ГДЕ ЖЕ ТИПОГРАФИЯ?
Однажды темной ночью Попов и Костриков шли по улице и увидели две темные фигуры. Двое каких-то незнакомцев покрутились около дома Грацианова и перепрыгнули через забор в сад. Думая, что это просто жулики, Попов и Костриков решили поймать их. Они прибежали к себе домой, перелезли через забор в сад Грацианова, обыскали его вдоль и поперек, но никого не нашли. Пошли к Грацианову и сказали ему об этом.
Грацианов всполошился, спустил с цепи собак, вместе с кучером и сторожем обыскал весь сад и тоже никого не нашел.
Во время поисков горничная Грацианова с особенной настойчивостью уверяла, что это пустая тревога, что не было никого; если бы кто перелез через забор, так она первая услышала бы.
Когда Грацианов рассказал об этом подпольщикам, они сейчас же догадались, что эти темные люди — не жулики, а сыщики из охранки, наверное, и горничная Грацианова того же поля ягодка.
Прошла ночь. Наутро подпольщики ремонтировали верхний этаж. Вечером к ним пришел товарищ, только что приехавший из Питера. Они проговорили с ним всю ночь. А в пять часов утра вдруг раздался грохот на весь дом: кто-то стучал в дверь.
Подпольщики посмотрели в окно и увидели, что дом окружен жандармами, полицией и солдатами. Открыли дверь. Вошел пристав с полицией, и начался обыск.
Обыск длился весь день. Пристав вызвал саперов. Саперы по всему двору рыли ямы, разрыли погреб, вскрыли полы в доме, взрыли землю на целый аршин и не нашли не только типографии, но и малейших следов ее.
Полицейские были в бешенстве. Они точно знали, что в этом доме есть типография, а вот где она? Тут, а не могут найти. Подпольщики торжествовали и смело могли гордиться своей искусной работой.
Их арестовали и под усиленным конвоем полиции отправили в тюрьму. А в доме устроили засаду. И снова три дня искали, рыли, выстукивали стены й снова ничего не нашли.
ТЮРЕМНАЯ «РЕСПУБЛИКА»
Трех друзей — Попова, Шпилева и Кострикова — жандармы привезли в контору секретного корпуса томской тюрьмы. Начальник тюрьмы узнал Михаила Попова, который уже сидел здесь, и, улыбаясь, спросил:
— Ну-с, господин Попов, в какую хотите камеру?
Друзья посоветовались. Расположение тюремных камер они знали хорошо и выбрали ту, что находилась в центре тюрьмы, в середине фасада.
— Отлично-с.
Начальник отдал распоряжение тюремному надзирателю провести заключенных в камеру.
Старик-надзиратель, бряцая ключами и шашкой, повел их по длинному коридору. Он ворчал, словно жалуясь:
— Что это?.. Нешто это тюрьма? Не тюрьма, а республика!
И в самом деле, в тюрьме пошли новые порядки, странные и не привычные для старого тюремщика.
В шесть часов утра, после поверки, двери всех камер открывались настежь, и заключенные могли ходить по всем коридорам и камерам, как в гостинице. И только вечером, после поверки, заключенные расходились по своим камерам и их запирали на ночь.
Тюрьмы в то время были своеобразным барометром политических событий. Как только революционное движение начинало крепнуть, так сейчас же хитрое тюремное начальство, опасаясь дальнейших побед революции, начинало заискивать перед заключенными и смягчать обычно крайне суровый тюремный режим. Но лишь только затихала революция, так сейчас же в тюрьмах водворялись прежние порядки с карцерами, избиениями и расстрелами заключенных.
Арест Сережи Кострикова, Попова и Шпилева как раз совпал с подъемом революции. В Петербурге только что была созвана первая государственная дума, кое-где снова начались демонстрации и стачки рабочих, революционные веянья крепли, угрожая превратиться в бурю, и томские тюремщики, как опытные мореплаватели, решили поослабить тюремный режим.
Тюремщики хитрили, прикидывались добряками: «Дескать, вот кричат, что мы палачи и насильники, а заключенные сущие мученики. Это мы-то?.. Ай-ай-ай! Да какие же мы палачи-насильники? Смотрите, какая свобода у нас. Не тюрьма, а гостиница. Сидеть в такой тюрьме — одно удовольствие. У нас никаких притеснений-с...»
Первое время заключенные и в самом деле почти не чувствовали никаких притеснений. Только вечерами, когда запирали их в камерах, становилось несносно. За решеткой — лето, луна, в раскрытые окна льется бодрящая свежесть, пахнет лесом. В камерах — все молодежь, хочется петь не в одиночку, а всей тюрьмой, хором. Начнут петь — и все вразброд, — плюнут с досадой и смолкнут. Ничего не выходит.
Нужен дирижер, чтобы вступали все сразу. А как тут дирижировать? Певцы разделены толстыми стенами, в окно высунуться нельзя — решетки мешают. Как тут наладить хор?
У Сережи Кострикова был очень хороший голос. Он был страстным певцом, и он-то больше всех думал, как бы это так устроить, чтобы все заключенные могли петь хором.
И придумал. Поставил лампу на стол, сам встал на табуретку между лампой и окном, и вот за окно на белую стену тюремной ограды упала огромная тень. Все тюремные окна выходили во двор, и тень Кострикова была видна из всех камер. Вот тень вскинула руки, и они застыли в неподвижности. Все притихли. Тень энергично взмахнула руками, и вся тюрьма разом и стройно запела «Вихри враждебные веют над нами».
Песня переплеснулась за решетки камер и поплыла в даль, в звездную ночь.
Тюремщики, конечно, ненавидели все эти новшества, все эти «свободы» тюремной «республики» и терпеливо выжидали удобного момента, чтобы сокрушить «свободы» и привести тюрьму «в порядок».
К осени политическая погода в России резко изменилась. Государственную думу царь разогнал, и повсюду началось жестокое искоренение «крамолы»: аресты, ссылки, расстрелы. Томские тюремщики воспрянули духом: «Ага! Наша берет! Нам бы теперь небольшую зацепочку, а там уж мы приберем вас к рукам, дорогие товарищи!» Вскоре нашлась и «зацепочка».
В тюрьме в то время сидел большевик — типографский рабочий Марк Коган. Одновременно с ним была арестована и заключена в женскую тюрьму его жена. У нее со дня на день должен был родиться ребенок. Марк Коган волновался, беспокоился о ее здоровье.
Заключенные потребовали, чтобы начальник тюрьмы разрешил Когану раз в неделю говорить с женой по телефону в присутствии надзирателей, конечно, и чтобы в остальные дни дежурные помощники начальника тюрьмы узнавали по телефону, как себя чувствует заключенная, и сообщали о состоянии ее здоровья Марку Когану. Начальник согласился. И все шло хорошо. Тюрьма живо интересовалась всем этим делом. Заключенные ждали, когда же, наконец, появится на свет новый человек.
Сережа Костриков любил ребят и чаще других заботливо спрашивал:
— Ну, как, Марк, не родился еще малыш? Ну, ничего, потерпи, родится, — успокаивал он без меры волновавшегося папашу.
В то время одним из помощников начальника тюрьмы был старик Левинский, пьяница, бывший офицер. У него была дочь, которая сочувствовала революционерам.
Заключенные организовали с ее помощью переписку с волей следующим оригинальным способом.
Когда Левинский приходил в камеру, заключенные обступали его тесной толпой, тормошили, балагурили, расспрашивали про всякий вздор и незаметно всовывали ему записку или в карман, или за обшлаг рукава. Тюремщик, ничего не подозревая, уходил домой и уносил с собою записку, которую дочь его потом вынимала.
Как-то во время дежурства этого Левинского Коган спрашивает его:
— Ну, как моя жена? Звонили к ней?
— А как же, только что звонил, — ответил Левинский.
— Ну, что она?
— Да она уже родила.
— Да что вы! Мальчика? Девочку?
— Мальчонку, мальчонку родила.
— Ура! У Когана сын родился! — пронесся по тюрьме радостный крик.
Заключенные окружили счастливого папашу, подхватили его и на радостях начали качать, подбрасывать в воздух.
— Поздравляем! С наследником, Марк!
Марк, счастливый и взволнованный, потребовал, чтобы ему сейчас же разрешили поговорить по телефону с женой.
— Ну, вот выдумали тоже, — заворчал Левинский. — Разве это можно? Женщина больная, только что родила. После родов девять дней лежать надо. А вы ее беспокоить хотите. Выдумали тоже...
— Верно, верно, Марк! Не стоит ее сейчас беспокоить.
Марк согласился. Левинский ушел.
А заключенные, обнимая и тиская Марка, продолжали поздравлять его с новорожденным. Тюремная жизнь однообразна и бедна происшествиями. А тут вдруг такое событие, как рождение человека в необычной обстановке, в тюремном застенке. Этот новый человек — маленький Коган — как-то разом наполнил жизнь заключенных. Они говорили о нем, думали о нем и так свыклись с мыслью о том, что он где-то тут рядом уже существует, что без него не могли, себе и представить свою тюремную жизнь.
На другой день Левинский уехал в тайгу, где на тюремном участке заключенные уголовные жгли уголь. Вместо Левинского на дежурство пришел другой помощник начальника тюрьмы. Коган уже ждал его с нетерпением. И как только он вошел, Коган тотчас же попросил его сейчас же позвонить в женскую тюрьму и узнать, как здоровье жены и здоров ли сынишка.
Дежурный помощник ушел звонить в контору; вскоре он вернулся и сказал:
— Да все по-прежнему, не родила еще.
— Как не родила? А сынишка-то?
— Да никакого сынишки нет. Откуда же он возьмется, если она еще не родила?
— Да как же так?.. А Левинский-то...
Это известие ошеломило и Когана, и всех его товарищей.
Что же это? Значит, Левинский врал, издевался над ними.
— Подать сюда Левинского! — возмущенно завопила вся тюрьма.
— Да нет его. Уехал на два дня за тридцать верст в тайгу.
— Пусть сейчас же явится, иначе объявим бойкот.
— Да как же он явится, он же за тридцать верст...
— Послать за ним! Это же издевательство! — кричали заключенные.
Дежурный побежал за начальником тюрьмы. Тот пришел и начал увещевать и всячески оправдывать Левинского:
— Все это пустяки, господа, и нечего волноваться. Левинский мог не расслышать по телефону, наконец, перепутать. Все может случиться... Вот через два дня приедет Левинский, и мы разберем это дело.
Но заключенные настойчиво требовали:
— Сейчас же подать сюда Левинского!
— Ну, хорошо, — сказал начальник тюрьмы, видя, что его мирные увещевания не оказывают никакого действия на заключенных, возмущенных бессмысленным издевательством Левинского, — хорошо, я сейчас же пошлю за ним. Вечером он будет здесь, а вы успокойтесь и не нарушайте тюремных порядков.
Заключенные согласились и успокоились. А начальник тотчас же послал в тайгу нарочного за Левинским. Вечером Левинский в сопровождении начальника тюрьмы и надзирателей вошел к заключенным.
— Вон, вон его! Прочь из тюрьмы! — закричали заключенные. — Если его не выгонят сейчас же со службы, мы перевернем всю тюрьму.
Начальник тюрьмы наотрез отказался уволить Левинского. Тогда заключенные потребовали к себе прокурора.
На другой день приехал прокурор и стал отечески увещевать их, как прежде увещевал начальник тюрьмы.
— Чего вы волнуетесь, господа? Из-за каких-то пустяков. Старый человек, ну, поленился позвонить по телефону и брякнул, не подумав... Ну, что тут такого? Ведь жена господина Когана все-таки родила, и благополучно, это уж я вам могу сообщить. Только не сына, а дочку.
Но эта весть уже была отравлена ложью Левинского. Было досадно, и эта досада еще больше увеличивала возмущение против Левинского.
— Мы требуем, чтобы его удалили из тюрьмы!
— Ну, это уж каприз, и этого не будет-с, — сказал прокурор и ушел.
Если бы все эти события произошли на два, на три месяца раньше, то Левинского, конечно, без всякого сожаления убрали бы из тюрьмы (его и убрали впоследствии), но тут и начальник тюрьмы, и прокурор заупрямились, потому что эти разногласия с заключенными им нужны были как повод, как «зацепочка» для разгрома тюремных «свобод» и восстановления прежних порядков.
Вечером заключенные разошлись по камерам. Пришли надзиратели, началась поверка. Надзиратель по списку выкликал фамилии: «Попов здесь?» — молчание. «Костриков Сергей здесь?» — опять молчание. Надзиратель выкликает — заключенные молчат. Поверка сорвалась.
На другой день заключенные, проснувшись поутру, сунулись было в двери камер, полагая, что они, как всегда, уже отперты, но двери оказались запертыми. Бросились к окнам, чтобы поговорить об этом с товарищами — соседями по камерам, но под окнами уже стояли солдаты с винтовками.
— С окон долой! Не разговаривать!
Что же это значило? Да то, что тюремная «республика» кончилась, что «свободы», отвоеванные когда-то заключенными, отняты. Это возмутило заключенных. Они решили отстаивать свои права и протестовать. А протестовать они могли одним только способом — нарушая тюремные порядки шумом и грохотом.
И вот во всех камерах поднялся сильнейший стук и грохот, словно рушилась тюрьма. Заключенные стучали в двери, ломали табуретки, столы, кровати, выбивали стекла. Тюремное начальство заметалось по коридорам от камеры к камере. Заключенные свистели и кричали.
Начальству пришлось удалиться. Во дворе под окнами послышались грозные окрики: — Прекратить безобразия! Стрелять будем!
Стук и грохот в камерах не прекращались и даже усилились. Тогда солдаты по команде офицера вскинули ружья и стали стрелять в окна камер.
Окна в тюрьмах расположены высоко, почти под самым потолком. Пули свистели над головами заключенных, впивались в потолок, но не могли причинить никакого вреда, разве только осыпать головы штукатуркой. Заключенные, не обращая внимания на выстрелы, продолжали свое дело.
Попов, Шпилев и Костриков переломали в камере все, что в ней было, наконец, разобрали печь и кирпичами стали со всей силой бомбардировать дверь. Вскоре дверь треснула, в коридор полетели обломки досок, кирпичи и щепки. Бравые бомбардиры ринулись было из камеры в коридор, но в разломанную дверь тотчас же всунулась солдатская винтовка с блестящим штыком, и послышался грозный окрик:
— Стой! Стрелять буду!
Пришлось отступить и смириться. Солдаты заняли весь коридор, окружили тюрьму. Явилось тюремное начальство и ужаснулось, увидев, в какие развалины превратили заключенные свои камеры за короткое время.
Тюремщики не ожидали такого единодушного отпора и вынуждены были снова пойти на уступки. Они предложили заключенным или забыть о прежних «свободах» и подчиниться суровому режиму, который они теперь восстанавливали в секретном корпусе, или же перейти в другой корпус — в так называемый «красноярский барак» на больничном дворе. В «красноярском бараке» было всего лишь две больших камеры: заключенные могли свободно общаться друг с другом, и таким образом они не теряли тюремных «свобод».
Заключенные посоветовались и перешли в «красноярский барак». А в опустевший и полуразрушенный секретный корпус пришли столяры, штукатуры, печники и стекольщики и стали ремонтировать камеры для новых узников.
В камере № 1 «красноярского барака» поместилось сорок три человека. Среди них были Сережа Костриков, Попов и Шпилев. Друзья и раньше в секретном корпусе много читали, много учились, а тут они организовали кружок по самообразованию, в котором участвовала вся камера.
Сережа считал, что тюрьма должна быть университетом для заключенных. Заключенные не должны терять даром времени: они должны учиться, пополнять свои знания. И он сам усердно учился и охотно помогал малограмотным рабочим — товарищам по камере — изучать «Капитал» Маркса.
В кружках, конечно, не все занимались с одинаковым рвением; к тому же, когда в тесной камере сорок три человека, то шум неизбежен; он никогда не смолкал и очень мешал читать и учиться. И вот, по предложению Сережи Кострикова, несколько человек, которые учились особенно усердно, решили превратить ночь в день. Ночью, когда заключенные засыпали и в камере водворялась относительная тишина, Сережа Костриков и его товарищи читали «Капитал», изучали немецкий язык, а утром, когда камера наполнялась шумом и говором, они ложились спать и спали до обеда.
Так они прожили в «красноярском бараке» два месяца. Но и ночами под храп спящих товарищей все-таки трудно было учиться, и Сережа Костриков вместе с Поповым и Шпилевым решили добровольно перейти в секретный корпус. Там было тише, и втроем в одной камере можно было с большим успехом изучать труды Карла Маркса.
ТЮРЕМНЫЙ ЖУРНАЛ
Костриков, Шпилев и Попов просидели в тюрьме семь месяцев. Их часто таскали в жандармское управление и нудно допрашивали, где типография. Но они отвечали, что не знают никакой типографии и никогда этим делом не занимались.
Друзья не унывали. Они даже в тюрьме умудрились организовать тайную типографию и печатать журнал «Тюрьма». Как же это им удалось? В тюрьме была аптека и был зубной врач, который, сочувствовал революции. Через этого-то врача неунывающие узники достали желатин, глицерин и всякую всячину. В аптеке на спиртовке сварили состав для гектографа. На этом гектографе и печатали журнал; в нем были статьи, фельетоны и тюремная хроника. Журнал через уголовных передавали на волю, в город.
Студенты Томского университета, получив этот журнал, решили продавать его в пользу политических заключенных. А в университете в то время учился — не действительным студентом, а вольнослушателем — помощник начальника тюрьмы. Ничего не подозревая, он купил однажды журнал и остолбенел. Что такое? У них в тюрьме печатается крамольный журнал?! Он сунул журнал в карман, побежал к начальнику тюрьмы и доложил ему об этом.
В ту же ночь в камеры политических заключенных явился начальник с толпой надзирателей.
— Где у вас гектограф?
— Какой гектограф?
— Что-о? А на чем вы печатаете вот этот гнусный журналишко? — кричал начальник, размахивая тюремным журналом.
Подпольные издатели молчали и посмеивались. Начался обыск. Всех заключенных перегнали в одном белье в барак. В камерах перетрясли все матрацы, подушки. Обшарили щели, дыры — и ничего не нашли.
А гектограф и журналы хранились в уборной. Там была печь. «Издатели», вынув кирпичи под самым потолком, засовывали в дыру гектограф и бумагу, потом вкладывали кирпичи на место и затирали швы мелом.
Заключенные много читали, занимались в кружках, пели песни, а когда до тошноты надоедала камера с клопами и вонью параши, они иногда ходили в церковь, чтобы размять ноги, тишком поговорить с товарищами из других камер и передать через уголовных записку друзьям на волю.
Однажды Костриков, Шпилев и Попов вместе с другими политическими заключенными под конвоем надзирателей пошли в церковь. Пришли, стали парами неподалеку от надушенных дам — жен тюремного начальства, — отделенных от заключенных барьером и цепью надзирателей, и начали, по обыкновению, перешептываться. Тощий попик, услышав это, решил сказать проповедь о безбожии крамольников.
— Вы думаете, они богу пришли молиться? — кричал он, тряся бороденкой и тыча пальцем в подпольщиков. — Это крамольники! Это безбожники!
И вдруг среди церковной тишины раздался звонкий тенор Сережи Кострикова: «Отречемся от старого мира...»
Старый рабочий Иванов подхватил «Марсельезу» густым басом, а за ним и все политические. Надзиратели, ошеломленные такой дерзостью, бросились к ним и оттеснили их из церкви на паперть, вызвали конвойных солдат и с их помощью развели заключенных по камерам.
После этого безбожников уже не пускали в церковь, но и тощий попик, проученный Сережей Костриковым, уже не решался произносить черносотенные проповеди.
Через семь месяцев жандармское управление, так и не сумевшее найти тайную типографию, «за неимением улик» освободило из тюрьмы Шпилева и Попова, а Кострикову припомнили его прежние «дела» и отдали под суд. Суд приговорил Кострикова к трем годам крепости, но потом, ввиду несовершеннолетия «преступника», сократил этот срок до одного года и четырех месяцев.
НЕОЖИДАННЫЙ ОБВАЛ
В июне 1908 года Костриков вышел из крепости. Партийная организация в Томске к этому времени была разгромлена. Прежние друзья и соратники по борьбе с царским правительством разбрелись по Руси, кто куда. Попов отбывал ссылку в глуши Тобольской губернии. Шпилев был на Дальнем Востоке. Одних повесили, другие бежали за границу.
Костриков не мог оставаться в Томске: его знали все шпики. В надежде наладить прежние связи он уехал в Иркутск, где рабочих всегда было больше и где большевистская организация была многочисленней и крепче.
Но не прожил он в Иркутске и двух месяцев, как в Томске полиция неожиданно открыла тайную типографию на Аполлинариевской улице и стала разыскивать Попова, Шпилева и Кострикова.
Но как же удалось открыть то, что столько лет оставалось тайной?
А вот как. После ареста подпольщиков полиция заселила дом с тайной типографией городовыми. Почти четыре года жили городовые и благодушно распивали чаи, не подозревая, что таится под ними. И как-то совсем уже забыли и о подпольщиках, и об их типографии. Да и была ли она? Может быть, так только, фальшивые слухи? Ведь саперы искали — и то не нашли. Да скорей всего ее вовсе и не было!
Время шло. Балки в подполье все больше и больше подгнивали от сырости. И вот однажды городовой, живший в нижнем этаже, с ужасом почувствовал нечто вроде землетрясения. Что-то глухо ухнуло под полом. Пол зашатался. Рухнула печь, и весь дом пополз куда-то вниз. Городовой в панике выскочил во двор.
Что такое? Дом провалился! В какую-то яму! Да что же это за яма? Кто подрыл?
И городовой, и все начальство так крепко забыли о подпольной типографии, что, когда городовой доложил о «случившемся случае», сначала решили, что это подполье вырыли не иначе как фальшивомонетчики. А их в Сибири в то время было очень много.
А все-таки, что же это за подполье такое? Пригнали пожарных. Пожарные раскатали развалившийся домишко по бревнам и нашли в подполье столы, стулья, чугунную печку и какой-то станок.
Ну да, это фальшивомонетчики! У них всегда так! А это что за штука? Какой-то вал. С виду немудрящий, а не подымешь, — в нем, поди, пудов десять. Фальшивомонетчикам это без надобности. Э-э, да уж не тайная ли это типография?! Слухи-то, может, и правильные были. А позвать сюда заведующего городской типографией! Он это дело в точности знает.
Пришел эксперт, заведующий типографией. Осмотрел и сказал, что вал хоть и самодельный, а типографский. И станок типографский. Значит, тут была когда-то типография.
«ТОТ БЫЛ ИЗ ПРОСТЫХ-С...»
Полиция тотчас же дала знать по телеграфу в Тобольск, в Иркутск и на Дальний Восток. Попова и Шпилева арестовали, привезли в Томск и судили за организацию тайной типографии, а Кострикова в Иркутске не нашли. Он, как только услышал, что в Томске провалился дом с типографией, сейчас же уехал на другой конец России, во Владикавказ, и под фамилией Кирова поступил на работу в редакцию газеты «Терек».
Там он хорошо зарабатывал, обзавелся костюмом, пальто, шляпой. Стал заправским журналистом, но тайно продолжал вести партийную работу.
Полиция искала его три года; наконец, напала на след, арестовала и привезла из Владикавказа в Томск — судить. На первых же допросах, когда жандармы предъявили ему обвинение в том, что он, Сергей Миронович Костриков, в 1906 году совместно с Поповым, Шпилевым и Решетовым организовал в Томске подпольную типографию, он категорически заявил, что в Томске никогда не бывал, а, следовательно, и понятия не имеет, о какой такой типографии идет речь. Его предали суду. Но и на суде он настойчиво утверждал, что в Томске он никогда не был.
— Так вы не признаетесь? Нет? Хорошо-с! Позвать сюда свидетеля! Сейчас мы установим вашу личность...
В зал суда, звеня шпорами, вошел пристав Ляшков — тот самый, который когда-то в пять часов утра арестовал Кострикова, Попова и Шпилева в доме на Аполлинариевской улице.
«Ну, завалит, подлец!» подумал Сергей Миронович.
Пристав тупо таращил глаза на Сергея Мироновича, выбритого, отлично одетого и со шляпой в руке, и как-то сразу увял.
— Тот? — спросил его судья. — Вы арестовывали этого человека?
Пристав тупо таращил глаза на Сергея Мироновича, а Сергей Миронович с насмешливой улыбкой смотрел на него.
— Н-нет! Не тот-с! Тот был из простых-с...
Пристав не узнал Кострикова. И немудрено! Шесть лет назад, когда он арестовывал Кострикова, тот был в грязной косоворотке с расстегнутым воротом, небритый, а теперь перед ним стоял хорошо одетый господин.
Суд освободил Кострикова. Он вернулся во Владикавказ и снова принялся за партийную работу.
Впоследствии, рассказывая друзьям о том, как не узнал его пристав, Киров весело хохотал и говорил:
— А все-таки этот болван по-честному признался, что я — не я и он никогда меня не видел.
НА БЕРЕГАХ ТЕРЕКА
Что за река Терек?
Когда глядишь на нее в Дарьяльском ущелье, то кажется, что течет не холодная горная вода, а кипяток — не сунь туда руку, ошпаришь! До того тут река взбаламучена, до того шумлива! Вода бежит по каменистому дну, бросается на каменные гряды, вся взлохмаченная, напряженная, стремительная. И не пробуй вброд переходить такую реку, не гляди лучше в горную воду: она закружит, опрокинет и с яростью начнет бросать, бить о камень.
Какова река, таков и народ, живущий на этой реке: народ беспокойный, настороженный. Двадцать восемь разных народов насчитывали по Тереку, и каждый народ бурлил по-своему, каждый готов был опрокинуть и разбить всякого, кто покусится на его свободу.
Сто лет назад двинулись войска русского царя на завоевание Кавказа. Горцы защищались до последнего, но не устояли против пушек и обученного регулярного войска. Кровью залил русский царь аулы и селения.
Царское правительство отняло у терских народов лучшие земли и поселило на них казаков, а осетин, ингушей, чеченцев загнало в горы, на дикие скалы. Так «белый царь» покорил кавказские народы.
Если бы эти народы столковались да двинулись бы разом на общего врага... Но этого-то и не хотело царское правительство: оно натравливало осетин на ингушей, балкарцев на кабардинцев... Для постоянного присмотра за чеченцами и за кабардинцами на Тереке правительство поселило казаков. Они так и назывались: терское войско. Казаков поддерживали при случае войска из центра России. У них были пушки, а против пушек горцы не могли устоять. Приходилось отступать, затаив ненависть. Все горские народы ненавидели терских казаков, но... каждый поодиночке. Как тут броситься всем скопом на общего врага, если между собой еще не поладили?
В семнадцатом году, после революции, оружия в аулах стало, как в арсенале. Все было: и винтовки, и пулеметы, даже пушки.
Возникли фронты. На войне научились драться по-серьезному: вырыли окопы и сидят — станица против станицы, аул против аула. Трещит перестрелка. Дрались, главным образом, против казаков и в то же время между собой. Карту фронтов немыслимо было составить — такая путаница была. Так и называли: «слоеный пирог фронтов на Кавказе».
В Петрограде и Москве разговору никакого не было о национальной розни. Рабочие знали, что надо бить белых и защищать советскую власть. А в Терской области трудовой народ все еще не знал, где его настоящий враг.
А настоящий враг не спал и собирал свои силы. Казачьи генералы и офицеры формировали войско, чтобы захватить власть на Тереке.
Киров с начала Февральской революции был на Тереке. В то время немного там было большевиков, небольшие группы в Пятигорске, в Грозном, во Владикавказе, в Георгиевске.
Но это были боевые и решительные люди. Среди руководителей большевиков там был Серго Орджоникидзе; с ним в тесной дружбе работал Киров. Работали там такие люди, как Буачидзе и Маркус, — их убили белые в гражданской войне.
Киров делегатом от рабочих Владикавказа ездил в Петроград на Всероссийский съезд советов. В октябрьские дни он бился с юнкерами в Питере. Когда рабочие взяли власть в Петрограде и Москве, он вернулся на Терек.
Перед большевиками Терека встала задача организовать в Терской области советскую власть. Легко сказать: организовать! Двадцать восемь народов! Кипит драка. А большевиков немного, да и те — кто в Грозном, кто в Пятигорске.
В начале 1918 года по области собирались съезды трудовых народностей. На съезде в Пятигорске, который твердо вели большевики с Кировым во главе, делегаты объявили себя властью трудового Терека. Выбрали народный совет и выделили Совнарком. Это была уже советская власть.
Столицей области был Владикавказ, и решил съезд в полном составе перебраться в этот центр. Но это было не так просто: в столице — офицерские сотни, которые наверняка без боя ее не уступят.
ПРОТИВ ОБЩЕГО ВРАГА
Выходило, что ехать в свою столицу — значит ехать воевать. Но к этому кавказцам не привыкать. Весь съезд: чеченцы, ингуши, кабардинцы, балкарцы и русские — трудовые казаки, — все шестьсот представителей трудового населения сели в вагоны, вывесили на поезде красные флаги, и съезд двинулся к Владикавказу.
Поезд идет. На протяжении двадцати восьми километров, от Пятигорска до Владикавказа, стоят пикеты рабочих Курской и Молоканской слободок Владикавказа. Они охраняют съезд.
Приехали, вошли в город. Сумерки. Из одного дома, на площади у вокзала, раздалось несколько выстрелов. Кто стрелял? Скорей всего казачьи офицеры. Но съезд встретили рабочие слободок, и никто больше стрелять в делегатов не посмел.
Съезд заседал во Владикавказе, в кадетском корпусе. Корпус обнесен каменной стеной. Совет заседает в здании, а во дворе толпится народ — и все группами. Уже по одному тому собирались группами, что не у всех один язык. И получилось, что стоят во дворе группы ингушей, группы чеченцев, осетин.
Члены съезда заседают; в президиуме — Киров. Вдруг слышат шум, будто кричат — нет, не кричат, а вопят и мужчины, и женщины, и все громче, и громче.
Заседание прервали, все бросились на крыльцо и видят, что огромная толпа народа запрудила весь двор; за воротами по дороге тянется еще народ. Люди кричат, машут кулаками, а вот и кинжалы вытащили. Впереди, у самого крыльца, стоят несколько арб, на арбах — голые трупы осетин. У всех отрезаны уши.
Нет хуже надругательства на Тереке, как отрезать у покойника уши. Такую обиду никогда не простят! Месть за это — из рода в род, и нет пощады виновнику! А тут оскорбление нанесено всему осетинскому народу. Кто отрезал уши? Ингуши. Кто задумал устроить все это? Кто виноват в этом надругательстве над трупами?
Кто это так ловко подстроил, что арбы подоспели как раз к заседанию съезда?
Ведь это все равно, что сунуть головню в приготовленный костер.
Ингуши — члены съезда — побледнели, сбились в кучу, держат руки на рукоятках кинжалов.
Один миг — и все взорвется. Вот поднялся еще выше возмущенный рев... Сейчас, сейчас...
Но тут перед этой ревущей толпой появился Киров.
Хоть годами Киров был еще молод, но слово его тогда было уже велико.
И затихли на миг люди гор, стоят неподвижно, держась за ножны кинжалов.
— Кто сделал это гнусное дело? — спрашивает Киров. — Ингуши? Да, ингуши.
Ингуши напряглись и приготовились к защите.
— Да, ингуши, — повторил он. — Но какие ингуши? Эти ли вот, члены народного съезда, представители трудового народа, идущие вместе с вами навстречу вольной трудовой жизни, или другие ингуши, слепые от старых обычаев, которых враг послал убивать соседей и братьев, вложив им в руки кинжал?
Выклевывать ли глаза друг другу должны горные орлы, слетевшиеся под одну кровлю для мирного совета, или соединиться в одну могучую стаю горных народов, чтобы отбиться от общего врага?
Пусть народный совет поручит мне, человеку, которого вы знаете, и представителям народа, у которых нет с вами вражды, пойти на фронт, к воюющим ингушам и осетинам, остановить бой, взять представителей фронтов в совет — пусть съезд народов рассудит, кто прав из них, кто виноват.
Женщины еще кричали и рвали на себе волосы, но мужчины вдруг утихли: кинжалы остались в ножнах, винтовки повисли на ремнях. А Киров и четыре члена съезда — кабардинец, балкарец и еще двое нейтральных, — не медля ни минуты, пошли к воюющим селениям.
Вышли из города. Вот и селения. Слышат — стрельба. Подходят ближе, видят — линия окопов с одной стороны, линия — с другой. Все, как полагается на большой войне. С одной стороны ингуши, с другой — осетины.
Киров вынул из кармана белый платок и пошел открытым полем туда, где свистели пули. Он шел и махал платком. За ним — четыре члена съезда.
Все знали: на Кавказе свято чтут военные обычаи; убивать парламентера — позор. Но в это горячее время обычаи плохо соблюдались, и ходить между фронтами, хотя бы и с белым флагом, — дело опасное. Однако, идти нужно было не из удали, а просто потому, что иначе не примирить воюющих. Киров пошел, не задумываясь. Он шел спокойно между линиями окопов, выстрелы стали реже, но не прекратились совсем. Пулей, пущенной кем-то, убило одного парламентера, нейтрального балкарца.
Киров подходил к ингушам, забирался в окопы, говорил с осетинами. Так он ходил по фронту, пока не остановил боя. Он добился, чтобы тут же выбрали делегатов, и этих делегатов он привел с собой в народный совет.
— Никогда, товарищи горцы, — говорил им на съезде Киров, — никогда не было такой надежды на свободу горских народов, как теперь, в границах огромной советской страны.
Слова Кирова были написаны на знаменах, под которыми ингуши, осетины, кабардинцы, балкарцы, ногайцы, караногайцы — все двадцать восемь горских трудовых народов — дрались за советскую власть.
Так Киров примирил племена и направил их против общего врага, — так выполнил он поручение партии.
В КОЛЬЦЕ ФРОНТОВ
Киров снова в Москве, в холодной, голодной Москве 1918 года.
Советская Россия в кольце фронтов.
Под Питером Юденич, на юге Деникин, на севере англичане, на востоке Колчак. С Кавказа, под натиском белых казаков, к Астрахани, по пескам пустыни отступает XI Кавказская Красная армия.
Москва давно забыла, какое оно, мясо, на вкус, давно не видела сахара, а соль — редкая и дорогая приправа. Хлеб выдают по осьмушке фунта в день (осьмушка, если не забыли, — это всего пятьдесят граммов). Красноармейцы на фронтах раздеты и разуты, а на дворе — январь.
Главное теперь — фронт. Все силы фронту. На фронте Сталин, на фронте Ворошилов, Орджоникидзе, Фрунзе.
Ленин, еще не оправившийся от пули эсерки Каплан, день и ночь руководит из Москвы обороной страны, заботится о хлебе, картошке, работе заводов, борьбе против тифа и вшей, о школах, больницах, армейских сапогах и шинелях, постройке первой электростанции.
С кавказского фронта отходят по пескам пустыни XI и XII армии — триста тысяч бойцов. Они катятся к Астрахани, разбитые белыми. Если их не остановить, их зажмут Деникин с запада, Колчак с востока и отбросят к Каспийскому морю, а в Каспийском море — английские войска на кораблях.
Соединиться и сплошным фронтом драться против Советов — вот боевая задача белых. Взять Астрахань — открыть путь к бакинской нефти. Пока Астрахань у красных — Баку под угрозой. Отрезать флотом Астрахань со стороны Волги, оставить без рыбы советские города — вот ближайшая цель. И белые двинулись на Астрахань.
XI армия отступала к Астрахани голодная и раздетая, без денег, без транспорта. А перед Лениным стоит задача — Астрахань удержать. И не только удержать, но и укрепить. Из Астрахани кинуться на Кавказ, помочь бакинским рабочим прогнать белых и овладеть бакинской и грозненской нефтью. А на Кавказе — войска белых: в Баку — английский экспедиционный корпус, самолеты; на море — военный флот.
Надо послать в Астрахань человека, на которого Ленин и партия могли бы положиться. Надо, чтобы этот человек выполнил труднейшую задачу: остановил бегущую армию, переформировал ее, одел, обул и двинул на освобождение Кавказа от белых.
Нужен человек, знающий Кавказ и которого знают на Кавказе. Надо умного, с крепкой волей, чтобы не заныл, когда зажмет со всех сторон.
Ленин указывает на Кирова. Это такой человек, какой нужен. Кирову дали с собой пять миллионов рублей.
Денег было очень много, и деньги были только царские. Зачем же царские деньги? Советские деньги не везде еще шли. В прифронтовых и зафронтовых полосах на царские деньги можно было купить не только продовольствие для армии, фураж для лошадей и одежду, но даже винтовки, даже пулеметы. Таким образом, Киров вез с собой — в виде разноцветных бумажек — и оружие, и продовольствие, и фураж.
Кроме Кирова и еще пяти верных людей, никто не знал о том, что экспедиция везет деньги. Ехали с экспедицией еще сорок человек: шоферы, мотористы; экспедицию отправили специальным поездом. Поезд Кирова вез и настоящее оружие и снаряжение для армии. Он весь был уставлен автомашинами, грузовыми и легковыми.
Перед отъездом все ответственные члены экспедиции — Киров, Бутягин и другие — собрались в кабинете у Якова Михайловича Свердлова, председателя ВЦИК. Советовались, как пробраться на Кавказ, что делать по приезде. Свердлов говорил мало.
— Поезжайте, — сказал он. — У вас есть такой руководитель, как Киров, какие еще там указания вам нужны?
Ночью Киров и Бутягин привезли на извозчике три ящика с деньгами, и эшелон двинулся на Астрахань.
В АСТРАХАНИ
Штаб в Астрахани. Армия — за пятьсот километров. С фронта вести все тревожнее. Получено радио от Серго Орджоникидзе: армия бежит, бежит по бездорожной степи.
Тревожно и в самом городе. За два последних месяца было уже два восстания. С минуты на минуту ждут третьего. Каждую ночь ждут выступлений кулацких банд, восстания калмыцких князей, астраханских казаков, эсеров.
В городе тиф. В каждом углу тифозный, все церкви забиты тифозными: на соломе вповалку лежат люди. Проснувшийся утром больной находит рядом с собой покойника.
Экспедиции Кирова надо спешить на Кавказ, к армии. Все говорят: туда не пробьешься — армия отступает. Но Киров настойчив: не испытав сам, не верит. Экспедиция выгружается из вагонов, переезжает Волгу. Уже февраль, а это ведь Астрахань — юг. Лед на реке ненадежный. Однако, переправились и выехали в степь.
Киров с Бутягиным и шофером, втроем, на полуторатонке. Там самый ценный груз, но никто о нем не знает. Три ящика стоят в автомобиле, на них пулемет, и тренога пулемета прибита к ящикам — по ноге к каждому ящику. Возьми с бою пулемет, лишь тогда возьмешь ящик с деньгами.
Выехали в степь. Проехали полпути. Дальше ехать нельзя. Навстречу автомобилям — и по дороге, и прямо по степи, без дороги — бежит отступающая армия. На каждый десяток бойцов — один тифозный. Дорога и степь усеяны трупами. Нельзя преодолеть эту лавину.
Повернули. Поехали другой дорогой, на Яндыки. Бегут навстречу — это с Кизляра на Яндыки. Снова повернули. Вот уже скоро Яндыки. На повороте опрокинуло машину. Один из ящиков оторвался от пулемета, и ночью, чтобы никто не видел, Киров сам переколачивал этот ящик.
К середине февраля 1919 года вернулись на форпост на правом берегу Волги. Нельзя оставаться здесь, нужно переезжать Волгу и до времени спрятать деньги в надежное место, а Волгу переезжать уже опасно: лед совсем ослабел. Сергей Миронович решил пустить сначала одну машину с грузом на пробу — прошла. Пустил вторую, нагрузили ее вдвое — и та прошла.
— Ну, едем, — сказал он шоферу.
Поехали. Уже близко берег. Тут лед стал потрескивать.
— Переключай на большую скорость! — крикнул Киров.
Шофер завозился, на миг машина задержалась, лед треснул, и передние колеса ушли под лед. Машина тонула носом. Киров крикнул шоферу: «Прыгай!» Шофер выскочил из кабины, за ним Киров; Бутягин прыгнул с платформы грузовика, пролетел по льду, а когда оглянулся, увидел только спинку кузова и столб воды, — машина ушла под лед.
Было от чего прийти в отчаяние: с машиной, с ящиками утонули и сотни тысяч патронов, тысячи винтовок и пулеметов — все, что можно было бы достать на эти деньги. Утонули надежды на выкуп товарищей из рук английской контрразведки. А тут еще по Астрахани поползли слухи: кто-то разузнал про таинственные ящики, кто-то видел, как Киров их ночью переколачивал; стали говорить, что коммунисты украли миллионы, ночью под Яндыками деньги вынули, в ящики наложили камней, а как доехали до реки, тут же, у берега, машину под лед — и концы в воду.
Не такой человек был Сергей Миронович, чтобы прийти в отчаяние. Однако, все же было досадно и беспокойно не за себя, а за деньги, — он решил их добыть во что бы то ни стало.
Слухи вредили делу. Они чернили партию в глазах астраханских рабочих, а момент был такой, что только при полном и крепком доверии к партии можно было спасти положение. Слухи опровергнуть можно было только одним: нужно было вытащить ящики, чего бы это ни стоило и как можно скорей.
Близится весна. Волга вот-вот вскроется, тогда жди, пока пройдет ледоход. Надо торопиться. Вот и торопись: глубина в этом месте большая, а течение такое, что никак не угадаешь, куда оно могло занести эти ящики.
У проруби поставили брезентовую палатку, вызвали водолазную команду.
Ищет она день, ищет другой — не находит. Ходят, ходят водолазы по дну Волги — ни ящиков, ни машины.
У проруби охрану поставили. Киров, не доверяя никому, по очереди с товарищами сутками дежурил в палатке. А когда не дежурил ночью, то все равно утром ходил на Волгу. Беспокойство его одолевало, но это мало кто и замечал, хоть восемнадцать человек в той же комнате жило. Как же заметить, если человек еще шутит над своим несчастьем и поет тенором: «Ты, великая река, не видала ты миллионов от терского казака».
— Что, Бутягин, миллион-то подарил? Терской казак!
В Астрахани их все считали «терскими», потому что они на Тереке воевали.
А водолазы все ходят по дну. Наконец, наткнулись на машину, вытащили ее лебедкой, а ящиков-то в ней нет. Машина перевернулась, и ящики унесло течением.
Сергей Миронович не выдержал: надел на себя водолазный костюм, полез под воду. Никогда водолазом не был, но уж если такое дело... Ходит под водой, настойчиво ходит.
А вода мутная, сверху льдом, как крышей, прикрыта — ничего не видать, никаких ящиков, а течение несет, с ног валит.
Только на одиннадцатый день набрели водолазы на ящики, на все три вместе с пулеметом. Хорошо, не оторвались, а то покатило бы их течением.
Вызвали сейчас же на лед комиссию, вскрыли ящики, стали считать деньги, сверять номера. За одиннадцать дней деньги промокли насквозь. Повезли их в баню — сушить и гладить. Деньги попали куда следует: в фонд обороны, в зафронтовую полосу.
БОЙ ЗА КАСПИЙ
Был Сергей Миронович всегда сухопутным человеком. В Астрахани в 1919 году пришлось ему стать моряком. И удивительно, как быстро, на вид будто играя, на самом деле напряженно и настойчиво, ознакомился он с особенностями морского дела, с вождением судов, с тактикой морского боя.
Как известно, Каспийское море — море закрытое: со всех сторон оно окружено сушей. Корабли по этому морю ходят только те, которые там же и построены.
В то время фактическими хозяевами моря были англичане. Но, конечно, суда свои они туда провести не могли. Оставались там две канонерки от царского Каспийского флота. Взяли англичане торговые пароходы, прежде плававшие по Каспийскому морю, обшили их броней, поставили на них пушки. Пойди, возьми их! Этот флот плавал по Каспийскому морю, обстреливал советские берега, высаживал десанты.
И вот, пока англичане были хозяевами моря, над Астраханью все время висела опасность: ну, прогнали их сегодня, а завтра они опять могут прийти, опять обстреливать, опять грозить красной Астрахани.
Дело было не только в Астрахани. Астрахань была местом, где красные войска копили силы, чтобы овладеть всем Каспием. Каспием нужно было овладеть, чтобы восстановить советскую власть в Азербайджане, помочь бакинским рабочим сбросить со своей шеи англичан, получить нефть, которая нужна была революции.
Для этого нужно было уничтожить флот противника. По как это сделать? С суши морские суда не завоюешь. Для того чтобы взять морской флот противника, нужно выставить против него свои боевые корабли. Нужно, значит, добыть свои миноносцы, откуда-то достать крейсера. А город отрезан от моря сторожевыми заставами английских миноносцев. Для кораблей есть только одна дорога, и то не морская, а речная.
Владимир Ильич Ленин много думал об астраханском фронте. Наконец, он решил: если нельзя послать корабли морем, пошлем их речным путем. И вот из-под Кронштадта, из питерского порта, петляя по речным излучинам, пробираясь через шлюзы Мариинской системы, поплыли на помощь Астрахани военные суда красного Балтийского флота. Морские корабли не приспособлены к речному плаванию: у них большая осадка, того и гляди сядут на мель. Питерцы выбрали корабли полегче, освободили их от лишнего груза, топлива дали чуть-чуть, в обрез, и корабли пошли. Пришли питерские корабли в Астрахань. К этой флотилии добавили несколько торговых пароходов, обшили их броней, назвали их броненосцами и крейсерами. Это легко сказать: обшили броней и назвали броненосцами. День и ночь шла работа. Астраханские рабочие, жившие на голодном пайке, отдавали последние силы, переделывая и перестраивая суда. Сергей Миронович был душой этого дела. Он всегда был механиком в душе, а здесь механика нужна была революции, и он влезал во все дела, сам прикидывал, как и что нужно делать. Видно было, что это его любимое дело. И вот в устье Волги появился морской военный флот. Тут были и миноносцы, и истребители, и даже три подводных лодки — всего около сорока судов, по тому времени грозная сила.
Однако, пока эти сорок кораблей стояли в волжском устье, они для противника были не опасней сорока яликов. Почему? Да потому, что от Астрахани до моря добрых шестьдесят километров морским каналом. Да и после канала не сразу начинается открытое море. Там мель, которую трудно пройти. И корабли начинают чувствовать себя кораблями в воде, а не рыбой на мели, только на двенадцатифутовом рейде, за сто пятьдесят километров от Астрахани. Однако, и это еще не все. Сорок кораблей становятся грозной и могучей силой тогда; когда они научились вместе действовать, или, как говорят моряки, тогда, когда они «сплавались». А пока эти морские суда не сплавались, это не флот, а просто собрание кораблей. При встрече с противником корабли такого флота будут беспомощно тыкаться то в одну, то в другую сторону, тогда как сплававшийся противник будет действовать, как единый бронированный кулак.
Значит, задача была такая: прежде всего выйти в море, пробиться сквозь неприятельские заграждения, занять, удобную гавань и в этой гавани, в свободном море, собрать корабли в боевую единицу.
Этой операцией взялся руководить Сергей Миронович лично. Было это весной 1919 года. Пасмурным днем, следуя друг за другом, вошли в морской канал все сорок судов Астраханского флота. По этому каналу нужно было пройти с молниеносной быстротой, так, чтобы не заметил противник, так, чтобы самолеты не нащупали эти корабли сверху. С большим трудом суда прошли к вечеру этот канал и к ночи были на двенадцатифутовом рейде. Тут нужно было запастись топливом.
Не успели еще корабли проделать это, как на горизонте показался противник. Противник пошел одновременно и с моря, и с воздуха. Наши моряки рвались в бой. Однако, Сергею Мироновичу вовсе не хотелось подставлять еще не сплавившиеся суда под снаряды и бомбы англичан. Он постарался сделать этот бой по возможности более коротким. Ему помогла темнота. После того как противники обменялись несколькими выстрелами, Кирову удалось оторваться от врага.
Но Сергей Миронович пошел не обратно, в дельту Волги, а налево, к форту Александровскому, на восточном берегу Каспийского моря. Там была удобная гавань, там была радиостанция, через которую вели друг с другом переговоры Деникин и Колчак, там поднималось партизанское движение против белых генералов.
В форте Александровском шла обычная жизнь. Белые офицеры развлекались, как могли, в этом унылом городишке, брошенном между степью и морем.
Когда кировская флотилия появилась в Александровской гавани, никто и подумать не мог, что это большевистские корабли. Откуда им быть здесь, в закрытом море, да еще в таком количестве? Белые опомнились только тогда, когда отряды моряков начали занимать одно за другим учреждения белых. Но первым делом Киров стремился занять радиостанцию.
Сергей Миронович хорошо знал, чего стоила эта радиостанция на морском берегу. Две огромные белые армии — колчаковская на востоке, и деникинская на юге — с двух сторон осаждали Советскую республику. Они дрались порознь, на двух фронтах. Астрахань была тем местом, где они хотели соединиться. Если две армии соединяются, они становятся сильней не вдвое, а по крайней мере вчетверо.
Эта маленькая радиостанция на почти пустынном берегу была единственной связью между армиями Деникина и Колчака. Через эту станцию они переговаривались. Сюда Деникин слал свои планы. Отсюда они передавались Колчаку.
Кирову удалось занять станцию так быстро, что радисты не успели опомниться. Белые с обеих сторон продолжали посылать свои секретные шифрованные телеграммы, и все расшифровщики, какие только нашлись на большевистских кораблях, морща лбы, сидели над расшифровкой донесений белых. Киров был в курсе всего, о чём говорили между собой Деникин и Колчак. Получилась игра в телефон, как ребята играют: Деникин на ухо, чтобы никто не слышал, шептал Кирову все свои самые секретные планы, а Сергей Миронович, перевирая их так, как хотел, «шептал» их через казахстанские степи прямо в ухо самому Колчаку. Какая каша от этого получалась на белых фронтах, можно себе представить!
НЕУДАЧЛИВЫЙ ГЕНЕРАЛ
Вот как-то получает Сергей Миронович радиограмму из занятого белыми города Петровска о том, что едет в форт Александровский белый генерал Гришин-Алмазов. Едет генерал на небольшом судне, лайбе, и сопровождает его в опасном переходе, наискось через Каспийское море, вооруженный корабль.
И Сергей Миронович решил поймать этого морского генерала.
Киров послал навстречу генералу миноносец. И, когда конвоирующий лайбу военный корабль, подойдя довольно близко к форту Александровскому, ушел назад, в Петровск, красный миноносец подплыл вплотную к генеральской лайбе. Это произошло очень быстро. Команда белых слишком поздно заметила грозящую опасность. Она стала отстреливаться. Но что могли сделать винтовки и пулемет против вооружения миноносца! Стреляя с таким расчетом, чтобы не потопить лайбу, миноносец подходил к ней вплотную. Офицеры на паруснике увидели, что спасения нет. Они заметались по палубе, в ярости стреляя в матросов. А матросы уже на палубе. Видя, что все пропало, что больше сопротивляться нельзя, что впереди красный плен, офицеры с отчаянья стали прыгать в воду.
Генерал Гришин-Алмазов, когда увидел, что миноносец близко, побежал вниз, в машинное отделение. Он пытался взорвать котлы, однако, это не легко было сделать. Если бы он раньше подготовился к такой встрече! Если бы раньше приготовил здесь динамит или пироксилин, чтобы можно было взорвать эту несчастную лайбу вместе с большевиками! Теперь сделать ничего нельзя. Генерал со злости, отшибая кулаки, стучал по железному днищу котла. Ничего не выйдет! Он побежал опять к себе наверх. За стеною слышался уже топот матросских ног. Задыхаясь, генерал прибежал в каюту, запер дверь за собой двумя оборотами ключа.
Пока матросы прикладами выбивали дверь, генерал судорожно сжимал рукоятку своего револьвера. Все пули — в них, а последнюю — в себя. Моряки с миноносца нашли генерала мертвым.
Хорошо, что не удалось неосмотрительному генералу потопить свое судно: в его каюте моряки нашли ценнейшие материалы. Генерал ехал к Колчаку. Он вез ему письмо Деникина. В этом письме Деникин признавал Колчака верховным правителем России; в этом письме он слал ему свои планы объединения белых армий. Гришин-Алмазов не успел уничтожить ни письма, ни своих дневников.
И вот весь красный флот стоит в бухте у форта Александровского.
НОЧНОЙ ПОХОД
Генерал Гришин-Алмазов был разбит, а белые все еще не знали, что в гавани форта стоят все корабли большевиков. Но с минуты на минуту они могут это узнать, и тогда весь флот, все корабли, стоявшие бок о бок в тесной гавани, можно было бы уничтожить и с моря и воздушной бомбардировкой. Передышку, которую, сами того не зная, делали белые, нужно было использовать. Ждать нельзя, нужно торопиться выступать в поход. Киров уже получил приказ из Москвы: разбить флот противника на море, уничтожить его базу на острове Чечень, напасть на город Петровск. К этому времени в Петровске должно быть поднято рабочее восстание.
Сергей Миронович проработал весь план очень точно и детально. Командиры судов получили от него все указания, до самых малейших. Он сам разрабатывал сигнализацию для судов.
Сергей Миронович делал все для того, чтобы выполнить успешно боевую задачу. Но он не был вполне уверен, что эта операция пройдет хорошо. Флот еще не стал боевым флотом и оставался собранием кораблей. В маленькой гавани не развернешься. Флот там мог только стоять. Двигаться же он мог в открытом море. И Сергей Миронович решил выйти в море, попытаться, может ли флот за несколько дней сплавиться и получить боевую подготовку. Да было уже и пора. На третий день после занятия Александровского форта на горизонте, с моря, показались два самолета. Когда они приблизились, оказалось, что это два бомбовоза. Они стали кружиться над заливом и бросать бомбы. Не попасть было трудно. Корабли стояли тесно, как сельди в бочке. Самолеты нужно было прогнать, во что бы то ни стало. Своих самолетов не было. «Бух-бух», взрывались бомбы в заливе. Миноносец «Москвитянин» получил уже пробоину.
Тогда заговорили наши орудия. Все ближе и ближе к самолетам стали расплываться белые облачка. Это разрывались наши снаряды. Самолеты улетели.
Пора было выходить в поход.
Ночью большевистские корабли вышли из гавани и взяли направление на остров Чечень.
На самом большом корабле находился член реввоенсовета XI армии товарищ Мехоношин. На одном из миноносцев — Сергей Миронович. Суда шли в кромешной тьме. На море упал туман, и в этой густой молочной мгле люди не видели друг друга на расстоянии десяти шагов. Что говорить о судах!
Мехоношин и Киров переговаривались по радио. Тут-то, в темноте, они почувствовали, что в эскадре еще больше прорех, чем казалось вначале. Хуже всего было то, что плохо работало радио. Вдруг получаешь такое радио:
«Противник... (перерыв) огонь... (перерыв) помощь...»
Что это такое? Судно, что ли, гибнет совсем рядом? «Огонь» — а выстрелов не слышно. Судно совсем и не гибло. Просто радио плохо работало. Радиограммы шли одна за другой, и все это были сплошные ребусы и загадки.
Командующий дает приказание идти кильватерной колонной, друг за другом. Вдруг корабли начинают рыскать: один поворачивается в одну сторону, другой — в другую. Никто команды не менял. Это у судов переставали работать механизмы.
Принять бой с такими кораблями означало поставить их под расстрел. Ночью красные суда прошли очень близко от противника, но боя не приняли. На рассвете они появились на виду у острова Чечень.
Утром Киров, Мехоношин и командиры кораблей осмотрелись. Оказалось, что балтийские корабли были плохо приспособлены к каспийской воде. Вода в Каспийском море содержит больше соли, чем в Балтийском. В трубках, в паропроводах быстро образовывалась накипь, трубки забивались, пар не проходил, судно теряло управление.