СКВОЗЬ ВИХРЬ И СТУЖУ
Сергей Миронович приехал на станцию, вышел. Едва в темноте разглядел два снежных сугроба — занесенные полярной вьюгой железнодорожные вагоны. В этих снятых с колес вагонах и помещалось все управление станции. Здесь рабочие, здесь и отделение треста.
«Вот оно, как живут люди», подумал Киров. Но надо было ехать дальше. За тридцать километров отсюда находились те места, которые нужно было осмотреть, та самая «овчинка», о выделке которой шел спор.
Странно было садиться в автомобиль среди этого снежного моря: как будто собираешься на дрожках прокатиться по океану. Кто-то из приехавших сказал:
— Кто тут жить собирается? Здесь просто выстоять пяти минут нельзя.
Ленинградский инженер Чиркин, в дрянненьком городском пальтишке, примостился на платформе грузовика. Кирова посадили в кабинку, рядом с шофером. Автомобиль тронулся. Проехали полтора километра. Казалось, ветер режет из-за скорой езды, и, если стать, будет тише. Инженер мерз на платформе. Он поднял воротник, весь сжался в комок. Он старался сесть пониже, укрыться за бортами платформы. Но ветер лихо вздымал снежную пыль, свистел над головой. Инженер был уверен, что он не выдержит этих тридцати километров. Хоть бы стали! На минуту стали! Вдруг автомобиль остановился. Шофер выскочил из кабины. Инженеру не стало легче. Он увидел, что этот режущий холод не от езды.
Инженер понял, что северный ветер здесь хозяин. Он бросает и порошит снегом резво и лихо, чтобы помучить, не сразу заморозить. Киров тоже вылез из кабинки. Шофер возился около колес, накручивал цепи. Скользит, буксует.
— А вы что, кажется, замерзли?
Да каким теплым голосом спрашивает! Видно, что ему хорошо там, в будке.
Но инженер приободрился от этого голоса:
— Да ничего, Сергей Миронович, как-нибудь!
Но Сергей Миронович уж лез на платформу.
— Да ну вас, еще застынете вовсе. Я поплотней вас одет. Сейчас же лезьте в будку.
Киров немногим лучше был одет. Инженеру не хотелось сдаваться.
— Что, вас силой тащить, что ли? — кричит весело Киров. — Слезайте сейчас же!
Инженер сопротивлялся, хоть уж знал — не оставит его здесь Киров. Но все-таки было неловко. Его запихали в будку.
И опять, как корабль в снежном море, с ухаба на ухаб, как по волнам, грузовик стал прокладывать путь дальше.
Прошли двадцать километров. Нет! Дальше не берет мотор. Инженер отогрелся. Путь кончили на санях.
СТРОИТЬ ХИБИНЫ!
Настал короткий полярный день. Киров и его спутники — у цели. Вот они, горы, эти таинственные горы! Может быть, полные богатства, а, может быть, пустые, жесткие тычки среди тундры, не стоящие тридцати километров такого мучительного пути.
Теснина среди гор, коридор, где продувает пронзительный сквозняк из тундры. Барак, в котором свистит ветер, — это штаб начавшихся разработок.
Вот там, наверху, на высоте девяноста пяти метров скважина, ведущая в глубь горы. В нее можно заглянуть и посмотреть, какой клад заперт в этой снежной пустыне, в этих каменных сундуках. Киров полез к этой скважине. Надо непременно было самому заглянуть сюда. Всю ночь до рассвета в дырявом бараке Киров слушал, что говорили люди, которые жили у этих гор и вскрыли их нутро.
Люди говорили разное.
Одни видели в скважине горы богатств, другим эти богатства казались жалкой безделкой.
Киров лез по обледенелой круче. С ним лезли люди — и те, кто хотел показать Кирову хибинские богатства, и те, кто не верил в них.
Не всем удалось взобраться по обледенелой круче, на ледяном ветру, по ледяным скатам, но Киров долез. Долез до самой высшей точки, там, где открывался ход внутрь горы.
Вот оно, нутро! Вот слои богатства! А вот пустая, ненужная прокладка. Кирову объясняли, при нем спорили — Киров молчал.
В бараке он еще записывал в книжку эти разноречивые доводы. Здесь он смотрел и слушал; никто не знал, как он решит. Может быть, и сам он тогда еще ничего не решил.
Да и легко ли решить: пустяк или миллионы?
Киров вернулся в Ленинград, узнав, что Хибины — это горы, куда взобраться так же трудно, как взять приступом крепость; что в этом снежном бушующем море, около гор, люди живут в своих бараках, как в утлой лодчонке; что надо затевать целое строительство, что надо устраивать культурный остров в этой пустыне. И все это сделать можно и нужно во что бы то ни стало, если... если правда, что это каменный сундук с кладом.
Все ждали, что скажет Киров. Ответственность за все предприятие падала на него — ему решать.
И Киров решил — строить Хибины! Хибины должны себя оправдать. Надо поставить тут город, и кто еще знает, что можно будет добыть из этих камней — апатитов. Только прежде всего нужно устроить там людей.
Киров сам побывал и на вокзале, состоявшем из двух вагонов, и в барачном штабе строительства и сам проделал весь путь на открытой платформе грузовика. Не нужно было объяснять Кирову, что требуется для жизни в Хибиногорском комбинате.
ОКЕАН ЗА СТЕКЛОМ
Северней Хибин — Мурманск. Там — незамерзающая Екатерининская гавань.
Незамерзающая? Ее надо смотреть зимой. Это самый важный и ответственный период ее работы.
И Киров из Хибин по мурманской времянке двинул на север. В Мурманске Сергей Миронович прежде всего обратил внимание на то, как живут люди. Что за странные здесь дома и почему их называют «чемоданами»?
Эти временные домишки привезли с собой интервенты-англичане в гражданскую войну. А вот здесь как будто настоящие здания, но как их мало... Неважно, неважно живут люди в этом важном и ответственном всесоюзном порту.
А вот и самый порт! Киров осмотрел причал Мурманского порта. Где же рыболовство? Кирову показывали рыболовные суда. Огромный залив дышал приливной и отливной волной, черной и тяжелой в зимней полярной темноте.
Но кто же руководит рыболовством? Где командный штаб? Кто следит за рыбой, за ее обычаями, нравами?
Кирова повезли в Александровск. Вот здесь наблюдают и следят за рыбой, за ее врагами, за ее пищей, за ее обычаями и нравами. Кирова привезли к стеклянному аквариуму. За прозрачными стенками жило море, отгороженный стеклом кусок океана. Здесь плавали рыбы, росли кораллы, ползали раки, извивались водоросли, кустами стояла морская трава. Здесь — научный штаб рыболовства Мурманской биологической станции.
А вот начальник штаба старик Клюгер. Он уже тридцать лет не спускает глаз с этого водного царства. Он следит за ним, изучает, он делает выводы. Это — научная база северного океанского рыболовства.
Старик говорил и говорил. Он мог рассказать тысячи самых тонких подробностей о жизни самых маленьких рачков, моллюсков, мельчайших существ, которыми полна живая вода океана.
Киров слушал и не мог отвести глаз от подводного царства.
Уже спутники Кирова устали: устали стоять, устали слушать подробные объяснения ученого, а Киров все смотрел, все спрашивал. Здесь были те же богатые недра, что и в Хибинах, только не каменная, а водная стихия.
Киров заглянул и в эту богатую глубь. Три часа, не уставая, слушал Сергей Миронович рассказы профессора. Приставить людей к этому делу, дать им в руки средства, привязать их к этой воде, чтобы им удобно, чтобы им хорошо было жить около нее, и чего-чего только из этой воды ни вычерпаешь!
Только... Ох, большое «только»! Надо наладить снабжение мурманского берега — это раз, а тут времянка! Потом дать сюда настоящие паровые стальные суда. Это сделает ленинградское судостроение. Да! Ведь паровым судам нужно топливо. Это значит — опять о проклятую времянку споткнешься!
Стойте! А снасти? Снасти от Иваново-Вознесенска. «Только» выходило очень большое. Но и очень большое «только» не испугало Кирова.
Он вернулся в Ленинград, полный думами о Мурманске и Хибинах. Скоро Сергей Миронович Киров уже знал, каких людей нужно туда поставить и как этих людей устроить, чтобы они завертели дело.
И дело завертелось.
И вот в том месте, где было страшно выстоять пять минут, где казалось нелепым думать об устроенной жизни, вырос город с улицами, с театром, со школами, с банями, с мостовыми. Выросли огороды с брюквой, с капустой, с помидорами. Выросли деревья, какими обсаживают южные бульвары, кусты сирени. И сорок тысяч человек живут на том месте, где еще так недавно Сергей Миронович в дощатом бараке прислушивался к хриплым спорам: «Вздор Хибины или бесценный клад?»
Этот город создал Сергей Миронович Киров. Теперь он так и называется — город Кировск.
Этот край дал себя почувствовать не только в Союзе, но и за границей, откуда посыпались заказы на хибинские плодоносные камни. И это в каких-нибудь пять лет. Мурманка укрепилась. Она перешла на обычный путевой режим: с товарными составами, вокзалами, экспрессами, станционными поселками.
В Мурманске каменные здания сменили «чемоданы». Траллеры ленинградского выпуска ловят треску в океане. Рыболовные колхозы по мурманскому берегу заменили кустарный летний лов сезонщиков-поморов.
Но все это только северный фронт ленинградской работы Кирова.
АРТИЛЛЕРИЯ ПОЛЕЙ
Был второй год пятилетки. По всей стране шел бой за коллективное сельское хозяйство. Надо было поднять весь трудовой крестьянский массив, миллионы нищих-собственников убедить в том, что единственный путь выхода из нищеты — это путь коллективного хозяйства, да такого, какое не снилось ни российским помещикам, ни американским фермерам.
Бой шел по всему фронту необъятной страны. Киров — на одном из самых ответственных участков: из Ленинграда на боевую линию колхозного фронта надо было вовремя, без опозданий, к сроку, выкатить артиллерию сельского хозяйства — тракторы.
Киров знал, что в этом деле на него надеется партия. Ленинград может погубить, может и вывезти, если даст тракторы к сроку. Тракторы делает Путиловский завод. Директор обещал Кирову двенадцать тысяч штук. Но Киров тот же, что был в Астрахани, что в Баку, что на южном фронте. Он знает, что всякое дело — от боевого до домашнего — состоит из тысячи звеньев. Все эти звенья тесно между собой связаны, и все они в руках тысяч людей, от которых зависит и промышленность, и фронтовой быт, и тушение пожара, и выпечка хлеба. Стоит задача: дать трактор. Директор обещает. Но, может быть, директору тоже кто-нибудь обещает, а этому пообещал другой? А машина состоит из тысячи одинаково важных частей. В этой сложной машине нет ничего лишнего. Там все главное. Если где-нибудь заест — будет заминка по всему колхозному фронту.
И вот, не довольствуясь обещаниями, Киров едет туда, где рождаются тракторы, — на завод «Красный путиловец». Киров знает, что дело не в директорском кабинете, устланном коврами, и что не спасет письменный стол с массивными чернильницами, если там, где-то в маленьком цехе, портит работу какой-нибудь токарь второго разряда. Киров идет в цех. Он прощупывает всю цепь, от звена к звену, ищет слабое место. Почему посреди поля глохнет мотор и надолго останавливается трактор? Где-то заедает поршень, клапаны. Нет, поршень исправный, а гадят те поршневые кольца, которые на него надеты. Они лопаются, а запасных колец не хватает. Киров — уже в механическом цехе, на линии поршневого кольца. Вот уже у Кирова в руках то слабое звено, которое лопается и рвет всю цепь.
— Вот главный «вредитель», который кольца недодает, — смеясь, говорит Тер-Асатуров, технический директор завода, показывая на мастера цеха.
— Вредителей сажают, — улыбаясь, говорит Киров.
— А хлебом кормят? — в тон ему отвечает «вредитель».
— Какой вредитель, а то и хлебом кормить не велю. Ну, говори, когда сможешь дать кольца?
— Дайте подумать, — отвечает «вредитель», мастер цеха Амелюшкин.
— А сразу не скажешь? Ведь дело серьезное. Видишь, ведь ЦК партии приказывает, надо делать.
Киров не выпускает из рук слабого звена, пока его не укрепит, пока не найдет тех причин, которые мешают честному работнику провернуть дело.
Что надо? Станки переставить? — Переставляй! Принести из других цехов? — Неси! Наладить под производство свои станки? — Валяйте, переворачивайте хоть весь цех, но чтобы на линии кольца не заедало!
Киров уехал с завода, точно зная, на каком участке какой человек и какое дело должен выполнить, чтобы Путиловский завод дал в срок боевые орудия. Теперь спрашивал не о кольцах вообще, а перенесли ли, установили ли большой станок из соседнего цеха, пущен ли он в ход, или еще не наладили.
Из деревень, из колхозов шли теперь требования уже не на какой бы там ни было тракторишко, — требовали хорошую, удобную машину. Нужно было спешно спроектировать и наладить производство новой машины, годной для работы на совхозных и колхозных полях.
Спроектировали, наладили станки и к сроку обещали выпустить с завода новые машины — тракторы-пропашники. И Киров уже опять сам на заводе.
Киров стоит у конвейера, наблюдает, смотрит, ничего не пропускает, а потом зовет к себе директора.
И опять обещает директор: будет, сделаем, будет программа!
— Нет, — говорит Киров, — так ничего не выйдет, не будет программы. Техники вы неплохие, а организаторы пока еще никуда!
Все части новой машины делают из самых прочных материалов на новехоньком оборудовании, на лучших станках. Точность каждой спроектированной детали проверяли в специальной измерительной мастерской. По проекту все части машин должны приходиться друг к другу точней, чем патроны к винтовке. А вот на сборке все неполадки да неполадки. В чем же дело?
А дело только в том: не увязана эта измерительная аптека с работой цеха. Не ведет она цех за собой, а идет сбоку, своей дорогой. И вот Киров уже в измерительной мастерской. Смотрит: с точностью до одного микрона, до одной тысячной миллиметра, тончайшими приборами меряют мастера ту и другую деталь. И выходит, что девять деталей цех сработал точно, а в десятой ошибся на самую малость: при сборке она упирается, не лезет, и приходится после станка пригонять ее вручную.
— Так, — сказал Киров, насмотревшись на эту работу. — Здесь вы микроны ловите, а на сборке детали кувалдой загоняют!
Но ведь не в том дело, чтобы только указать на промах. Надо весь завод, все цеха подбодрить, заставить людей понять, что они стоят на самом ответственном месте в бою. Тогда путиловцы встряхнутся, поймут ответственность и найдут способ организовать дело.
Тут же, в цехе, во время обеденного перерыва рабочие обступали Кирова. Сергей Миронович говорил о значении путиловского трактора для посевной кампании, для коллективных хозяйств, для всего Союза.
— Нам, ленинградцам, нельзя ударить лицом в грязь, тем более вам, товарищи, с путиловской закваской.
И вот не только пообещал, но и выпустил завод двенадцать тысяч тракторов, и тракторное дело оказалось так организовано, что в 1931 году «Путиловец» дал уже тридцать две тысячи тракторов.
Завод уверенно стал работать на сельское хозяйство. И прежний Путиловский завод, который при царе знали, как важный завод военных заказов, теперь стал известен по всему Союзу, по деревням, по колхозам своим путиловским трактором, о котором так хлопотал Сергей Миронович Киров. И понятно становится, что если уж какой завод в праве носить кировское имя, то это Путиловский. Так он теперь и называется — Кировский завод.
ЛЕНИНГРАДСКАЯ ЗЕМЛЯ
Если бы можно было пробежать быстро пешком по Ленинградской области, то запомнилось бы одно: болота, болота, непролазные болота. Болото под лесом, болото в кочках, а на кочках шатаются чахлые березки, еще болото — нагишом из него ежиком торчит осока. Болота с каменными громадными валунами, с гранитными глыбами, а в остальном... да в остальном тоже нерадостно: глина, замшелая тундра... Нет, неважная землица, неважная почва в Ленинградской области. Есть, конечно, острова среди этого моря болот, но они как оазисы в пустыне. Болота, лес, валун, суглинок — вот какая ленинградская земля.
Эта земля издавна пугала земледельцев. Древние новгородцы давным-давно рукой махнули на хлебопашество. Кормились люди в этих местах не своим хлебом. Били зверя на мех, рубили бор на бревна, пасли скот по лесам, ставили ульи на деревьях, гоняли ладьи на север за полярной пушниной. Жиденькая рожь вырастала местами да низкий овес, и уже все знали: хлеба дальше рождества не станет. И при царе, как ни старались мужиков палками приучить к крестьянству, все равно никаких пахарей на этой земле не заводилось. Грошевое, нищее дело было земледелие в тех местах, что нынче зовутся Ленинградской областью.
Но вот поставлена задача: из тех людей, которые испокон веку питались чужим хлебом, сделать людей, которые могли бы прожить своим хлебом, своим сельским хозяйством и еще сдать избыток государству. Осталось только либо этих людей переселить на другую землю, либо другую землю подвести им под ноги. И решили сделать самое трудное — второе. А как исправить землю, как заставить этот тощий суглинок давать урожай на весь год, а не до середины зимы? Куда деть болота с валунами и кочками?
И вот ленинградские почвоведы сказали: «Да это давно известно: самую плохую землицу начать удобрять, так она пахаря прокормит!»
А чем удобрять? Народ старательно возит навоз уже который век, а толку нет. Удобрение придумано, — сказали ученые, — пожалуйста, давайте фосфор, давайте селитру, давайте кальций. Целый рецепт написали ученые, но ведь с ним не пойдешь в аптеку, когда этими мудреными лекарствами надо вылечить поля целой области. А главное — фосфор. Дорог фосфор. Ведь этакий посев вскочит в копеечку! Пожалуй, лучше взять да закупить этот урожай, где хлеба побольше. Еще сдачи останется. И вдруг оказывается: среди тех же полей, которые чахнут без фосфора, он тут же лежал, в тайниках Ленинградской области, но в таком виде, что его никто не узнавал. Ленинградские ученые нашли фосфор в камнях и после исследования получили в чистом виде желтый фосфор. Он воскового вида и до того легко загорается, что его нельзя хранить на воздухе. Его заливают водой, и вода укрывает фосфор от воздуха, от кислорода. Вот в таком-то виде, в баночке, желтое вещество, залитое водой, показали Кирову сотрудники ГИПХ — Государственного института прикладной химии.
— Что это? — спросил Киров.
Ему сказали.
— А что из него делают?
— Ну, как что! — сказали ученые. — Из желтого фосфора можно получить красный, ну, можно получить фосфорные кислоты, ну, соли фосфорных кислот...
— Да стойте, — сказал Киров. — Ведь это же величайшей важности дело. Вы знаете, что вы сделали? Поставьте только производство дешевого фосфора. Да погодите, много ли сырья?
— Горы, — коротко ответили геологи. — Сырье — апатиты.
Дать это удобрение, — решил Киров, — и область станет есть свой хлеб. Да не один только хлеб вытянет из земли этот фосфор — лен, коноплю, овес. Дай только почву.
И Киров подгонял «прикладных химиков»:
— Давайте скорей заводской метод. Дело вырастает в сказочных масштабах.
НОВЫЕ КУЛЬТУРЫ
Земля в Ленинградской области стала другой — и урожаи другие. А сеяли по-старому — рожь да овес.
Что же, боялись? Боялись, например, капусту посадить? Ну, скажем, сунуть в землю два-три ростка? Пусть не вырастут, эка беда!
Нет, крепка была вера, что все равно ничего не выйдет. Так в это крепко верили, что даже и пробовать не пытались. И если бы спросить тогда северного крестьянина:
— Ну, как у вас с капустой?
— Наша капуста привозная, — ответил бы он.
— А своя-то что же?
— Эко сказал, у нас она не родит.
— А ты пробовал?
— А чего ее пробовать, коли родила бы — не мучились бы люди с привозом, а сажали бы да ели... Не сидели бы по году без щей.
Киров сказал:
— В нашей области и антоновка может расти, — надо только решиться смелее.
И вот решились, и дело пошло. Картошка, которая, как крымское яблоко, считалась привозным лакомством в архангельской тундре, вдруг стала расти на берегах холодной Печоры. Сначала картошка ударилась в ботву, разрослась широким стволом ввысь и не давала ни одного котяшка в земле. А потом ее угомонили, и эта картошка за двухмесячный полярный день вызревала, и до новых холодов печорские крестьяне выкапывали ее из теплой еще земли. Настоящую картошку, совсем такую, какую привозили из Москвы.
Изумленным старикам стало казаться, что и солнце как-то иначе светить стало, по-новому. А то бы откуда же картошке вырасти! Виданное ли дело!
Киров знал, что картошка — персона важная, за ней стоит поухаживать, что следом за картошкой пойдут и другие овощи. И вот было постановлено: производить картошки пятьдесят процентов и пятьдесят процентов остальных овощей так, чтобы в своем новом хозяйстве вся Ленинградская область стала на свои ноги и могла обойтись без привоза.
Но решить это одно. А как сделать? К земле, а особенно к огородам, нужны руки, а рук не хватает на другие дела. Но Киров твердо верил, что люди придут. И в Баку, и в Астрахани, и в Саратове, и в Хибинах видел же Киров, как приходили люди и делали невозможное возможным. Он помнил, знал, как на его глазах ледокол осенью устроил весенний ледоход на Неве.
Надо только найти людей, надо дать им условия, при которых они смогут во всю ширь проявить свою выдумку и находчивость.
ИЗОБРЕТАТЕЛЬ ТЕРОЧКИ
Когда сорняки стали глушить молодые ленинградские огороды, один деловой человек сделал маленькое изобретение: пропольник для огородных грядок, простой, вроде жестяного совка, как терочка. Напечатали в газете про него, но таким мелким шрифтом, что решил — никто не прочтет. Мелким шрифтом хорошо печатать о крупных делах. Все равно прочтут, увидят. А об этой жестяной терочке — кому она нужна? Ни один человек не прочтет.
Как раз тут и ошибся изобретатель терочки. Один прочел. Тот самый, который искал деловых людей с их мелкими на первый взгляд делами.
Звонок по телефону. Изобретателя жестяного пропольника требуют в Смольный.
— Это про вас напечатано? — спросил Киров и ткнул пальцем в маленькое объявление. — Где же оно, это ваше изобретение?
— Эх, досада! Не захватил с собой, уж никак не ожидал.
А Киров требует:
— Давайте, давайте пробовать.
Киров знает, что на огороды помогать прополке профсоюзы посылают токарей, машинистов, кузнецов, бухгалтеров, портных, аптекарей. Они неумелой рукой не скоро и невпопад дергают зеленые травки с грядок, которые, может, в первый раз видят.
И крапива летит вслед за морковкой — где там их различишь! А пропольник мог сделать любой жестянщик. Его можно было двигать, не оглядываясь, между грядками посева, не боясь затронуть ценное растение. И просто, и скоро, и верно.
И Киров уже кинул заказ на завод, и через десять дней тысяча пропольников работала на грядках. Вот таких людей, как изобретатель терочки, и надо вытаскивать из щелей, из углов, им надо создать такие условия работы, чтобы они могли развернуться. Пусть предлагают, спорят, пусть фантазируют, пусть каждый по-своему, но пусть думают о сельском хозяйстве, о том, как ему сейчас, сегодня же с места дать бойкий ход. А это могут сделать машины, которые заменят труд сотни человеческих рук и будут работать без устали.
И Киров устраивает специальную, постоянно действующую комиссию по сельскохозяйственной механизации. Выдумал новое — давай. Пусть нелепость — не бойся, увидим.
Изменить старое, дополнить, переделать — давай, лишь бы шло по той линии, которую крепко взял Киров в ленинградском сельском хозяйстве.
Вот ругают комбайн — замечательную машину, которой не нахвалятся на Украине. Говорят, этот огромный сундук на низком ходу хорош, чтобы кататься на нем по асфальту. Добро на Украине, где степь гладкая, как стол. А ну-ка у нас, где кочковатая земля поддевает под брюхо эту громадину, и она поминутно садится на мель, как баржа на корчагу? А потом какая же это машина? Этот украинский комбайн привык, чтобы ему подавали высушенный на южном солнце колос с зернами, тяжелыми, как дробь, которые готовы высыпаться при малейшей тряске. Ну, а на севере к этой роскоши не приучены. Там хлеб снимать приходится, когда в колосьях зерно еще мягкое, сочное. На то и овин заведен в крестьянстве, чтобы досушивать, докуривать зерно, пока оно не затвердеет. И южное солнце на севере в дождливую осень заменяют дрова.
СЕВЕРНЫЙ КОМБАЙН
И вот комбайн, привыкший к южным полям, то сядет на кочку и, как жук на шпеньке, беспомощно машет колесами, то перепустит через барабан сырые северные колосья, и они вылетают измятыми, изуродованными.
Все в один голос гнали комбайн вон с полей. Хватались с досады за серпы и косы и уж поминали про курной овин, про цепы, про веялку. А в кировской комиссии колхозники Анвельт и Григорьев торопили с рассмотрением своего проекта комбайна. Только северного. Он должен быть короче и на высоком ходу. Он должен молотить — да, да, молотить сырой хлеб прямо с поля, но молотить по-особому. Зерно пусть выпадает, окутанное еще свежей, живой мякиной, она потом подсохнет вместе с зерном, ее легко отвеять. Этот короткий жучок на высоких колесах — это наш северный комбайн. Ему не страшны кочки, он их пропустит у себя под брюхом.
Киров пристально следил за работой комиссии. Он хотел, чтобы привлекли еще больше людей, чтобы еще больше встрепенулось мозгов, и знал, что бережное, внимательное отношение к людям — вот что двигает работу. И предложения сыпались — и деловые и наивно-фантастические. Но кировская комиссия от своего дела не отступала ни на шаг. На все и даже на нелепые предложения кировская комиссия изобретателей по механизации сельского хозяйства отвечала немедленно и в срок. Люди нашлись, и дело двинулось.
СВОИ ОВОЩИ
Но вот в Ленинградской области вдруг перестали поступать на склады семена овощей. В чем дело? Почему крестьянин не оставляет огурцов на семена, почему нет семян моркови? Если сейчас не узнать, в чем дело, в будущем году придется выписывать семена из других областей. Да и как они еще взойдут в чужом для них климате, на чужой земле?
Если сейчас не найти причину, будущий год для огородов пропал.
Сергей Миронович зорко, как разведчик на фронте, стал искать причину, и оказалось все очень просто: хозяину выгоднее продавать овощи, чем те семена, которые он от них получит.
Значит, надо сейчас же, немедленно поднять цену на семена, поднять ее резко, заметно, не боясь переплатить. И вот семена были спасены как раз вовремя.
На огородах еще не успели снять и свезти на базар все овощи. Слухи о высокой цене дошли до хозяев и спасли семена.
Ленинград стал есть свои овощи. Овощи, выросшие из своих семян, на своем суглинке. И совхозы уже получали твердые задания: дать столько-то овощей. И совхозы давали.
Но что за странное явление? Почему одни кочаны капусты везут совхозники с огородов?
Оказалось, все дело в писарской увертке, в той лазейке, которую нашли для себя лодыри в совхозах. План был задан в тоннах овощей. Подробно не указывалось, каких именно. А что капуста — не овощ? Овощ. В ленинградских мокрых местах уходу за капустой много ли? А сколько морковки на весы надо положить, чтобы перетянула она один кочан капусты? Вот то-то и оно. Легче план выполнять капустой, чем возиться с какой-нибудь петрушкой. Капуста — что ни кочан, то пять кило! И скоро и просто! Лодыри мечтали, чтобы вырос один такой кочан, что потянул бы сразу на весах весь план. Вот за это и взгрел их Сергей Миронович.
Не спасла писарская уловка.
В этих делах Сергей Миронович был беспощаден. И попавшие ему под руку лодыри и ловчилы кряхтели и жаловались.
— Нет, — говорили они, — рука у него тяжелая.
ПОИСКИ РЕЗИНЫ
Если бы спросить у человека лет сто тому назад, он сказал бы, что резина — вещь мало стоящая. А теперь всякий знает, что резина нужна всюду. И в самом деле, автомобили катят на резиновых шинах по шоссейным дорогам, резиной пропитывают оболочки дирижаблей, резиной обвивают электрические провода. Из резины делают водяные шланги, клапаны в паровых машинах, резину ставят всюду, где нужна плотная укупорка и мягкая пружина. Из резины стали делать специальную посуду, медицинские приборы. То совершенно тонкие, полупрозрачные, эластичные пленки, то твердые фигурные отливки, похожие на чугунные машинные части, то толстые тяжелые жгуты, которыми можно слона привязать, как болонку. И вдруг та же резина стелется на стол цветной скатертью и шуршит, как батист... Вышло так, что без резины не проживешь.
В Африке, в лесах Конго, европейцы поставили добычу резины из тамошних тропических растений. Весь мир думал, что это единственный способ добыть этот чудодейственный материал. Европейские колонизаторы загоняли в леса негров, заставляли работать не по силам, а тем, кто не справлялся, отрубали руку.
Из тропических лесов резина шла по всему свету.
Но вот во время мировой войны немцы, замкнутые в кольце врагов, оказались без резины. Немецкие химики стали думать, как решить этот вопрос без Африки и без негров. Решить при помощи науки в лаборатории. Они напрягли все силы и тут же под гром войны стали у себя, в Германии, делать резину из ацетона, который легко получить из спирта. Совершенствовать эту искусственную резину было некогда. Ее сейчас же пустили в ход на покрышки военных автомобилей. Но резина получилась дрянная. Она трескалась от мороза, и на остановках покрышки из такой резины приходилось укрывать шубами, как горячую лошадь в ненастье. Она стоила огромных денег. И вопрос о резине разрешили коммерсанты. Оказалось, что капиталисты могут столковываться между собой даже во время войны. Англичане через шведов партиями покупали немецкие станки для военных заводов, а немцы скупали у тех же шведов английскую резину. И все-таки после войны во всем мире крепко запомнили, что резина в военном деле весит не меньше пороха.
Советскому союзу на случай войны надо быть готовым отражать все удары, надо рассчитывать на свои внутренние силы, надо, чтобы все было у нас для обороны.
И Союз стал искать резину у себя. Искали в азиатских степях растения, сок которых давал бы резину, искали ее и в научных лабораториях изобретателей. И нашли. Вот как это произошло.
В Ленинграде есть учреждение — Государственный институт прикладной химии. Как-то приходит химик Клебанский к директору этого института и заявляет, что он может сделать искусственный каучук — резину.
Исходный материал? Вода и камень. Клебанский объяснил директору, какой это камень и как он рассчитывает получить из него каучук. Камень этот — карбид кальция. Облить его водой, пойдет газ ацетилен — тот самый, который жгут в велосипедных фонарях, а уж из этого ацетилена Клебанский брался извлечь каучук. Но, чтобы поставить работу, нужны деньги.
Директор выхлопотал Клебанскому пять тысяч. Что же, пусть попробует. Клебанский израсходовал пять тысяч и доложил, что каучук не вышел. Надо еще пять тысяч, тогда каучук непременно будет.
Директор видел, что мысль как будто правильная, что взялся за дело Клебанский горячо и, кто его знает, может быть, в самом деле, в каких-нибудь пяти тысячах весь вопрос. Как не дать? Дал. И вот еще пять тысяч, еще сотни опытов — и снова ни грамма каучука. Но уже самого директора захватила горячка, та самая горячка, в которую бросает людей, когда они взбираются на вершину горы, где еще не была нога человеческая. Люди забывают о риске, не видят под собой смертельной пустоты, обрыва, не чувствуют усталости и лезут наверх, скользя и оступаясь, хватаясь за всякие уступы. Такая горячка охватила всех работников института. Они пошли на приступ искусственной резины.
Директор дал еще денег. Работали дружно, горячо. Казалось, что резина сейчас-сейчас получится. До денег ли тут?! Уже не пять, а пятьдесят тысяч, еще пятьдесят тысяч, снова пятьдесят, а каучука все нет.
Директор опомнился. Истратили больше полутораста тысяч, а похвалиться нечем, кроме протоколов неудачных опытов.
Резина должна была получиться, как получается из молока простокваша. И это резиновое молоко было сделано, никто не сомневался в том, что это то самое резиновое молоко, которому один шаг до настоящего каучука. Этот шаг делали, а получалась не желанная простокваша, а резиновый творог, который ни на что не годен. Но ведь если сделали резиновое молоко, резиновый творог, так ведь где-то здесь, совсем под самым носом, эта резиновая простокваша — искусственный каучук!
Близко-то близко, а пока что все это было похоже на растрату ста пятидесяти тысяч государственных денег. Еще пятьдесят тысяч пошло на опыты. Хоть бы один миллиграмм этой резины, который можно было бы выставить против четверти миллиона истраченных денег. Миллиграмма не было. И директор положил еще пятьдесят тысяч.
ПЯТЬ ГРАММОВ — ДВЕСТИ ТЫСЯЧ РУБЛЕЙ
Но из этих пятидесяти тысяч истратили две и принесли из лаборатории пять граммов вонючего вещества в пробирке. Это и была та самая простокваша.
Это уже не горькие протоколы. Это — простокваша, закваска надежд на тысячи тонн советской резины из воды и камня.
Да, но четверть миллиона надо во что бы то ни стало покрыть. Завтра они понадобятся на другие дела. Что тогда делать? И директор побежал в Смольный прямо к Кирову. Прибежал и сказал ему, что уже четверть миллиона истрачено — и вот пять граммов вонючей резинки. А теперь делайте со мной, что хотите.
Но не с ним, а с резиной велел делать Сергей Миронович. И делать так, как делали до сих пор. Делали правильно, молодцы! Так и надо было. Теперь пусть едут в Москву к Орджоникидзе добывать деньги на продолжение опытов. Ехать надо сейчас же. Киров и сам будет в Москве, и секретарь Орджоникидзе скажет им, где остановился Киров.
И вот директор в Москве. К секретарю Орджоникидзе.
— Где Киров? Сказал, чтобы ему позвонить.
— Не надо, — говорит секретарь, — уже все готово. Вопрос решен. Идите прямо в Совет труда и обороны. Там уже все знают.
Совет труда и обороны пишет: «Выдать миллион».
Лаборатория ожила. Еще бы! Такое доверие. Еще с большим жаром закипела работа. Но проклятая резина увиливала, пряталась и только десятками граммов проступала наружу. Ей ставили ловушки, искали новых способов, расширяли штат ловцов, а миллион тек и тек.
Уже в коридоре Смольного директор прошмыгнул мимо Кирова, счастливый, что Сергей Миронович его не заметил, с кем-то говорил, курил папиросы. Нет, не тут-то было.
— Стой, стой! — окликнул Киров и побежал вдогонку.
Пришлось остановиться.
— Ну, как дела с каучуком?
— Деньги получил. Спасибо!
— Ну, а каучук?
— Мелочи тормозят, — отвечает директор.
Неприятно говорить о мелочах, получив крупные деньги. Стал объяснять, что стыдится секретаря ЦК беспокоить по пустяковым вопросам. Но тут Киров напустился на директора:
— Вопрос величайшей важности. Если где-нибудь заедает, чего же не обращаетесь ко мне?
А директор в то время был в большой тревоге. Да и все в институте приуныли. Им доверяли, на них надеялись, дали без разговоров миллион. А они все топтались на месте. Но после разговора директора с Кировым дело пошло по-иному. Директор собрал всех работников и в точности передал им кировские слова. И люди легко вздохнули. Прошли опасения, что их не поймут. Они уже без страха объявили через полгода, что с опытно-промышленной установки выпущено пять килограммов синтетического каучука. А потом был пущен в ход уже не опытный, а промышленный завод искусственной резины из ацетилена, первый и единственный в мире. Теперь это была уже не та вонючая масса, которую с трепетом вез в Смольный Кирову директор ГИПХ. В новой резине оказались качества, которых не хватало настоящему каучуку. Эта резина не растворяется в бензине. Из нее можно делать трубы и по ним проводить бензин, не боясь, что трубы размокнут. Из этой резины можно сделать мешки для перевозки горючего для автомашин. На нее не действует масло, и в масляном трансформаторе для переработки электрического тока, где она так была нужна как изолятор и куда не было доступа прежней резине, новую можно ставить без оглядки, не боясь, что она раскиснет, растворится и выскочит. Автомобильные покрышки из нее оказались гораздо прочнее прежних.
Да, Советскому союзу был поднесен неплохой подарок! Не на сегодня, не на один день это дело.
Грянет война, нам не надо бегать к врагам за покрышками и противогазами. Будет мир — наш автотранспорт будет работать на своих ходах. И когда-нибудь вспомнят смольнинский коридор, встревоженного директора и кировский оклик...
ХИМИКИ ДЕЙСТВУЮТ
А ободренные химики выволакивали из земли горючий камень — шунгит. Это не каменный уголь, это выродок, это беспородная дворняжка среди благородных антрацитов, пламенных и курных углей, высокосортных донцов. Но шунгит был тут же под рукой, и его можно было чуть не лопатой грести с земли прямо в топку, поставь только ближе завод.
Правда, этот серячок среди углей очень грязно вел себя. На колосниках он столько оставлял золы, что, казалось, готов завалить все поддувало, забить топку и дымоход и перестать тлеть. Уже слухи ходили среди теплотехников, что шунгит просто авантюра и, пожалуй, очковтирательство.
Киров слышал, что идет спор. И он созвал всех спорящих ученых и спецов. И вот одни говорили, что шунгит ерунда, а другие, в том числе и прикладные химики, говорили: это правда, что много золы, но горит жарко.
Киров слушал споры, наконец, спросил:
— А много ли этого шунгита здесь, у нас, под Ленинградом?
Оказалось, что очень много.
Киров сказал:
— Добывать. Теперь все дело покажет. Разрешайте ваш спор делом. Топки на шунгите решат вопрос.
Совещание окончилось, люди разошлись, а прикладные химики стали мудрить, какую бы топку предложить этому старику шунгиту, этому старому бывшему углю, из которого, как говорят, уж песок сыплется, который золой заваливает колосники и поддувала, где так хорошо и гордо сгорают донцы любого звания. И вот для этого бывшего угля стали замышлять удобные коробки с удобным решетчатым полом. Ведь стоило потрудиться. Старик шунгит потерял в веках свой былой форс и блеск молодого каменного угля, но жару старик не утратил, как будто даже больше в нем собралось.
— Высокая калорийность, — говорили спецы, — но не горит.
Много мудрили инженеры, подбирая удобную топку. Наконец, — ура! — шунгит горит под котлами, держит пар, и прикладные химики шунгитом топят свои котлы.
Сквознячком прошел слушок, будто химики малость хитрят: погорит шунгит минут десять, начнет тухнуть — заваливают в топку донца. Разгорится донец — суют шунгит, пока опять не начнет тухнуть.
Киров и этот слушок уловил.
Вдруг звонок по телефону в ГИПХ.
— Чем топите?
— Шунгитом.
— Горит?
— Горит, Сергей Миронович, даже хорошо горит.
— Ладно.
А через двадцать минут уже во дворе машина. Из машины Киров прямо к котлам. Вот она, кочегарка, вот топки, у топок шунгит и никаких донцов.
Киров глядит на манометр. Заглядывает в топки — горит молодчага шунгит. А манометр показывает, что пар в котлах полностью держит свое давление. Киров смотрит на работу кочегаров. Много ли возни с этой новой выдумкой? Смотрит, как чистят топки. Нет, дело идет, как надо. Топки приспособлены к шунгиту, и люди приспособились к топкам.
С час времени не отходил Киров от топок. Дело шло без перебоев, без горячки, как будто вели топку на привозном донецком угле.
Кирову больше ничего не надо было. Он видел, что химики победили. Нашли у себя, под Ленинградом, новое топливо, и сегодня оно заработало себе законные права. Старик шунгит не дал спуску молодым донцам. А это разгрузило дороги, разгрузило транспорт, сбрасывало с Донбасса хотя бы часть ленинградской нагрузки.
РАЗНЫЕ ДЕЛА
— Стой, стой, а как торговля? А чай? Как же, говоришь, всюду? Я сам ходил, и вот тебе: в двух магазинах чаю нет. В каких? Тебе бы надо знать. Нет, брат, не умеем еще мы торговать.
А к вечеру уже звонил на квартиру:
— Так как же, чай-то теперь всюду есть?
Это Сергей Миронович налаживал коммерческую торговлю, налаживал «Гастрономы» и «Бакалеи».
От Кирова трудно было скрыть даже пустяк. А врать уж совсем не стоило. Киров всех, кто работал с ним, научил одной очень важной в делах привычке: не знаешь — не сочиняй.
А как иногда хотелось чуточку соврать. Немножечко, на вершочек. И вот на этих-то самых вершочках и нарывались. Открывали коммерческую торговлю в Ленинградском пассаже. Народ валил валом, продавцы устали продавать товары. Блестяще проходил первый день, всего без отказа. Ну, можно с открытой душой рапортовать Сергею Мироновичу. Так нет же!
— Так, так, — говорит Киров, — а одеколон?
И верно, этого окаянного одеколона, его-то именно как раз и не хватило.
И Киров уже знал, что в универмаге день кончился с прорывом. Наговорил Сергей Миронович неприятных слов и кончил: не умеем, не научились мы торговать.
Ну, хоть «мы» сказал, все же легче.
А Киров уже подхлестывает, подгоняет с хлебом. Предсказывает отмену карточек, велит быть готовыми к свободной торговле хлебом и каждый день не забывает позвонить по телефону.
— Ну, как сегодня?
И каждый день, начиная это «сегодня», все уже знали, уже слышали наперед этот вечерний звонок. Вот пустяковый случай: разъехались итээровцы по Уралам, по Донбассам. Вдруг звонит Киров.
— А что же их семейства, без карточек остались?
А тут еще особое снабжение ученых, писателей, деятелей искусств. А тут еще «пузыри» — это дети, так их называл Киров. Спрашивает:
— Снабжены ли пузыри, все ли у них есть?
Удивлялись: как он все это помнит? Ведь иной раз о каком-то случайном приезжем звонит Киров: нет карточки. Проверь, кто, и, если все в порядке, надо устроить.
Откуда такая память? Одно только горячее желание провести дело, для которого прожил всю свою жизнь Сергей Миронович, одно это жадное желание и могло родить эту крепкую память.
И выходило: Киров знает о хлебе, о карточках какому-то заезжему рабочему, справляется на Путиловском, переставили ли станки, напряженно слушает спор специалистов по геологическому делу; идет из Смольного — в дверях останавливает его мальчишка, тот самый школьник, что на конкурсе юных дарований поражал всех звукоподражанием. Мальчишке Киров обещал устроить квартиру, он помнит и уже распорядился. В машину садится, чтобы гнали, его к прикладным химикам смотреть, горит ли шунгит; вечером какое-нибудь совещание в Смольном. Ни минуты свободной. Этак, если заболеешь, так и болеть будет некогда.
Верно — Кирову некогда было болеть. Захворал как-то, прислали к нему врача. Врач пришел, думал лечить, а Киров его давай исповедовать, как у них, у врачей, медицинские дела, и пришлось врачу докладывать, рассказывать, а в конце концов больной поймал врача за руку и говорит, пристально глядя в лицо:
— А знаете, батенька, у вас вид очень плохой, вы бы легли, не ходили.
Вот и полечил! Сам в больные попал!
Но ведь надо же человеку, если и болеть-то некогда, найти минуту, чтобы душу отвести. Надо ведь чем-нибудь веселым побаловать себя денек-другой за весь год.
Киров до страсти любил охоту.
Еще в Азербайджане он ходил с товарищами на кабана.
До этого еще никогда не охотился на кабанов. А тут пошел. Нашли специалиста, старого охотника-кабанятника, о котором говорили, что он убил больше сотни кабанов.
Кабан — сильный и свирепый зверь. Он на бегу клыком перебивает молодое деревцо, а если его подранить, то он впадает в ярость, которой нет удержу. Он прет навстречу любой опасности, зачастую запарывает собак; бывали случаи, когда кабан наносил смертельные раны оплошавшему охотнику.
Кабанятник предупреждал обо всем этом. Подранить кабана — это хуже всего, надо бить в убойное место, валить сразу, наповал.
Бросили жребий — кому, где встать.
Кирову достался номер первый, и он стал против лаза, то есть как раз на дороге, где побежит кабан, когда его погонят собаки. Все притихли и стали ждать. Собаки уже побежали в обход. Вот они залаяли, охотники насторожились.
Раздался выстрел. Это стрелял Киров. Товарищи не знали, чем кончилось дело, и бросились к Сергею Мироновичу.
Может быть, что-нибудь случилось? Может быть, зверь только ранен? Киров прыгает от радости над тушей кабана. Кабан оказался огромным, даже редким по этим местам.
— Вот посмотрите! — говорил Киров, смеясь. — Одним выстрелом! И как попал! Как налетело на меня это страшилище, должен сознаться, поджилки задрожали. А все-таки смотрите, куда попал!
Кабанятник осмотрел тушу. Выстрел был сделан по всем правилам охотничьей науки. Киров притопывал от радости. Товарищи смеялись, глядя на него. Сергей Миронович, веселый, возвратился с охоты. В кабане оказалось двенадцать пудов веса. О Кирове заговорили, как о лучшем охотнике, и выбрали почетным председателем Бакинского союза охотников.
А теперь никак и не соберется съездить на охоту. Когда уж! Завяз в делах.
— Эх, — говорил Сергей Миронович, — бывало раньше набредешь на болото, лезешь прямо в трясину, напролом. А нынче подойдешь к топи, да и пойдешь в обход.
Пробовал иной раз побалагурить, всякую охотничью чепуху рассказать, посмеяться:
— Вот заяц раз видит — охотники обступили. Куда бежать? А впереди река. Заяц не дурак — сиганул прямо в воду, в Неву, — как нырнет! Около Ораниенбаума только и вынырнул. Охотники в дураках, а заяц вылез на берег, отряхнулся и говорит человечьим голосом: «Вот черт, охотники гнались, чуть не убили. Хорошо, догадался в воду прыгнуть».
Бывало, потянет побродить с ружьишком, заговорит старая привычка, так что сладу нет, а дела не пускают. Как быть?
И вот Сергей Миронович достанет из чехла свою централку, разберет, прочистит стволы, замки, смажет, протрет, сложит, сквозь стволы на лампу прицелится. Эх, и горит ярким пламенем! Ну, ладно, поохотился, пора и убрать. Отнимет стволы, в чехол, да и опять на стенку. Будто и поохотился. И с души отлегло.
И снова в голове Ленинградский порт, немецкие пароходы, школьница, которую надо в филармонию устроить, и искусственный каучук. А с Хибин, с холодных гор, на полстраны посылать надо фосфоритные удобрения. Это дело должно перевернуть вверх дном всю северную пахоту. И снова пошла голова шуметь всеми колесиками, бесчисленными шестеренками, которыми невидимо связаны человеческие мысли, которые идут далеко, в желанное будущее.
Киров успевал еще ездить в Москву: ведь он один из секретарей ЦК и член Политбюро ЦК партии.
Киров был близким другом товарища Сталина. Вместе с другими членами Политбюро — с Ворошиловым, Кагановичем, Молотовым, Орджоникидзе, Калининым, Косиором, Куйбышевым, Андреевым — он обсуждал и решал все важнейшие вопросы работы партии и жизни Советской страны. Он был членом Центрального комитета, который руководит партией и рабочим классом.
Всем памятна замечательная речь, которую Киров произнес на семнадцатом съезде партии.
Весь партийный съезд внимательно слушал простую, умную и горячую речь Кирова, и весь зал ответил шумными и веселыми аплодисментами, когда он сказал:
— Успехи действительно у нас громадные. Черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить. На самом деле, посмотрите, что делается. Это же факт.
Так жил и работал Киров.
ПРЕДАТЕЛЬСКИЙ ВЫСТРЕЛ
А зиновьевская оппозиция притаилась в подполье. О ней даже совсем не стало слышно. Все факты были против нее. Сам Зиновьев каялся в своих ошибках и снова грешил, грешил и каялся. Дело его было безнадежно проиграно. Но на что было ему рассчитывать? Партия победила. Его союзника, Троцкого, с позором выгнали из страны, как контрреволюционера.
Открыто идти против партии было совсем невозможным делом. Нечего было пробовать. Зиновьев и его сторонники притаились.
Они сделали вид, что раскаялись во всех своих преступлениях против партии, но затаили злобу и ждали удобного случая, чтобы отстоять свое.
Сунуться к рабочим с агитацией против партии никак нельзя было. Рабочие встретили бы зиновьевского агитатора, как всякого контрреволюционера. Нет! Этой дорогой идти невозможно.
Зиновьевцы проиграли, когда шли против партии в открытую, они проиграли, когда вместе с Троцким устраивали подпольные собрания и контрреволюционные демонстрации. Они дошли до последнего предела — до фашистских способов борьбы. Они решили действовать пулей против вождей рабочего класса.
Им ненавистны были все вожди, с которыми партия победила, им ненавистен был вождь мирового пролетариата — Сталин. Но с Кировым у них были еще особые счеты. Это он беспощадно разгромил их в самом Ленинграде, в городе, в котором они надеялись окопаться против партии.
Девять лет они копили свою злобу. Девять лет они тайком подбирали себе сторонников, организовывали в Москве, Ленинграде контрреволюционные центры, которые поставили своей целью убить лучших людей рабочего класса, вождей трудящихся всего мира, и самим, хитростью и обманом, завладеть властью, чтобы восстановить капитализм.
Разбитые на всех фронтах, много раз каявшиеся в своих преступлениях перед рабочим классом, Зиновьев и Каменев без конца повторяли свои лживые клятвы. Они всюду клялись дорогим для всех трудящихся именем Сталина, а сами продолжали свое предательское дело, подготавливали убийства вождей нашей страны.
Зиновьев и его достойный приятель Каменев, запятнавшие себя изменой и трусостью в прошлом, сговаривались о том, как бы лучше организовать свое презренное дело. Нужно было сделать очень хитро, так, чтобы никто не догадался, кто настоящие убийцы. Надо было так умело направить своих помощников, чтобы они, даже будучи пойманными, не сознались, кто направлял их преступные руки.
Троцкий, с которым Зиновьев был связан общим предательством, посылал своих агентов в Советский союз с той же целью — убить Сталина, убить Кирова, Ворошилова, Кагановича, Орджоникидзе.
Негодяй и изменник Троцкий связался с фашистской охранкой; его агенты получали от фашистских охранников деньги и фальшивые паспорта для того, чтобы проникнуть в Советский союз. И все они — Троцкий, Зиновьев, Каменев и вся шайка бандитов, которую им удалось подобрать из таких же изменников, какими были они сами, — соединились для того, чтобы любыми средствами разрушить социалистическую стройку, восстановить капитализм и самим стать у власти. Они предусмотрели все, они решили, что будут добиваться поражения Советской страны в войне с капиталистами; в их программе, раскрывавшей их подлые, изменнические планы, было — отдать Дальний Восток японцам.
Все это раскрылось много позже.
1 декабря 1934 года в коридоре Смольного с простреленной головой упал, убитый предательским выстрелом сзади, Сергей Миронович Киров.
Через полтора года на суде была вытащена вся нить убийств, предательства и измены, которую сплел бандит и убийца Троцкий с Зиновьевым, Каменевым и всей своей фашистской бандой.
Раздавить гадину — был единодушный голос всей страны. Раздавить гадину — был единодушный голос всех честных людей во всем мире. И гадина была раздавлена. Вслед за убийцей Николаевым, стрелявшим в Сергея Мироновича Кирова, была расстреляна вся шайка убийц, направлявших его руку.
Славные чекисты распутали весь клубок предательства, жертвой которого пал Сергей Миронович Киров. Живой стеной вокруг Сталина стала вся Советская страна.
ПИСЬМО ТОВАРИЩЕЙ
На другой день после убийства товарища Кирова на первых страницах газет в черной рамке было напечатано:
«Нашу партию постигло большое несчастье. 1 декабря от руки злодея-убийцы, подосланного классовыми врагами, погиб товарищ Киров. Не только для нас — его близких друзей и товарищей, но для всех знавших его по революционной работе, знавших его как бойца, товарища и друга, смерть Кирова является ничем невознаградимой утратой. От руки врага погиб человек, который всю свою яркую жизнь отдал делу рабочего класса, делу коммунизма, делу освобождения человечества.
Товарищ Киров представлял из себя образец большевика, не знавшего страха и трудностей в достижении великой цели, поставленной партией. Его прямота, железная стойкость, его изумительные качества вдохновенного трибуна революции сочетались в нем с той сердечностью и мягкостью в личных товарищеских и дружеских отношениях, с той лучистой теплотой и скромностью, которые присущи настоящему ленинцу.
Товарищ Киров работал в разных частях Союза ССР, и во времена подполья, и после Октябрьской революции — в Томске и Астрахани, во Владикавказе и Баку — и всюду он высоко держал знамя партии и завоевывал для дела партии миллионы трудящихся своей неутомимой, энергичной и плодотворной работой революционера.
Последние девять лет товарищ Киров руководил организацией нашей партии в городе Ленина и Ленинградской области. В кратком скорбном письме нет возможности дать оценку его деятельности среди трудящихся Ленинграда. Трудно было бы найти в нашей партии более подходящего руководителя для рабочего класса Ленинграда, так умело спаявшего всех партийцев и весь рабочий класс вокруг партии. Он создал во всей ленинградской организации ту атмосферу большевистской организованности, дисциплины, любви и преданности делу революции, коими отличался сам товарищ Киров.
Ты был близок всем нам, товарищ Киров, как верный друг, любимый товарищ, надежный соратник. До последних дней своей жизни и борьбы мы будем вспоминать тебя, дорогой друг, и будем чувствовать горечь нашей утери. Ты был всегда с нами в годы тяжких боев за торжество социализма в нашей стране, ты был с нами всегда в годы колебаний и трудностей внутри нашей партии, ты пережил с нами все трудности последних лет, и мы потеряли тебя в момент, когда наша страна достигла великих побед. Во всей этой борьбе, во всех наших достижениях много твоей доли, много твоей энергии, силы и пламенной любви к делу коммунизма.
Прощай, наш дорогой друг и товарищ Сергей!»
Это письмо написали товарищи Сталин, Орджоникидзе, Молотов, Калинин, Ворошилов, Каганович, Микоян, Андреев, Чубарь, Жданов, Куйбышев, Рудзутак, Косиор, Постышев, Петровский, Шкирятов, Ярославский и Ежов, чьим другом и соратником по великой борьбе за коммунизм был Сергей Миронович.
Он погиб за дело партии, но никаким убийцам не удастся сокрушить партию, за которую он отдал свою жизнь.
Ответств. редактор Е. СОЛНЦЕВА. Художеств. редактор П. СУВОРОВ. Техн. редактор М. ГОЛОВАНОВА. Ответ. корректор А. САПЕЛКИНА Переплет и форзац художника Н. Н. ЖУКОВА. Сдано в производство 23/VII 1936 г. Подписано к печати 5/ХII 1936 г. Детиздат № 833. Индекс Д-7. Формат 72 х 93 1/32. 10 1/2 п. л. (7 уч. авт. л.) Уполномоченный Главлита Б-31425. Тираж 25 000 экз. Заказ № 2272. Цена 3 р., переплёт 1 р. 50 к. Фабрика детской книги изд-ва детской литературы ЦК ВЛКСМ. Москва, Сущевский вал, д. 49. Сканирование, распознавание и корректура: К. Бахмина, Е. Арбузникова и Е. Ружинская, 2022-2023 гг.