КИРОВ И МОРЯКИ
Сергей Миронович Киров был смелым человеком. Только моряк мог как следует понять, каким рискованным предприятием был выход в море ночью с такой неподготовленной эскадрой.
Мужество нужно для наступления, но не меньше мужества подчас нужно иметь для того, чтобы вовремя отступить. Отступить для того, чтобы снова собраться с силами и уже окончательно победить.
Когда выяснилось, что паропроводы забиты солью, что в решительный момент боя корабль может повернуть совсем не туда, куда нужно, по капризу разболтавшегося механизма управления, Сергей Миронович, убедившись, что флотилия — не столько боевая единица, сколько мишень для снарядов противника, так же решительно, как занимал форт Александровский, решил повернуть обратно.
Операция по взятию форта Александровского прошла удачно, нужно было идти обратно в Астрахань для того, чтобы сохранить флот. Этот флот был еще нужен для защиты Астрахани.
Сергей Миронович во время похода переплавал на всех судах: на крейсерах, миноносцах, истребителях и даже на подводных лодках. Матросы все до единого знали Кирова. Опоясанные пулеметными лентами, обветренные, загорелые, они были готовы в любой момент погибнуть за революцию. Эти люди не любили отступать. Каждое отступление казалось им предательством. Умереть с кольтом в руке им казалось легче, чем подчиняться суровой, тяжелой дисциплине, дисциплине, которая требовала не только атак и наступлений, но и отходов назад.
Это прекрасно знали враги революции: эсеры, анархисты. На Каспийском море среди матросов орудовала эсеровская матросская организация «Центрокаспий».
Когда большевистский флот подошел уже к двенадцатифутовому рейду, матросы были очень возбуждены. Агитаторы «Центрокаспия», как только узнали о том, что Сергей Миронович принял решение отвести флот в Астрахань, стали шнырять с корабля на корабль и уговаривать моряков не подчиняться командирам. А матросам и без того в тыл уходить не хотелось. Они искренно рвались в бой. Нетрудно было заставить их поверить, что командиры изменяют революции. Этого только и добивались эсеровские агитаторы. Они хотели заставить Кирова изменить свое решение и повести флот навстречу английским миноносцам и отдать им всю плавучую силу защитников Астрахани.
Когда флот подходил к двенадцатифутовому рейду, Киров и Мехоношин были вместе на одном из миноносцев. И тут они узнали, что на «Третьем Интернационале» — на самом большом корабле флотилии — дело зашло уж очень далеко. Там матросы арестовали командира и комиссара.
— Едем! — сказал Киров Мехоношину.
Он отцепил револьвер, который висел у него на боку.
— Так лучше будет, — сказал он, усмехаясь. — А то еще подумают, что мы их расстреливать едем.
Так, безоружные, на маленьком истребителе поехали два большевика к «Третьему Интернационалу», который шумел и гудел, как встревоженный улей.
По морскому уставу, когда едет командование фронтом, корабль должен встретить его, как полагается: подъемом флагов, рапортом. Какое там!
— Посмотри, — показал Киров Мехоношину. — ишь, муравейник какой. Командование едет, а им хоть бы хны. Ну, ничего, как-нибудь договоримся.
Истребителя с командованием заметили с корабля. Киров видел, как махали там кулаками и кричали: «Долой изменников-комиссаров!» Когда истребитель подошел вплотную к кораблю, сверху спустили трап. Сергей Миронович перестал улыбаться. Он вошел на палубу и сказал:
— Где командир? Что за безобразие на корабле? Немедленно арестовать командира!
Уж чего-чего, а этого матросы никак не ожидали. Они растерялись и опешили. Ведь командира-то они уже арестовали. Их поразило, что Киров приехал без оружия. Если человек приехал без оружия туда, где ему грозит арест или смерть, — значит, он уверен в себе. Предатели революции так не поступают. Значит, этот безоружный человек по-настоящему верит в революцию. Стоит послушать, что он будет говорить.
Маленькая группа матросов, которая собралась около Кирова, все росла и росла.
Киров не уговаривал. Киров не упрашивал. Не к лицу члену реввоенсовета упрашивать вышедших из дисциплины людей. Никто не помнит точно тех слов, которые говорил тогда Сергей Миронович. Но через полчаса командир и комиссар судна были уже освобождены, а эсеровских агитаторов арестовали. Когда остальные суда флотилии узнали, что произошло на «Третьем Интернационале», они также поняли свои ошибки.
Сергей Миронович действовал так, как действовали те люди, у которых он учился: выступить решительно в решающий момент, в решающем месте. Людьми, у которых он учился, были Ленин и Сталин.
Флот ушел обратно в дельту, и в дни, когда решалась судьба Астрахани, он сказал свое веское слово.
АСТРАХАНЬ ОКРУЖЕНА
А опасность все приближалась к Астрахани. Белые все ближе и ближе. Товарища Кирова в Астрахани избрали на пост председателя ревкома.
Стал Киров председателем ревкома в самое трудное для Астрахани время. Тиф косит людей, валит ближайших помощников по работе. Белые близко, приободрилась контрреволюция. Киров чуял: вот-вот подымут голову враги. И подняли: в Астрахани вспыхнуло восстание. Пулеметы трещат на астраханских улицах, Киров сам руководит подавлением восстания. Ну вот, подавили, смяли контрреволюционеров — одна опасность ликвидирована. А белые уже у ворот города. Они теснят теперь не только с кавказской стороны, они подступают со всех сторон. Только теперь армия уже не бежит: она остановилась и сражается. И тут Киров, член реввоенсовета XI армии, руководит сухопутными боями и морскими операциями против белых миноносцев. Киров не только руководит боями, — он, не прекращая боя, перестраивает армию, переформировывает полки и дивизии, укрепляет командование надежными и крепкими людьми. Слава героической защиты Астрахани — слава XI армии.
И вот наступает самый ответственный момент. Осень. Астрахань окружена со всех сторон: с юго-запада, с Кавказа, наступают казаки генерала Покровского; с юго-востока, по берегу моря, идут уральские и астраханские казаки под командой генерала Толстого; с северо-востока на соединение с Деникиным движется Колчак; с севера наседают донские казаки генерала Улагая; с моря, из Петровска, движутся английские миноносцы, а с воздуха английские аэропланы забрасывают город бомбами.
Колчак видит: XI армия, затянута в казачье кольцо. Уже составили списки комиссаров на расстрел. Податься XI армии некуда: заперты все выходы, армия в петле.
Троцкий не верит в силу XI армии. Шлет приказ — эвакуировать Астрахань. А Киров не подчиняется Троцкому, не выполняет его приказа.
Троцкий шлет телеграмму — снять Кирова.
Но Киров получил приказ Ленина — отстоять Астрахань. Сергей Миронович со штабом XI армии поставил боевую задачу — ко второй годовщине Октября разбить белых. И армия повела наступление на противника двумя боевыми колоннами.
В ОБХОД НА БЕЛЫХ
Все пути и дороги развезло осенними дождями. Грязь, распутица. По берегу Каспия красные курсанты, по пояс в воде и тине, пошли в наступление к устью Волги. Волга у самого берега моря разбивается на тысячи ериков. Ерики — это мельчайшие рукава, речонки, где уже, где пошире. Курсанты переходили их вброд, строили через них мосты, переплывали на лодках. Вымокшие до костей, продрогшие и голодные, они десять дней без отдыха и сна дерутся с белыми казаками и теснят их в море.
Сверху, с Волги, идет другая колонна — это моряки под командой Кожанова. По осенней грязи они в два дня сделали переход в девяносто километров и зашли казакам в тыл. Моряки соединились с курсантами и гонят казаков к Каспию.
В море стоят английские пароходы и миноносцы. Но им не подойти близко: здесь мелководье. В трех километрах от берега суда должны остановиться. Высадить войска невозможно. Белые сдаются сотнями, отдельные части их бросаются в море и бегут водой к английским кораблям, а моряки и курсанты посылают вдогонку пули, и белые падают в воду — им больше не встать!
Немало моряков и красных курсантов пало в этих боях. Погиб почти без остатка шестой выпуск пехотных курсов, погиб второй выпуск астраханских пулеметных, погибла не одна сотня красных моряков в астраханских ериках.
«После непрерывных боев, — телеграфировал Киров Ленину в октябре 1919 года, — противник в районе Танюшкино был крепко зажат к Каспию, а сегодня ему был нанесен окончательный удар, смертельно сокрушивший белое астраханское казачество.
Части его, бившиеся против социалистической России в районе Царево, также исчезли бесследно, похоронив свои остатки у хутора Буканина (против Царицына).
В течение десятидневных боев нами взято свыше 5 тысяч пленных, около 6 тысяч винтовок, 117 офицеров, 128 пулеметов, 3 орудия, 2 миллиона патронов, несколько тысяч снарядов, радиостанция, 6 гидропланов, громадные обозы и пр.
Таким образом, враги рабоче-крестьянской России потеряли еще одно звено: астраханское казачество. Передовые части XI армии стоят уже на рубеже Терской, области и скоро подадут свою мощную братскую руку горящему революционным пламенем Северному Кавказу.
Командарм БУТЯГИН, член реввоенсовета КИРОВ».
В ответной телеграмме Ленин поздравил XI армию с победой.
Организатором этой победы был Сергей Миронович Киров, член реввоенсовета XI армии.
Но почему же, собственно говоря, член реввоенсовета? Значит, не Киров был командующим армией? Нет, не он. Армией командовал командарм, бойцы шли в бой по приказу командарма. Но то, что армия могла выполнять приказы командарма, — это было дело рук Кирова.
В конце 1919 года приехал в Астрахань новый командарм — Василенко. Он приехал с южного фронта. Там он командовал дивизией. Южный фронт был широким фронтом. Каждый командир знал, что рядом с ним, плечом к плечу, бьется другая часть. Теперь Василенко ехал в Астраханскую армию, которая сражалась одна, отрезанная от других фронтов. Он уже знал, какие бои выдержали защитники Астрахани, и ожидал увидеть истрепанную армию, измученных людей.
Его встретил город, живший одним напряженным делом, его встретили бодрые люди, объединенные одной целью, его встретил улыбающийся Киров, с красными от бессонных ночей глазами, одетый в штатский пиджак, в белом чистом воротничке.
Какие только смелые экспедиции ни устраивал Сергей Миронович! Посланные Кировым люди ухитрялись из Баку провозить бензин мимо целых неприятельских флотилий. Он посылал людей в тыл белым армиям, и они там умудрялись обезоруживать самые крепкие воинские части своим оружием — большевистским словом. Самолеты Кирова разбрасывали листовки над расположением белых солдат, и эти листовки действовали подчас не хуже артиллерийских снарядов.
Даже в такое время Сергей Миронович носил белый воротничок и в баню ходил, чтобы тифом не заболеть. Нельзя болеть члену реввоенсовета! И не заболел.
Как он жил тогда в Астрахани? Да так: либо в штабе, либо в разъездах. У него была комната с койкой, больше мебели не было. Но в комнате он почти не бывал. Разве забежит отоспаться на часок. Как выедет в часть, обязательно везет с собой полушубки для бойцов, шапки. Шапками, конечно, врага не закидаешь. Киров знал, что дело делают люди, а во всяком деле прежде всего надо подумать о людях, об их нуждах.
Как ведут армию в бой?
На первый взгляд кажется: верхом на коне летит впереди полководец, а за ним бегут красноармейцы и кричат «ура». На самом деле, конечно, совсем не так. Во-первых, надо позаботиться о том, чтобы накормить, одеть и воодушевить бойцов, поднять их сознательность, как бойцов рабочего класса. Вторая забота — чтобы на местах были умелые командиры. Наконец, надо уметь оценить и предвидеть все ходы врага и вовремя принять нужное решение.
ТАИНСТВЕННЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ
В штабе особенно горячая работа начинается ночью. После дневных боев командиры дивизий докладывают, что произошло, как дрались, куда продвинулись. Требуют распоряжений. Командарм и член реввоенсовета сидят у стрекочущего телеграфного аппарата. Из него вылезает белая лента, и полководцы читают донесения командиров частей. Бывало так, по четыре ночи подряд сидят у телеграфа. Что же, не спали? Да нет, бывало, и спали. Заест телеграфный аппарат: пока телеграфист возится с ним, Киров и Василенко, сидя на стульях, положат головы на край стола и спят, пока телеграфист снова не застучит.
Да не с одними командирами частей был связан Сергей Миронович. Связи у него были и далекие. Слали ему донесения даже из самого Баку, где хозяйничали англичане и контрреволюционное правительство муссаватистов [Муссаватист — член партии «Муссават» — тюркской буржуазной контрреволюционной партии.].
Вот как это началось. Раз ночью приносят Кирову в штаб радиограмму. Что такое? Из Баку какой-то неизвестный человек очень сжато, очень коротко передает, что делают белые и какие планы готовят против красных. Сначала не верили. Подумали, может быть, ловкая провокация: нарочно путает. Но нет, проверили через партийную организацию Баку — оказалось, все верно. И вот систематически, то раз в неделю, то два, а то и в три недели раз, Киров получал сведения от своего неизвестного корреспондента. И так несколько месяцев кряду. О том, как он с ним потом познакомился, расскажем дальше.
Прошла зима двадцатого года, и к весне белые под натиском Красной армии дрогнули и побежали. Армия наступала. Ушла уже километров на пятьсот, а штаб все еще оставался в Астрахани.
Нужно наступать и гнать белых дальше, к Грозному, на Баку, нужно вести армию вперед. На таком расстоянии уже трудно руководить боями: провода то и дело рвутся, обрывается связь. И командарму, и Кирову надо ехать в армию.
А как ехать? Наступила распутица, в автомобиле через степь никак не пройдешь, застрянешь где-нибудь в пути. На лошадях можно, но недели три протащишься. А нужно сегодня же быть в Святом Кресте и оттуда руководить наступлением. Как же туда попасть? Только по воздуху! А на чем лететь?
Сейчас полетишь на двухмоторном «АНТ» с компасом, картами, радио — четыреста километров покажутся сущим пустяком. А попробуй пролететь это расстояние на тогдашнем, чиненном-перечиненном аппарате, без компаса, без радио, в распутицу, которая спутала всю карту, сделав из одной реки сотни рукавов, а из ста рукавов — озеро. Хорошо, когда есть чистый бензин и надежный, выверенный мотор, а каково было летать с тогдашним заплатанным мотором, в котором вместо бензина приходилось жечь какую-то фантастическую смесь. Лететь без компаса, прямо по солнцу, над гладкой, однообразной степью, без всякого ориентира. Для самолетов было тогда одно название — «летающие гробы». Удивительно, как они не рассыпались в воздухе. Впрочем, некоторые и рассыпались...
И вот на таких «летающих гробах» решили лететь Киров и Василенко. Это было опасно, но другого выхода не оставалось.
ВОЗДУШНОЕ БЕЗДОРОЖЬЕ
Сергей Миронович вышел на крыльцо и посмотрел на небо. На редкость удачный день: на небе ни облачка, в воздухе ни пылинки, тишина, благодать.
В одиннадцать часов три самолета поднялись с астраханского аэродрома. Киров летел на «Фарсале» с летчиком Монастыревым.
На земле летчики договорились держаться вместе, стайкой, всем трем самолетам, а как поднялись в воздух, самолет с командармом сразу почему-то взял курс на юг, второй самолет за ним. В кировском самолете не знают, что делать: как им дать знать, что не туда, мол, летите? Радио не было. Посоветовался летчик с Кировым, решили сигнализировать всем самолетом, как рукой. Они догнали товарищей, залетели вперед и круто повернули обратно, как будто махнули рукой — вот туда лететь надо.
Нет, не видят или не понимают: идут своим неверным курсом — и все тут. Что же делать? Делать нечего! Не лететь же без толку! До посадки в Яндыках сто двадцать километров. Если поздно обнаружится ошибка, не долетишь, бензина не хватит. Монастырей полетел к устью Волги по солнцу. Как будто все правильно, а по карте сверишь — чепуха. По карте вон как вьется Волга, а там, внизу, на земле... да где же она там, Волга? Там десяток рек каких-то... Какая же из них Волга? Не узнаешь, хоть плачь!
А залетишь куда-нибудь в болото, бензин кончится, и тогда — беда!
Киров сидел на своем наблюдательном месте и внимательно вглядывался в очертания земли. Он бывал здесь и раньше. Найти бы знакомые места и по ним распутать головоломку, что начертил весенний разлив. Киров подумал, что летчик скоро обратится к нему, и, действительно, Монастырев набрал высоту, остановил мотор и начал спускаться спиралью.
Стало тише, только свистел ветер да бормотал вхолостую пропеллер.
— Видите, Сергей Миронович, какая путаница-то! — крикнул ему летчик.
— По-моему, надо лететь туда, — показал Киров на юго-восток, — к устью, вон, где русло самое.
— И я, пожалуй, так думаю! — крикнул Монастырев. Включил мотор и снова набрал высоту.
Так несколько раз советовались они в воздухе и спустя недолгое время уже планировали на яндыкский аэродром.
Только через час после их спуска показались на горизонте два самолета. Оказалось, по пути летчики снижались, долго искали направление, а в довершение всего один из них, приземляясь, наткнулся на бугорок и подбил самолет.
Пока совещались, подливали горючего, время приблизилось к четырем часам. Предстояла самая трудная часть пути: начиналась настоящая пустыня, тут уж не было ни рек, ни дорог, ни деревень, ничего, что могло бы помочь сверить направление.
Вылетели из Яндыков уже только два самолета: легкий «Фарсаль» Монастырева и тяжелый «Вуазен» Михалюка с командармом.
На карту смотреть бесполезно: внизу изредка попадались только солончаковые озера с ярко-желтой весенней водой, этих луж на карте не было. Нипочем не определишь, над каким участком пустыни летишь!
От утренней ясной видимости не осталось и следа, землю заволокло испарениями, снизу поднимались, как марево, нагретые солнцем воздушные токи. Чтобы видеть землю, пришлось идти низко. Самолет то проваливался в ямы, то вдруг взмывал кверху. Летчик измучился и поднялся на два с половиной километра. Там хоть было спокойно, но земли не было видно: она была затянута дымкой. Потеряли из виду и самолет командарма Василенко.
Солнце садилось. Один всего час остался до наступления темноты. Что же стало с командармом? Может быть, разбился, может быть, сидит где-нибудь в пустыне у подбитого самолета, и одни степные волки бродят вокруг?
А летчик устал: три часа он сидел, не изменяя положения. У него затекли ноги, ломило поясницу, глаза заливал пот, и отереть нельзя: обе руки на рулях.
Начинало темнеть. И погиб бы командарм в калмыцкой степи, если бы не острый глаз Кирова. Все три часа он напряженно, до боли в глазах, всматривался в туманную дымку. Еще десять-пятнадцать минут — и настанет тьма. Вдруг Киров хлопнул летчика по плечу, ткнул пальцем вниз.
У самой земли, едва заметный, летел маленький, как букашка, самолет командарма. Он спускался все ниже и ниже и, наконец, остановился. То, чего так опасались, произошло: вынужденная посадка — значит, что-то там неладно. И Сергей Миронович приказал летчику лететь на помощь.
Спустились.
— Что случилось? В моторе свеча отказала? Ладно.
Монастырев отдал Михалюку свечу от своего мотора. Летим дальше? Нет, не полетим: накрыла ночь.
Положение было не очень веселое: ни воды, ни еды. И как будто никого вокруг. Стали внимательно оглядываться. Видят: в сумерках, вон за бугром, какие-то люди. Подошли поближе — люди убежали. Пошли за ними, смотрят — калмыцкие юрты.
Вошли в ограду. За оградой семейство калмыков. Маленькие и большие прижались к стене, в глазах ужас. Отчего это так?
— Не бойтесь, — говорит Киров, — мы красные.
А им все равно: не знают они ни красных, ни белых.
— Шайтан! — кричат.
— Поздравляю вас, — говорит Киров, — за чертей приняли.
Шайтан — по-калмыцки «черт».
— А вы бы нам молока дали, — говорят летчики. — Честное слово, мы не шайтаны.
Но калмыки пока еще не очень верили: шутка ли, летают под небом, воют и рычат — да кто же, как не черти?
Калмыки пугливо озираются, однако, молока принесли. А когда увидели, как «шайтаны» накинулись на молоко, совсем повеселели и заулыбались.
Киров смеялся: вот приключение, большевика за черта приняли!
Среди калмыков было двое, которые кое-как понимали по-русски, и Сергей Миронович стал рассказывать им, что такое советская власть.
Посидели немного. Пора и спать. Только разлеглись на войлоке, как все четверо — и летчики, и командарм, и член реввоенсовета — пулей выскочили из юрт: командование XI армии позорно сбежало от блох! Действительно, блохи наступали в огромном количестве.
Ночью хватил морозец, и как ни прыгали от холода, как ни ежились Киров и командарм Василенко, а все-таки в юрту войти не решились.
Утром снова поднялись в воздух, и Киров в этот день, а Василенко на другой, были в Святом Кресте. Началось наступление на Грозный, на белых, и дальше — на Баку, на англичан. Теперь Киров в рядах войск.
Раз Кирову пришлось быть в авангарде 37-го полка. Он стоял на наблюдательном посту вместе с одним из командиров. Бой идет, и наши наступают. Вдруг видит Сергей Миронович, что на левом фланге замешательство: белые оправились и стали теснить нашу пехоту. Сергей Миронович вскакивает на лошадь, берет двух разведчиков с собой и мчится к месту боя.
— Стойте! — кричит член реввоенсовета. — За мной!
Бойцы остановились, стали отстреливаться и снова перешли в наступление. Под Кировым убили лошадь; он упал, расшибся, с трудом выбрался из-под коня, но с передовых линий не ушел, пока не закончился бой, пока победа не была закреплена.
От Грозного армия пошла на Баку и заняла город. Англичане бежали заранее.
И вот здесь, в Баку, в первый и единственный раз встретился Киров со своим таинственным бакинским корреспондентом. Какой-то молодой парнишка пришел в штаб и спросил, получали ли его радиограммы в Астрахани. Узнав, что получали, ушел. Он, очевидно, и не считал это подвигом. В горячке Киров забыл спросить его имя. Часто потом он жалел об этом.
Когда помогли бакинским рабочим освободить Баку, начались для Сергея Мироновича новые дела и новые фронты. Пришлось ему быть и полпредом Советской страны в меньшевистской Грузии, приходилось впоследствии и военными делами заниматься. Член реввоенсовета XI армии Сергей Миронович Киров всегда был ее лучшим бойцом.
БОРЬБА ЗА НЕФТЬ
Настал 1921 год. Трудное это было время. Все хозяйство нашей страны было, как в параличе. Электростанции не давали света, трамваи остановились, на улицах не горели фонари. Многие заводы стояли, потому что дизели не работали. Шоферы заправляли автомобили какой-то дрянной смесью из спирта и бензина. Автомобили кашляли, как дряхлые старики, и то и дело останавливались. Вазелин в аптеках был большой редкостью. Дверные петли и те скрипели — их нечем было смазать. Вот какой год — полная разруха!
Но отчего же это так? А оттого, что нефти не стало. Без нефти дизель не будет работать, без дизеля и завод не пойдет, и электростанция тока не даст. А без тока и трамвай не двинется с места, ни фонарь на улице, ни лампа в доме не будут светить. Без нефти нет бензина; колесную мазь — и ту из нефти ведь делают.
Куда же нефть девалась? Ведь ее добывали в Баку и Грозном.
Да, добывали. Но за те годы, когда Баку и Грозный были отрезаны белыми, нефтяные запасы внутри страны истощились, а потом, когда на Кавказе разгромили белых, они перед уходом разрушили нефтяные промысла в Грозном, разрушили их и в Баку, но не все, и вот почему.
Нефтяной король Детердинг, англичанин, незадолго перед уходом англичан скупил по дешевке все промысла у прежних владельцев — миллионеров Манташевых и Нобелей. Он был уверен, что большевики в России продержатся недолго и он вернется в Баку единственным хозяином нефти. Но случилось не так, как он думал.
Советская власть укрепилась в Баку. Но нефтяные промысла были в таком состоянии, что пользы от них никакой не было. Тартальщики желонками добывали такое ничтожное количество нефти, что нечего было и думать оживить заводы, электростанции, транспорт и промышленность; да и тартальщики почти все разбежались от голода. Ни рабочих, ни промыслов, ни нефти. Нет ничего! А промышленность нужно было наладить во что бы то ни стало.
Надо было возможно скорее пустить в ход промысла. Дело серьезное! С ним мог справиться только человек крепкой воли, умный, талантливый организатор, с большим государственным размахом, человек, который мог бы не только наладить технику, но и воодушевить людей. Серго Орджоникидзе, руководитель закавказских большевиков, назвал Кирова. Ленин и Сталин поддержали его, и партия послала Кирова в Баку, и там его выбрали секретарем Центрального комитета коммунистической партии Азербайджана.
Азербайджан, куда поехал Киров, входил в Закавказскую советскую федерацию. Все народы многоплеменного Закавказья: тюрки, армяне, грузины, абхазцы, аджарцы, — все они были объединены в одной Закавказской республике.
Вчера еще, кажется, вели они между собой кровавые войны, вчера еще, кажется, меньшевики, дашнаки [Дашнаки — члены контрреволюционной армянской партии «Дашнакцутюн».], муссаватисты — все их контрреволюционные партии — по указке международных империалистов подстрекали народы к взаимной резне. Теперь это дружная семья, которая вместе с другими народами Союза строит социализм.
Кто это сделал? Это сделала партия большевиков. Она сплачивала и объединяла народы, она направляла их против общего врага. В самые трудные годы, когда, прогнав интервентов, меньшевиков и других контрреволюционеров, большевики Кавказа начинали работать на освобожденной земле, руководил ими Серго Орджоникидзе, а его ближайшим соратником был Сергей Миронович Киров.
Он объединил азербайджанских большевиков на борьбу за твердую линию партии против всех оппортунистов, против троцкистов и против тех, кто пытался снова разжечь старую национальную вражду. Он крепко взял в свои руки хозяйство Азербайджана и в первую очередь нефть.
Киров — не инженер, Киров — не нефтяник, но Киров — крепкий человек. Киров — человек с верным глазом. Киров знал, что всякое дело делается людьми, и лучше всего оно делается тогда, когда люди веселы, бодры, а главное — знают, за что они борются.
Но в Баку Киров увидел унылых, голодных тартальщиков.
АРМИЯ ТАРТАЛЬЩИКОВ
Кто такие тартальщики?
Тяжела и грязна их работа. Берут они желонку — узкое длинное ведро пудов десять весом, спускают на канате в скважину. С грохотом желонка летит метров триста на дно, наполняется нефтью, и тартальщики ее тянут наверх. Скрипят блоки. Желонка выползает из скважины. Тягуче стекает с ее боков нефть и обливает тартальщиков. Тартальщик подхватывает желонку огромным ухватом, направляет к деревянному жёлобу. А посреди жёлоба кол. На этот кол и садится желонка. Кол открывает клапан в желонку — и нефть вытекает в жёлоб. Выльют, вытрутся паклей, натрепанной из каната, и опять тартай сначала.
Работа тяжелая, холод, а люди — в отрепьях. Скважины с каждым днем истощаются. Вот докачают последнюю нефть и разбредутся кто куда.
С такой армией пришлось работать Кирову.
Эту армию прежде всего надо было подбодрить. Пошел Киров по вышкам, поговорил с тем, с другим, перекинулся шуточкой. Нашел среди тартальщиков товарищей, дравшихся когда-то вместе с ним против белых. Встретит такого и беседует с ним, как со старым знакомым.
— Здорово, Амбарцум, как дело идет?
— Плохо, Сергей Миронович, очень плохо, нефти мало, скоро совсем кончать будем.
— Нет, не так, Амбарцум, теперь только начинать будем. Ну, а как живешь-то?
— Ой, плохо, хлеба нет, скоро тоже кончать, помирать буду.
— Ну, ну, не торопись, еще поживем, поработаем.
Вот встретилась целая компания из XI армии, и все тот же разговор: хлеб да хлеб...
Киров дал знать в Москву: спасу промысла, нужен хлеб.
По горсточке, урывая от своих скудных пайков, рабочие собирали хлеб и слали бакинцам. Работа в Баку пошла веселее. Народ подбодрился. Расчищали одну за другой заброшенные скважины. К концу года тартальщики дали стране два миллиона тонн нефти. Это была настоящая победа, и большая победа. Добыча нефти увеличивалась день ото дня. Но этого все еще мало. Как бы тартальщики ни тартали, а таким первобытным способом много нефти не добудешь. Нужно призвать на помощь технику.
Ведь не все же в мире добывают нефть желонкой. Есть и другие, наверное, способы, более усовершенствованные.
Киров стал изучать это дело, читать литературу, технические заграничные журналы. Стал тормошить инженеров.
— Ведь вот в Америке нефть не желонкой черпают, гонят глубоким насосом. Надо послать в Америку и привезти оттуда все оборудование целиком.
Поехал за границу Серебровский, начальник Азнефти.
Привез Серебровский машины, те самые глубокие насосы. Бросились их устанавливать сейчас же, не теряя времени.
Поставили насосы, соединили с паровыми машинами, засопели насосы — и потекла нефть. Где прежде потело полсотни тартальщиков, теперь один масленщик ходит от насоса к насосу, поглядывая за работой машины. Чисто стало на промыслах, тихо, не гремит желонка, не обливает тартальщиков нефть, да и нефть-то стала дешевле.
КРЕКИНГ КАПЕЛЮШНИКОВА
Тартальщикам как будто уж и делать нечего? Нет, они пошли бурить новые скважины. Больше скважин — больше нефти. На это, главным образом, теперь обращал внимание Киров. Он радовался каждой новой вышке. Да теперь и вышки-то стали бурить не по старинке — не долотом, а новым американским вращательным станком.
Вышки росли одна за другой, и скоро стало столько нефти, что не только забегали по Союзу паровозы, заработали фабрики, заводы, электростанции, но излишки нефти стали гнать по трубам в Батуми, куда приходили за ней пароходы из-за границы.
Но и это полдела. Паровозные топки работают на нефти, а где же керосин, бензин, где минеральная смазка для машин? А автомашины? Их на нефти не пустишь. Нужен легкий бензин.
Бензин — это дыханье нефти, тот легкий парок, который можно выгнать из нефти, если ее согреть. Но надо его поймать, а он обладает способностью удирать во всякую щелочку, во всякую скважину.
У промышленников Манташевых и Нобелей в Баку стояли заводы, где вырабатывали из нефти бензин, керосин, десятки смазочных масел, вазелин. Это целая химическая фабрика!
Пустить бы эти фабрики в ход! Но нет, хозяева развалили их и ушли. Ни одного целого перегонного завода не оставили.
Киров предложил простое дело: нельзя ли из трех разрушенных собрать один целый завод? Ну, конечно, были люди, которые презрительно фыркали: экую чушь придумал! Но Киров упорен.
Среди инженеров нашлись такие, которые взялись за это дело, и дело пошло. В Баку стали гнать, как при прежних хозяевах, бензин, керосин, вазелин и всякую всячину.
Оставался мазут, из него уж ничего не выгонишь. Но Киров знал, что в Америке и мазут идет в ход. Из него там тоже гонят бензин, но для этого нужны особые, очень сложные аппараты — крекинги.
И Киров добился того, что заграничные крекинги появились в Баку и стали работать. Теперь уже ни одна капля нефти не пропадала даром. Киров так подбодрил инженеров и рабочих, что многие стали выдвигать свои, более усовершенствованные способы добычи и обработки нефти. Молодой инженер Матвей Капелюшников изобрел крекинг своей системы. Представил проект Кирову. Киров одобрил. По проекту Капелюшникова сделали крекинги, и они стали работать не хуже американских.
Баку уже добывал около семи миллионов тонн нефти.
Советская промышленность к тому времени начала работать полным ходом. И тартальщики, еще недавно голодные и оборванные, теперь жили в Баку по-иному. Киров не забывал о них и всячески улучшал их быт: построил для них новые дома, электрифицировал рабочие районы, организовал Нефтяной институт, в котором учились бывшие тартальщики и их дети.
ПОЖАР НА ПРОМЫСЛАХ
Промысла работали. Жизнь в Баку улучшалась день ото дня. И это не давало покоя врагам. Однажды ночью, под выходной день, когда промысла спали, тревожно загудели гудки и сирены. В рабочие кварталы донеслось ужасное слово — пожар. Рабочие выбежали из домов. Сильный ветер дул с севера. Все глядели в сторону Сураханских промыслов. Как раз с севера, с заброшенных вышек, начался огонь, и его гнало сюда, на вышки, где скрипели насосы, выкачивая нефть. Люди бросились к месту пожара. Все знали, что нефтяной пожар — это стихия, бедствие, которое угрожает только что налаженной жизни.
Киров одним из первых приехал на пожар. Он тотчас же организовал штаб по тушению пожара. Нужно было прежде всего сделать просеку среди леса вышек, срубить их, как деревья в горящем лесу, чтобы не дать огню переброситься дальше на действующую часть промыслов. Народ разбился на бригады. Одни подпиливали и подрубали вышки, другие привязывали к вышкам тросы, а третьи, ухватившись за трос, раскачивали и валили вышки. Киров сразу же увидел, что пожар продлится не час и не два, что люди устанут, захотят поесть, уйти домой отдохнуть. А из дому уже трудно будет им вернуться снова на фронт борьбы с огнем. Пусть тут же, в ста шагах, как на войне, в окопах, они смогут перевести дух, поесть и перевязать обожженные места. Для этого Киров организовал сейчас же походную кухню, чайную и медпункт.
Просека готова. Вышки свалили, разрубили и оттащили в стороны. Вдруг случилось новое несчастье: из лопнувшей цистерны горящая нефть хлынула в соседнее озеро. Огонь быстро разбегался по воде, на которой плавала нефть. Он угрожал богатому участку, и, если бы забрался туда, выгорела бы половина Сураханских промыслов.
Киров, схватив доску, бросается к озеру.
За ним с досками, с листами железа, с лопатами бегут другие. По пояс в горячей воде, отгоняют пламя. Многие обожглись, обварились, но пламя отступило.
Пожар продолжался двое суток. Все это время Киров оставался в самых опасных местах. Через неделю на погорелом месте росли уже новые вышки.
Так в опасные минуты работал Сергей Миронович Киров.
Как стойкого бойца, как закаленного в боях большевика партия послала его против нового врага, который пытался атаковать партию.
13 января 1926 года утром, как всегда, вышел номер газеты «Бакинский рабочий». На первой странице было напечатано обращение партактива к ленинградским коммунистам:
«Волей высшего органа партии — ЦК — и тем самым волей всей партии руководитель азербайджанской организации нашей партии и любимец бакинских рабочих товарищ Сергей Миронович Киров послан на работу к вам, в ленинградскую организацию. Как нам ни трудно расставаться с товарищем Кировым, как нам ни дорог товарищ Киров, нас утешает одна мысль — что он будет в Ленинграде.
Пять лет работы с Кировым в Баку показали нам, что он не только прекрасный работник, но и лучший товарищ. Мы глубоко убеждены, что вы не только не будете жалеть, что к вам переведен именно товарищ Киров, но и вы его скоро так же полюбите, как полюбили его бакинские рабочие.
Вы, товарищи ленинградские коммунисты, в лице товарища Кирова приобрели стойкого, выдержанного, старого большевика-ленинца и лучшего, умелого руководителя вашей организации».
ПРЕДАТЕЛИ
На четырнадцатый партийный съезд в Москву из Ленинграда приехала делегация. Сбившись в кучку, делегация эта держалась особняком и не смешивалась с остальными делегатами. Большевики, приехавшие со всех концов Союза, лучшие люди, которых выбрала партийная организация, насторожились. Все знали, что это приехала ленинградская оппозиция, люди, которые пошли против всей партии и ее Центрального комитета. Во главе делегации стоял Зиновьев, который давно готовился выступить против партии.
Кто же такой Зиновьев? Почему он вдруг изменил партии? Нет, вовсе не вдруг.
Еще в 1917 году, когда Ленин настаивал на вооруженном восстании и назначал его на 25 октября (по старому стилю), Зиновьев вместе с Каменевым отговаривали, возражали, голосовали против, даже пошли на то, что выдали буржуазным газетам всю стратегию подготовки Октября.
Ленин тогда писал про них:
«В том-то и состоит безмерная подлость, настоящее изменничество этих лиц, что они перед капиталистами выдали план стачечников».
Значит, они выдали партию?
Да!
Ну, а дальше, вопреки предательству, всем предсказаниям и карканьям, большевики победили, и во главе страны стало советское правительство. И только что оно сорганизовалось, как Зиновьев потребовал ввести в правительство меньшевиков и эсеров, разделить с ними власть, отдать советскую власть как раз тем, кто был против советской власти.
Настал 1925 год. Только что восстановили промышленность, разрушенную войной.
Нужно было двигать дело дальше. Надо было сделать весь Советский союз промышленной страной, строить новые заводы и строить их по-новому, с таким расчетом, чтобы мы производили и лучше, и больше, чем буржуазные страны.
Нужно было строить для того, чтобы добиться такой жизни, в которой люди составят одну семью, одно бесклассовое общество — построят социализм.
Этого не легко добиться — за это и в царских тюрьмах сидели и на фронтах бились, для этого и сейчас вот нужно напрячь все силы и не бояться никаких трудностей.
И Зиновьев снова струсил, как тогда в октябре, и снова изменил партии, не выдержал испытания. Он испугался.
Социализм строить?
Строить-то можно, а вот построить — это все равно не удастся. Где же построить, когда кругом буржуазные страны? Сил не хватит, если на помощь не придет революция на Западе. А если сил не хватит, то стоит ли строить?
Послушать Зиновьева, так и не стоило брать власть в октябре 1917 года.
А тут еще кулак в деревне растет, крепкий и страшный, говорил Зиновьев, а крестьянин-середняк — союзник ненадежный; он не за рабочим классом идет и все больше к кулаку тянется. На такого союзника, стало быть, нечего рассчитывать. Лучше всего так сделать, чтобы середняк никому не помогал — ни нам, ни кулаку.
Так говорил Зиновьев, а линия партии была другая. Партия говорила: кулак нам враг, а трудовой крестьянин — союзник, мы поведем его за собой.
Ленин и Сталин говорили, что мы можем и должны построить социалистическое общество, у нас есть все необходимое, чтобы его построить.
Зиновьев был против линии партии, но, вместо того чтобы подчиниться ее дисциплине, он в Ленинграде воспитал из таких же изменников и паникеров своих сторонников.
Зиновьев не слушал указаний ЦК. Он хотел руководить ленинградской партийной организацией так, как будто это отдельная партия. Он вооружал своих сторонников против вождя партии большевиков Сталина, против ЦК, против всей партии.
Приехав на четырнадцатый съезд со «своими людьми», Зиновьев напрасно пытался привлечь съезд на свою сторону.
Сплошной стеной стал за дело партии съезд. Зиновьев и его сторонники остались одинокими. Партия была против них.
Зиновьеву пришлось оставить Ленинград, но он не оставил борьбы против партии. Он бросился к врагу партии Троцкому, против которого вчера выступал. Против партии все союзники хороши, даже Троцкий. Теперь Зиновьев готов был работать с ним вместе. Позиции их одни и те же. Вместе с Троцким он устраивал подпольные собрания и демонстрации против партии.
КИРОВ В ЛЕНИНГРАДЕ
Партия направила Кирова в Ленинград. Сергею Мироновичу нужно было прежде всего разоблачить Зиновьева перед всеми ленинградскими рабочими, показать, что путь Зиновьева — путь гибели, так как ведет к поражению революции. Это раз. А второе — сейчас же устранить от руководства всех тех, кого вырастила зиновьевщина, сколотить крепкий партийный актив и, опираясь на старых питерских рабочих-большевиков, вести работу так, как указал партийный съезд.
Киров сбил зиновьевцев и троцкистов со всех их позиций, он повел против них ленинградскую партийную организацию. Стеной вокруг Кирова вырастали ряды бойцов за линию партии. Под его руководством зиновьевская оппозиция была разгромлена.
Как всегда, Киров прежде всего начал с расстановки людей. Надо на все участки поставить верных членов партии.
Сейчас же, с первых шагов, надо было ответить ленинградской промышленности на боевое, срочное задание партии. На ближайшей очереди стояла индустриализация страны. Ленинград — крупный промышленный центр. Он должен построить новые электростанции, новые заводы. Он должен строить суда для морей и внутренних вод. Он должен оборудовать текстильные и бумажные фабрики, подать машины в Донбасс. Требовалось сейчас же обратить Ленинград в завод заводов.
Киров знал, что успех и неудачи равно зависят от людей — рабочих, инженеров, партийных организаций предприятий. Надо туда пойти, надо устроить так, чтобы эти люди могли работать. Надо сейчас же принять такие меры, чтобы люди убедились, что о них думают, заботятся, что им дают не только задания и приказания, но и средства и возможности делать свое дело. Надо было «дать делу ток».
Но, чтобы «дать ток», надо оживить все сразу, потому что нет такого дела, которое жило бы одиноко, как сухая кочка среди болота. Киров знал, что все дела тесно связаны между собой, как органы одного тела. Чтобы рабочие производили, нужно снабжение; чтобы было снабжение, нужен транспорт; чтобы был транспорт, нужны топливо, металл, нужна продовольственная база.
А сама-то область пока ведь еще потребляющая. Поэтому она в свою очередь должна вовремя дать свою продукцию стране.
Какую продукцию? Металл, конечно, машины. Это первое. А там Новгородский район перерабатывает свою глину на посуду, на электрооборудование. Карельский край гонит свой лес по рекам сплавом, гужом, буксиром. Дальше, на севере, Мурманский порт, наконец, под боком свой Ленинградский порт — окно в Европу.
ПОРТ
Старинный Петербургский морской торговый порт. Что это за морской порт, который стоит в реке? Вода там пресная, можно удочкой ловить самую настоящую плотву. А выйдешь из порта, не море — лужа; оно так и называется — «Маркизова лужа». Потому что море мелкое до самого Кронштадта, на тридцать пять километров. Так мелко, что для прохода морских судов выкопан среди мели канал в настоящее море, за Кронштадт. Он так и называется: морской канал.
А зимой лед. Встанет, и вовсе не пробьешься. Закрывай торговлю на полгода.
На Петербургский порт царское правительство смотрело скорее как на украшение города. По-настоящему власти интересовались только Кронштадтом. В Кронштадте стоят броненосцы и крейсера.
Если бы спросить в то время какого-нибудь государственного вельможу, конечно, знатока этого дела, про Петербургский порт, он вам ответил бы:
— Ну, уж сказать вам по-домашнему, что за польза от этой ледяной дыры, замерзающей на полгода? Что там утюгами колотить лед до самого Ревеля? А что провезешь? Да и кто захочет среди льдов пароходы калечить? Ни один дурак туда не полезет. Держи канал от Ревеля до Кронштадта, от Кронштадта до Питера. Одни ледоколы чего стоят. А начнут тонуть иностранные корабли, беды не оберешься. Льдом им бока пропрет — и крышка. Нет, уж пусть стоит, как был. Наше окно в Европу с паутиной. Никто туда не полезет, и звать нечего.
Но вот грянула Октябрьская социалистическая революция. Новый хозяин — пролетариат — взял власть в свои руки. Совсем новые нужды появились в стране. Надо было в кратчайший срок вырвать ее из иностранной зависимости: закупить самые необходимые машины, станки для заводов, а потом устроить все самим, у себя дома. Но даром машины не дадут. Так пусть лесовозы везут лес из Ленинграда в Европу, пусть весь избыток нашего северного сельского хозяйства — масло, лен, яйца, битая дичь из Сибири — идет через Ленинградский порт. Пусть работают холодильники в порту, принимая этот нежный груз.
И вот на Ленинградский торговый порт сразу неожиданно наваливались работы и заботы.
Ленинградский порт — захудалое, покосившееся петровское окошко — приходится сразу и вдруг обратить в ворота, в широкие ворота, куда могли бы входить караваны судов.
Пока в Ленинградском порту наспех старались пустить в ход старое оборудование, иностранцы уже пришли за товарами. У ленинградских причалов сотнями скопились заграничные суда. Дело горячее. Денек зря простоит иностранный корабль, пожалуйте золотую копеечку... Судов набивалось все больше, и «копеечки» становились немалые.
В 1929 году получилось вот что. В порту оказалось много «хозяев»: трест по вывозке льна, по вывозке масла, по вывозке хлеба — все хозяева. Каждый трест спешил наперебой провернуть свои товары через портовую погрузку. Трестовики вырывали друг у друга причальную линию, места у подъемных кранов, складочные помещения в холодильниках, под навесом. Тут с севера, из Карелии, сплавом, баржами, буксирами гнали в порт экспортный лес. Лес завалил весь порт штабелями досок, горами балансов, круглыми, как точеные бревна, готовыми сваями для Голландии, кварталами строительных брусков. Лес наводнил и закупорил порт, забил склады, подъездные пути, причальные линии. Вышло так, что лесу бери сколько хочешь, а другие товары и не протащишь к причалам. Лес мешает. Иностранцы, получив уплату за простой, уходили ненагруженными, и порт стал работать в убыток.
Перед Сергеем Мироновичем Кировым встала задача — решительно и сразу разгрузить порт.
Киров, как всегда, прежде всего посмотрел, какие люди в порту, чего этим людям не хватает и что нужно, чтобы эти люди весело и с подъемом работали.
А какие люди?
По погрузкам — грузчики, по льдам — ледокольщики. И Киров успел пересмотреть всех: и грузчиков, и матросов, и капитанов, и портовых сторожей, и начальника порта. И вот что он увидел. Он увидел, что спорят между собой организации, рвут место, переманивают грузчиков, суетятся и сталкиваются лбами. А когда дело не ладится, всю вину сваливают на лес. От этого и вся суетливая безнадежность, на огромной территории неустроенного порта. И Киров рассчитал: надо сейчас успокоить людей и поставить их на дело, на такое дело, которое каждый бы знал.
Киров сказал:
— Грузить все, кроме леса. Не бойтесь, пусть наваливают.
БОЛЬШЕВИСТСКИЙ ПОРЯДОК
И вот стали отходить пароходы, груженные всем, кроме леса. Но Сергей Миронович ни на одну минуту не забывал, что есть еще всякие мелочишки и они-то зачастую тормозят и даже губят самые большие дела. Эти-то мелочишки повседневной жизни порта Киров заносил в свою книжку, а больше в свою исключительную память. Он помнил про столовую для грузчиков, про рукавицы, спецодежду, про смазочное масло для подъемников, про ремонт ледоколов, про поломанные сходни, про электрические лампочки для ночной работы, — и люди, работавшие в порту, все поняли, что о них думают и заботятся, и стали любить работу и думать о ней.
Разумеется, все знали, что о них думает Киров, что это он заглянул в их борщ, зажег свет на путях погрузки...
Теперь пароходы подходили к пристани, и против них уже стояли открытые двери вагонов. Это Сергей Миронович подтянул железнодорожников и работающих в порту:
— Вы ссоритесь? Так вот вам: на железных путях не опаздывать, но и на воде не зевать. Виноват тот, кто проморгает.
И не моргали. Без всякой перегрузки из трюма пароходов начали валить кладь прямо в вагоны. Двери на пломбу — и подавай другой состав. А прозевал, смотри, уж вина на тебе.
Причальная линия разгрузилась. И вот уже горы леса, штабеля досок пошли в ход. Дошла и до них очередь. Но тут зимний лед встал в «Маркизовой луже» до самого Ревеля.
Протолкнуть эту лесную пробку может только сила ледокола. Сергей Миронович — к ледокольщикам, их спрашивает.
— Да, пять, шесть, от силы семь пароходов поведет за собой ледокол. Вот наша норма, больше никогда не важивали, — говорили опытные старики-спецы.
Но Сергей Миронович видел, что с такими темпами пробка останется до весны, а ждать нельзя, надо сейчас разгрузить затор.
Киров зовет ледокольщиков-большевиков.
— Товарищи, пароходы надо вывести. Иначе наше дело в опасности.
На стене карта. Тут начальник порта Бронштейн посчитал: надо штук тридцать пароходов провести за кромку льда за одним ледоколом.
— Дело трудное, — говорит Бронштейн.
— Надо, — говорит Киров. — Понял?
— Понял, — говорит Бронштейн.
— А пароходы тонуть будут? — спрашивает Киров, а сам усмехается: знает, что, пожалуй, без этого не обойдется.
— Может статься, Сергей Миронович, — говорит Бронштейн.
— Поведешь ты. И смотри, тони вместе с ними, — засмеялся Киров. Он знает, что за свое дело в революции надо идти до самой смерти.
Ушел Бронштейн и повел ледокол, а за ним тридцать пароходов. Тут не моргай. Ледяные поля на ветру ломаются, их несет по морю, как плавучие острова, и грузовые пароходы, как утята за маткой, идут за ледоколом. Отнесет, отобьет от стаи пароход, разрежет, как ножницами, сомнет, как в клещах, и потопит вместе с дорогим грузом.
А зимой темь до полдня, малый день и снова темь и штормовые ветры. До свободной воды, до самого Ревеля, толкись во льдах. Паси это стадо! Но ледокол пошел и дошел до кромки льда. В эстонском порту, в Ревеле, не ждали, что такую ватагу приведет один ледокол, и не знали, куда принять это множество судов. Ни один пароход не отбился от стаи!
ЛЕДОКОЛ НА РЕКЕ
Лес уплыл за границу, в порту вздохнули свободнее. Казалось, что все пошло на лад. Сергей Миронович взялся за другие дела.
И вдруг закрутили морозы. Замерзли озера, реки и каналы, а по этим каналам и рекам буксирный флот с баржами и пароходами спешил в Ленинград. Не поспел, и всех зажало льдом. Кирову доложили. Он знал, что это значит. Город останется без дров, без стройматериалов, без продуктов. Значит, сорван будет годовой план. А весной, лед в щепы разломает застрявшие баржи, потопит ценный груз, запрудит каналы... Нет, оставлять этого дела нельзя.
Кто поможет? Конечно, люди. Надо заставить их поверить, что они победят и теперь, победят непременно и во что бы то ни стало даже, казалось бы, такую непреодолимую стихию, как мороз.
Сергей Миронович зовет начальника порта. Бронштейн знает, в чем дело, он знает, что караваны стали, что Нева во многих местах промерзла снизу доверху, что перегородили ее заборы и ледяные плотины. А люди — от рыбака до капитана — на всех водных путях опустили руки, завернулись в тулупы и по старому обычаю залегли на теплую печку — «против рожна не попрешь».
Но в Смольном разговор другой: надо, чтобы флот, весь речной флот, был здесь, в Ленинграде. Лед на пути — через лед, Зажоры — через зажоры. Ну, а как это сделать? Ледоколом? А виданное ли дело, чтобы ледокол ходил по рекам, чтобы лед били в каналах? Да это мальчишки в порту засмеют! Сколько стоит Нева, ни один ледокол не совался в невский лед, ни один не ткнул носом невские зажоры.
А в каналы — туда и не просунешься: узко. Лед стоит, как пол в коридоре, как плотная загородка. По бокам канала огражденные берега: колоть лед в канале — это значит громоздить льдины стоймя. Кто на это решится?
Но был приказ: надо. И Ленинградский порт послал ледокол «Силач» на это рискованное дело, хотя, правду сказать, мало кто из старых ледовиков верил в удачу.
Старики знали: речной лед крепче морского, он весь — как литой кусок стали. Как мощные мосты, зажоры перегораживают быструю реку, и вода стоит уступами от зажора до зажора, и зажоры покрыты сверху, как чугунным настилом, сплошным льдом. И вдруг небывалый ледокол бьется среди звонкого льда. Река несет кружащиеся льдины за корму ледокола, он рвет вперед, бьет зажоры носом, выскакивает на ледяной барьер, соскальзывает вниз, снова бьет, а с ледокола по радио летит телеграмма Кирову: «Бьем!»
А Киров отвечает: «Круши дальше. Хоть треснуть, да пробиться!»
Треснуло! Не ледокол. Треснул первый зажор. Течение подхватило льдину, рухнула ледяная плотина, поднятая вода понесла ледяные глыбы и упала. Уже под вторым зажором засветилась пустота, вода его не подпирает, не держит, рухнул и второй мост. Засветились ледяные глыбы в течении. Бросились на ледокол — ледокол увертывается, прет вперед. Льдины летят с разгону, крушат передний зажор. Вода падает, уходит в море, а ледокол уже летит к третьему зажору. Он обвалился, полуразрушен. И несется телеграмма в Смольный: «Прошли Обуховский».
«Рвите дальше», отвечает Смольный.
И вот лед глыбами несется по реке, крушит с разгону остатки зажоров, уносит в море. Вот река уже на десятки километров свободна ото льда — это ледокол «Силач» гонит лед. Шевельнулся лед в каналах — это осела вода, проломался ледяной пол. Туго, со звоном и скрипом полез лед между узких берегов. Ожили застрявшие барки, проснулся пар в котлах замерзших буксиров.
«Силач» осенью устроил весну. Лед прошел, когда никто не ждал ледохода. Теперь пусть пройдут все баржи, караваны.
Небывалое дело в истории речного плавания совершилось. А совершилось оно под решительным натиском привыкшего к риску старого подпольщика Сергея Мироновича Кирова.
Теперь, Нева, засыпай до весны!
Дело твое, товарищ мороз, а мы свое сделали: все на месте, ни одной баржи в каналах!
Кирову не до сна. Старого Петербургского порта, на который когда-то махнули рукой купцы и царские вельможи, который спал всю долгую северную зиму, — его уже нет.
В Ленинградском порту и зиму и лето ворочаются краны, там гоняют паровозы, ледоколы, выводят вереницы судов и встречают иностранных гостей, чтобы провести их к причалу, — Ленинградский порт навсегда забыл зимнюю спячку. Летят радиограммы с моря прямо к Кирову на работу, в Смольный, на квартиру.
Но порт — это только один уголок кировских дел. Да и порт не один в Ленинградской области. Там, на севере, за карельскими болотами и лесами, за полярным кругом, другой порт — Мурманский.
КОРРИДОР БЕЗ ДВЕРЕЙ
Мурманский порт — это незамерзающая гавань, отлично устроенная природой. В гавани круглый год можно выгружать и нагружать пароходы, только приложи руки.
Но какой толк в том, что суда всего мира будут приходить в Мурманск и выбрасывать на берег свои грузы, если их дальше некуда будет двинуть? За Мурманском тундра, и по этой тундре наспех, кое-как перекинута железнодорожная времянка, второпях сложенная царским правительством во время войны. Она вся расползается, и по ней больше ходит ремонтных паровозов, чем товарных составов. Ее так и называли: коридор без дверей. В Мурманск можно было заслать груз, но в трясине Мурманской железной дороги он должен был завязнуть.
Во что бы то ни стало надо сделать из этого коридора без дверей настоящую железнодорожную магистраль, с настоящим грузооборотом.
А мурманская времянка и при заботливом уходе еле дышала, и паровозы с риском хлюпали по тундре с полупорожним составом. Надо строить дорогу, и немедленно, потому что Мурманск зимой подает заграничные детали, а без них не заработают фабрики. Ответственность за это лежит на Ленинградской области, за Ленинградскую область отвечает ленинградский пролетариат, ленинградские большевики, их вождь и руководитель — Киров. Мурманск — это не только незамерзающий порт — это северная Астрахань. Здесь океанский лов рыбы. Здесь древнее поморское рыболовство. Действительно древнее: столетними, дедовскими способами здесь ловят поморы треску. Ее здесь столько, что еще царское правительство подумывало: не кормить ли ею всю армию во время постов?
Надо реорганизовать местное рыболовство. Надо поставить рыбный промысел так, чтобы от него была польза всей стране. Надо заводить настоящий, промышленный траловый лов — отправить на покой посудины времен Ивана Грозного и завести взамен их стальные пароходы — траллеры.
Надо узнать, как живут там люди, надо соединить, сбить их в артели, надо дать им хлеба, капусты, овощей — пусть они дают взамен рыбу! Надо дать им сети, пароходы, нефть, уголь. Выделить Мурманку в особое хозяйство, в железнодорожно-хозяйственный узел. Мурманский колонизационный комбинат. Ведь дорога шла по пустыне. Пусть кругом нее растет население! Пусть строят поселки! Пусть, заводят свое хозяйство! Устроятся люди — устроится и дело.
НЕВЕДОМЫЕ ГОРЫ
А там, на восток от Мурманки, — что там? «Безглагольна, недвижима мертвая страна». Тундра, глухой лес, бездорожье, и, как зубы в старой челюсти, торчат крепкие каменные горы. Что за горы? Может быть, они чего-нибудь стоят? Надо подолбить, поскрести. Пусть займутся знающие люди. Знающие побывали, поскребли, подолбили. Одни знатоки говорят: горы дрянь! Но другие приехали оттуда с восторгом в речах и с такими надеждами в душе, что Киров заслушался:
— Горы громадные, состоят из апатита — ценнейшего материала для удобрения полей. Только бери да коли — мировые богатства!
Вот и решай! Если мировые богатства, так ведь стоит по топкому месту провести дорогу, стоит кинуть деньги, энергию и ценных людей на то, чтобы устроить целый город, который жил бы этими горами. Сам жил и посылал бы жизнь полям пшеницы, овса, чтобы зацвели и зазеленели места, где на тощей глине сейчас через силу пробиваются чахлые ростки.
Эти горы могут переродить целую страну, накормить миллионы людей.
А хмурые старики бубнили свое:
— Вздор!
Да и старики-то не простые — уважаемого звания, иностранные специалисты.
Как решить?
Не мог ведь Сергей Миронович Киров быть рыболовом, металлистом, железнодорожником, фарфорщиком, судостроителем и, наконец, геологом.
Кто знает! Размечтались ли советские энтузиасты, или правы трезвые заграничные спецы? А ведь вложить-то надо в это дело миллионы!
И вот Киров оделся потеплей и поехал сам посмотреть. Не геолог, не горняк, а надо решать дело.
Зима стояла крепкая. Но что такое городская зима перед зимней стихией тундры!
Тундра — это сухопутное море. На сотни километров ровная, как стол, она дает ветру разойтись, разгуляться, и он работает, крепкий, как доска, упорно дует, рвет снег, взметает его ввысь и несет, заметая пригорки и заросли.
Попавши в зимнюю ночь за полярный круг, невольно подумаешь: это не для жилья! Здесь дыра в мировое пространство, и из этой дыры рвется стихия, которая вмиг оледенит и засыплет все живое. На это можно только взглянуть, на один короткий миг, чтобы сейчас же повернуться и бежать. И городские зимние улицы вспоминаются, как светлая, натопленная квартира.