов.

— Достойный ответ! — одобрительно заметил гаулейтер и подвинул к себе лежавшее перед ним заявление Вали.

В это мгновение Кузнецов впервые с такой остротой физически ощутил лежащий в правом кармане брюк взведенный «вальтер». Рука медленно соскользнула вниз. Он поднял глаза и увидел оскаленную пасть овчарки, увидел настороженных гестаповцев. Казалось, все взгляды скрестились на этой руке, поползшей к карману и здесь застывшей.

Нет, стрелять — никакой возможности. Не дадут даже опустить руку в карман, не то что выдернуть ее с пистолетом. При малейшем движении гестаповцы готовы броситься вперед, а тот, что стоит за спинкой стула, наклоняется всем корпусом, так, что где-то у самого уха слышно его дыхание, — наклоняется, готовый в любое мгновение перехватить руку...

Между тем гаулейтер, откинувшись в кресле и слушая собственный голос, продолжает:

— Человеку, который, подобно вам, собирается посвятить жизнь освоению восточных земель, полезно кое-что запомнить. Как вы думаете, лейтенант, кто для нас здесь опаснее: украинцы или поляки?

У лейтенанта есть на этот счет свое мнение.

— И те и другие, герр гаулейтер! — отвечает он.

— Мне, лейтенант, нужно совсем немного, — продолжает Кох. — Мне нужно, чтобы поляк при встрече с украинцем убивал украинца и, наоборот, чтобы украинец убивал поляка. Если до этого по дороге они пристрелят еврея, это будет как раз то, что мне нужно. Вы меня понимаете?

— Тонкая мысль, герр гаулейтер!

— Ничего тонкого. Все весьма просто. Некоторые весьма наивно представляют себе германизацию. Они думают, что нам нужны русские, украинцы и поляки, которых мы заставили бы говорить по-немецки. Но нам не нужны ни русские, ни украинцы, ни поляки. Нам нужны плодородные земли. — Голос его берет все более и более высокие ноты. — Мы будем германизировать землю, а не людей! — изрекает Кох. — Здесь будут жить немцы!

Он переводит дух, внимательно смотрит на лейтенанта.

— Однако, я вижу, вы не сильны в политике.

— Я солдат и в политике не разбираюсь, — скромно ответил Кузнецов.

— В таком случае бросьте путаться с девушками и возвращайтесь поскорее к себе в часть. Имейте в виду, что именно на вашем курском участке фюрер готовит сюрприз большевикам. Разумеется, об этом не следует болтать.

— Можете быть спокойны, герр гаулейтер!

— Как настроены ваши товарищи на фронте?

— О, все полны решимости! — бойко отвечает лейтенант, глядя в глаза гаулейтеру.

— Многих испугали недавние события?

— Сталинград? — Лейтенант умолкает, то ли собираясь с мыслями, то ли затем, чтобы набрать дыхание и одним духом выпалить то, что он думает: — Он укрепил наш дух!

Гаулейтер явно удовлетворен столь оптимистическим ответом. Он еще раз любопытным взглядом окидывает офицера и, наконец, принимается за заявление его подруги. Он пишет резолюцию.

...

Открылась тяжелая дверь, и Кузнецов вышел из кабинета. Он был до обидного спокоен и улыбался.

— Ну? — промолвил он, подойдя к ней и беря ее за локоть.

В руке он держал листок бумаги — ее заявление.

Их уже окружали вскочившие с мест офицеры.

— Что вам написал гаулейтер?

— «Оставить в Ровно, — прочитал Бабах, — предоставить работу в рейхскомиссариате». — О, поздравляю вас, фрейлейн, поздравляю вас, лейтенант!

Подборка из книги «Сильные духом» (Дм. Медведев, 1951г.)