Б. Житков, Б. Ивантер,
А. Некрасов, Б. Шатилов

ПОВЕСТЬ О ТОВАРИЩЕ КИРОВЕ

Эта книга написана по рассказам тт. М. А. Попова, Г. И. Шпилева, Ю. П. Бутягина, Т. М. Резаковой, М. И. Василенко, П. А. Белоусова, И. Н. Опарина, А. А. Андреева, Г. Ф. Чиркина, М. Л. Тер-Асатурова, Я. П. Бронштейна, Р. М. Куска и Петра Смородина.

Правильность отдельных эпизодов проверяли тт. Ю. П. Фигатнер, В. Элердова, К. А. Мехоношин, М. П. Орахелашвили.

ЧТО НУЖНЕЕ ВСЕГО?

В Казани в начале июня 1904 года из ремесленного училища шумно вышла толпа веселых парней. Они только что получили выпускные свидетельства и чувствовали себя победителями. Да, кончить школу — не шутка! Теперь они совсем уже взрослые. И странно: вот все они столько лет сидели за партами, жили одной жизнью, а закрылась школьная дверь — и жизнь как-то разом рассыпалась сотней дорог. Теперь разбредутся кто куда. Кто служить, кто учиться.

— А ты, Сережа, что думаешь делать? — спрашивали товарищи.

— Что делать? — ответил широкоплечий темноволосый юноша Сережа Костриков. — Не знаю.

— Тебе, с твоими способностями, надо было бы дальше учиться. Из тебя вышел бы хороший инженер или профессор механики.

— Может быть. Только для моего профессорства еще время не пришло. Я буду тем, чем буду и что сейчас нужнее всего.

Загадочный ответ Сережи ребята пропустили мимо ушей. Они не знали, что Сережа уже в то время тайком работал в революционных кружках и твердо решил всю свою жизнь отдать революции.

На перекрестке бывшие школьники распрощались и пошли каждый своей дорогой.

У Сережи Кострикова все не как у людей. Вот сейчас его товарищи придут домой и с гордостью покажут свидетельства. Родители, конечно, обрадуются, пойдут поздравления, подарки, свидетельства в рамках на стенах повесят. А ему и порадовать-то некого. Нет у него ни отца, ни матери. Он бездомный сирота. Здесь, в Казани, он ютится в скверной меблированной комнатенке, а в Уржуме, на родине, он жил тоже не дома, а в сиротском приюте.

Да, здесь, в Казани, уже нечего делать. Будь деньги, он уехал бы учиться в Москву, в Петербург. Но как туда сунуться? «Хорош Питер, да бока повытер». «А Москва бьет с носка». Деньги, где их взять? Надо служить... Уехать в Уржум... Там все-таки сестры, друзья детства, знакомые. Авось и удастся поступить на службу и наладить жизнь.

Через несколько дней Сережа простился с Казанью, сел на речной пароходишко и поехал по Волге, Каме, Вятке в лесную уржумскую глушь.

В Уржуме он прожил все лето, на службу не устроился и решил было уехать в Сормово.

— Поедем, Шурка! — звал он с собой и своего верного друга детства Шуру Самарцева. — Меня давно тянет туда на завод. Там хорошая революционная организация.

Но и это не удалось. Шура Самарцев познакомил его со студентом Томского университета Иваном Никоновым. Никонов, поговорив с Сережей, сразу понял, что Сережа незаурядный и талантливый парень, и стал его уговаривать:

— Брось ты свое Сормово! Служба от тебя не уйдет. Учиться, учиться тебе надо, Сережка! Едем в Томск! Поступишь в технологический институт... Снимем с тобой комнатенку и будем жить вместе.

— Да я бы с удовольствием... Но примут ли меня? Ведь я не гимназию окончил и не реальное училище...

— А почему же не примут? Томск не Москва и не Петербург. У нас неучей-семинаристов и то принимают. А если и не примут, так поступишь на высшие образовательные курсы, поучишься год, а там уж институтские двери сами перед тобой раскроются. Что? Деньги? Да много ль их надо! У нас все равно, как в Уржуме, — жизнь дешевая. Недаром беднота со всей Руси едет учиться к нам в Томск. Я сам не богаче тебя, а учусь. Ну, едем, что ли?

В августе 1904 года Сережа вместе с Никоновым уехал в Томск. В институт его не приняли. Но он не привык унывать и поступил на высшие образовательные курсы, чтобы потом перейти в институт. Он принялся было за математику, физику, химию, но тут подоспело такое горячее время, что не до ученья было.

Сережа бросил учиться и взялся за «самое нужное» — за революционную работу.

Томск в те времена был административным центром и едва ли не самым культурным городом Сибири. В Томске было два высших учебных заведения: университет и технологический институт, несколько гимназий, семинарий, коммерческое, техническое и реальное училища. Были в городе небольшие заводы и фабрики, несколько типографий и много торговых предприятий. Рабочих в Томске было немного, зато много было купцов, чиновников, учителей, профессоров, студентов и курсисток. Томск в те годы был по преимуществу городом сибирской интеллигенции.

Осенью 1904 года, когда Сережа Костриков приехал в Томск, местный комитет Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП) переживал тяжелое время. Еще весной почти всех членов комитета арестовала полиция и упрятала в тюрьму. Если кого из них и освобождали, то сейчас же высылали из Томска, или же за ними так зорко следила полиция, что им уже нельзя было руководить комитетом. Комитетом руководило всего два человека. Нужны были новые работники. И вот при комитете из революционной молодежи был создан подкомитет. Самыми молодыми в подкомитете были Сережа Костриков и типографский рабочий Иосиф Кононов. Очень скоро они подружились. Подружила их молодость, общая партийная работа, глубокая вера в победу революции. Они жили неподалеку друг от друга, часто сходились вместе, читали книги и вели самые задушевные беседы.

У каждого подкомитетчика была своя работа. Сережа Костриков руководил группой, которая печатала на гектографе прокламации и воззвания, а в начале 1905 года ему поручили работу по созыву митингов и агитационных собраний.

Начало 1905 года ознаменовалось кровавыми событиями: 9 января в Петербурге рабочие пошли ко дворцу за царской милостью, а царь приказал солдатам стрелять в толпу.

Расстрел безоружных рабочих всколыхнул всю революционную Россию. Начались забастовки, демонстрации. В ответ на этот предательский расстрел Томский комитет партии решил организовать вооруженную демонстрацию и назначил ее на 18 января.

Партийцы стали усиленно готовиться к демонстрации.

Сереже Кострикову с Кононовым поручили организовать боевые дружины, вооружить их на конспиративной [Конспиративная — тайная, скрытая от полиции.] квартире и разработать план демонстрации.

СМЕРТЬ КОНОНОВА

18 января, в девять часов утра, на Почтамтскую улицу, к университетским клиникам и к управлению сибирских железных дорог, стал сходиться народ: рабочие, студенты, курсистки, дружинники. И сейчас же вдоль тротуаров шпалерами выстроились городовые. В десять часов, по сигналу, демонстранты ринулись на мостовую и стали колонной. Городовые бросились было их разгонять, но вооруженные дружинники уже выстроились по бокам и впереди колонны. Иосиф Кононов поднял красное знамя с лозунгом «Долой самодержавие!», демонстранты запели «Марсельезу» и двинулись по главной улице. По обеим сторонам колонны хмуро зашагали полицейские, вооруженные револьверами.

Потом демонстранты свернули направо, к пассажу Второва, и тут увидели, что навстречу им с горы рысью скачут казаки. Офицер что-то скомандовал, и на солнце ярко блеснули казацкие шашки. Сейчас они врежутся в толпу демонстрантов и начнут рубить людей, как капусту. Демонстранты подпустили казаков поближе и по команде «Огонь!» выстрелили. Такого отпора казаки не ожидали. Первые ряды разом повернули обратно, наскочили на задних, кони сбились в кучу, и весь отряд пустился наутек. Но тут городовые с двух сторон открыли огонь по колонне. Теперь уже демонстранты пришли в замешательство. А тут еще казаки, оправившись от смятения, врезались в толпу. Началось жестокое избиение. Где было дружинникам сопротивляться: их было мало, да и дрянные их револьверишки не пробивали даже казацких полушубков.

Полиция и казаки убили троих, а избили и ранили около двухсот человек. Пострадал и Сережа Костриков. Его избили, и, когда он, спасаясь от озверевших казаков, перелезал через забор, какой-то усач-городовой своей тупой селедкой [Селедкой в насмешку называли полицейскую шашку.] рассек ему пальто на спине и руками оторвал одну полу.

— А где Кононов? — спрашивали комитетчики, собравшись после побоища. Все очень любили семнадцатилетнего юношу Кононова: такой верный товарищ, преданный делу и такой весельчак, мастер попеть, поплясать на рабочих вечеринках! Больше всех беспокоился Сережа Костриков — друг Кононова.

ЗНАМЯ СПАСЕНО

И вот в пять часов дня к комитетчикам пришел городской врач Грацианов, который не был партийным, но, как многие интеллигенты в ту пору, сочувствовал революции [После Октябрьской революции Грацианов перешел на сторону врагов рабочего класса и был министром у Колчака.]. Он сказал:

— Кононов убит.

— Убит?!.

Да, Грацианов только что по долгу службы был на месте побоища. Осматривал убитых и раненых. Нашел Кононова, расстегнул пальто, чтобы послушать, бьется ли сердце. Сердце уже не билось, но на груди, в боковом кармане, Грацианов нашел красное знамя. Он поспешно застегнул пальто и приказал труп Кононова отвезти в университетскую клинику, в покойницкую.

— Так знамя цело! Как же оно попало к Кононову в карман?

Этого никто не знал. Может быть, он сам, когда наскочили казаки, быстро сорвал знамя с древка и сунул в карман, а может быть, кто-нибудь из демонстрантов спрятал знамя на груди убитого.

— Надо его достать, — сказал Сережа, — нельзя, чтобы знамя — честь революции, — под которым погиб Иосиф, попало в руки мерзавцам.

Но как его достать? Пойти в клинику? Опасно. Могут арестовать.

— Знаете, что? — предложил кто-то. — Лучше всего пойти туда кому-нибудь из девиц. Придет и скажет, что жениха убили. Разжалобит сторожей, ее впустят в покойницкую, она и заберет знамя.

— Нет, я сам достану, — сказал Костриков. — Скажите, где эта ваша покойницкая?

Грацианов подробно рассказал ему, как пройти к покойницкой и где найти сторожа.

— Дайте взятку сторожу, и он вас впустит.

Ночью Сережа Костриков вместе с молодым парнем — рабочим — перелезли через каменную ограду в университетский сад, отыскали покойницкую — темный, мрачный домишко, стоявший в стороне от клиники. На двери висел тяжелый замок, в окнах — железные решетки. Сережа попробовал выломать решетку, но она и не погнулась. Сломать замок было тоже мудрено. Пошли к старику-сторожу. Он служил при покойницкой с самого основания университета и очень любил студентов. Стали просить, убеждать его, чтобы он пустил их в покойницкую.

— Да вам зачем?

— А у нас брат-студент пропал. Должно быть, на демонстрации убили. Мать ревет. «Ступай, — говорит, — ищи Петьку!» Не попал ли он сюда к вам?

— Студент, говоришь, был? Ну, ладно, пойдем.

Старик открыл покойницкую. В покойницкой — тьма. Парень, сопровождавший Сережу, вдруг испугался и ни за что не хотел войти. Сережа один вошел, отыскал труп Кононова и вынул из кармана покойного друга окровавленное знамя.

И это знамя развевалось потом 26 января, когда хоронили Иосифа Кононова и громадная толпа демонстрантов с пением революционных песен шла за гробом юноши-революционера; развевалось оно и 14 июня на монастырском кладбище над тысячной толпой, собравшейся на открытие памятника Кононову.

Томский комитет очень дорожил этим знаменем и бережно хранил его в течение многих лет.

Смерть друга, разгон демонстрации, зверства полиции потрясли Сережу. А тут еще меньшевистская часть в комитете РСДРП, после избиения 18 января, стала говорить, что вооруженные демонстрации ни к чему. Время, дескать, не пришло: надо ждать, когда народ, как во время французской революции, захватит арсеналы, вооружится, за народом пойдут войска, и тогда... Вся эта болтовня возмущала Сережу. Да разве само по себе придет это время? И доколе его ждать? Зачем и во имя чего же тогда погиб Иосиф Кононов и тысячи других?

— Нет, — горячо возражал он, — революция вплотную подошла к вооруженным восстаниям. Пролетариат с оружием в руках должен свергнуть царское правительство и взять власть в свои руки.

— С каким это оружием? — смеялись меньшевики. — С четырьмя патронами и с револьверами «лефаше» никого не свергнешь.

— А вы видели сегодня, как казаки закрутились от наших лефаше? Если бы на демонстрации были все вооружены, не так бы это кончилось.

В апреле, на партийной конференции сибирских делегатов, разногласия между меньшевиками и большевиками обострились еще больше.

Сережа Костриков был поражен тем, что за большевистскую резолюцию о вооруженном восстании голосовало всего четыре делегата.

Все лето 1905 года революционное движение в Томске непрерывно нарастало.

Почти ежедневно за городом происходили митинги. Шли беспрерывные забастовки. Полиция притихла, и аресты временно прекратились.

«ПРИЯТЕЛЬ»

Сережа в то лето служил чертежником в городской управе, а жил вместе с типографскими рабочими на квартире у старушки Кононовой — матери Иосифа. К нему переехал его друг Михаил Попов, и вскоре квартира Кононовой превратилась в штаб томских большевиков. Здесь устраивали тайные собрания, здесь работал кружок, здесь же иногда запросто собирались молодые рабочие в свободные от работы вечера.

Полиция вскоре взяла под надзор эту квартиру. Однажды утром, когда все жильцы ушли на работу, а старушка Кононова хлопотала в кухне по хозяйству, к ней пришел какой-то усач, который сразу показался ей подозрительным.

— Здравствуйте! Сережа дома?

— Нет, на службу ушел.

— Вот досада-то!

— А вы кто такой?

— Да я его приятель. Мы с ним старые друзья.

«Приятель» сел на табурет в кухне и пустился в расспросы: как поживает Сережа, кто к нему ходит да чем они тут занимаются.

Посидел и ушел.

А наутро опять:

— Сережа дома?

И так каждый день. Как только все уйдут из дома, придет на кухню, сидит, расспрашивает и досадует, что никак вот не может Сережу дома застать.

Старушка Кононова, наконец, сообразила, что это за птица, и как-то с возмущением сказала Сереже:

— Что это за приятель к тебе повадился ходить, Серега? Приятель, приятель, а штаны синие, и усы, как у жандарма. Уж думает — старуха, так и глупее его.

— А вы покажите мне его, — сказал Сережа.

Однажды вечером Кононова позвала к окну Сережу и показала:

— Гляди, вон он, твой приятель, на углу стоит, глазами по окнам шарит.

— А! Так мы его проучим сейчас. Заманим, как мышь в ловушку. Идем, Михайла!

Попов и Костриков надели фуражки, вышли из дома и пошли по улице, словно торопясь куда-то по делу. Завернули за угол — ушли.

А «приятель» тотчас же к старушке Кононовой.

— Здравствуйте! Сережа дома? Опять нет? Вот не везет! А скоро вернется?

— А кто его знает! Да едва ли скоро-то.

— Так я посижу, подожду его, авось не задержится. Ну, как он живет-то?

Уселся по обыкновению в кухне и пустился в разговоры. Вдруг хлопнула входная дверь, и в кухню вошли Попов и Костриков.

— Ну вот, наконец-то! — насмешливо сказала Кононова. — А тебя, Серега, тут приятель заждался.

— Какой приятель?

— Да вот, видишь, сидит.

А «приятель», переодетый шпик, сидит и ежится. Усы топорщатся, глаза бегают, готов сквозь землю провалиться. Влопался, болван!

Попов и Костриков без долгих разговоров схватили «приятеля» за шиворот, дали ему хорошего тумака и спустили со второго этажа по крутой лестнице вниз. «Приятелю» это было так неприятно, что он потом уже к Кононовой и носа не показывал.

Тем же летом в Томском комитете прошли перевыборы. В состав нового комитета был избран и Сережа Костриков.

Он со всей горячностью взялся за руководство революционной работой и вскоре на деле проявил свои редкие свойства: смелость, упорство, необыкновенную находчивость, изобретательный ум и темперамент настоящего революционера.

ЧЕРНАЯ СОТНЯ

Революция росла и устрашала правительство.

13 октября в Петербурге образовался первый Совет рабочих депутатов — орган революционной власти. Многочисленные забастовки, вспыхивавшие в разных концах страны, слились во всеобщую забастовку. Остановились поезда на железных дорогах, прекратили работу телеграф и почта.

Царь испугался и 17 октября издал «высочайший манифест», которым «всемилостивейше» обещал своим подданным свободу слова, собраний, свободу совести, союзов и множество всяких «свобод». Манифестом царское правительство хотело расстроить ряды революции. Отчасти это и удалось. Либеральная интеллигенция обрадовалась: «Наконец-то конституция!» И успокоилась.

Но большевики и рабочие отнеслись к манифесту, как к хитрой провокации, и не ошиблись. В то время как меньшевики и либеральная интеллигенция праздновали победу, царское правительство готовило удар по революции.

В Томске удар этот разразился 20 октября, то есть всего три дня спустя после издания манифеста о свободах.

В Томске, в том месте, где Почтамтская улица пересекает Московский тракт, стояло когда-то трехэтажное здание управления Сибирской железной дороги. Рядом был телеграф и театр Королева, а напротив, на площади, собор и дом губернатора.

Утром 20 октября в этом месте было необыкновенное оживление, как будто праздник настал. По улице, обгоняя друг друга, шли студенты, курсистки, гимназисты, рабочие и железнодорожные служащие; все, возбужденные, радостные, спешили на митинг в театр.

Митинг был назначен Томским комитетом РСДРП на три часа дня, но народ, жаждавший услышать слово свободы, собрался с утра.

В то же время из притихшего дома губернатора вышел вождь томских мещан — дюжий купчина по фамилии Самкин-Косицын. Вид у него тоже был возбужденный и радостный: еще бы, удостоился чести беседовать с «его превосходительством» — генерал-губернатором. Первый раз в жизни! «Его превосходительство» спросил: «Неужто народ все это стерпит? Смотри, что творится! Свобода! А государю эти свободы-то, думаешь, по сердцу? Неужто не возмутятся сердца истинно русских людей, и сам народ грудью не станет... Понял? Войска? Не войска, а народ, сам народ должен возмутиться и пойти против безбожников, бунтарей и смутьянов — за бога, царя и отечество. Они с револьверами? Ну что ж! А войска-то разве не вступятся за народ? Можно и городовых пустить в ход. Переоденем, в штатское нарядим. А что, разве они не народ? Поди, тоже возмущены. Ну, понял? Так и не теряй времени».

Через несколько часов в городе образовалось два потока людей. Революционеры и все, кто сочувствовал революции, шли к королевскому театру на митинг, а мясники, мещане, переодетые городовые, лабазники, тот самый «народ», о котором говорил «его превосходительство», вооруженные ножами, кастетами, дубьем и револьверами, стекались к штабу черносотенцев — к мещанской управе.

Митинг еще не начинался, а уже пьяные черносотенцы с иконами, трехцветным знаменем, портретом царя запели «Боже, царя храни» и двинулись от мещанской управы на Почтамтскую. Среди них было много переодетых городовых с казенными револьверами. Об этом сейчас же узнали в комитете РСДРП. Решили срочно мобилизовать боевые дружины.

Погромщикам надо дать решительный отпор, иначе они всех перережут. Надо всем вооружиться. Но где взять оружие?

— В управу, идемте в управу! Управа раздает оружие городской охране. Сейчас оружие можно достать только там. Оружие прежде всего! В управу!

Толпой бросились в управу.

Черносотенцы тоже подошли к управе и окружили ее, намереваясь разгромить городскую охрану. Но опоздали: городская охрана была уже вооружена и дала жестокий отпор пьяным погромщикам. Погромщики двинулись дальше по Почтамтской улице.

Когда они ушли, городская охрана выстроилась в боевом порядке. И тут вдруг оказалось, что у этой армии нет полководца. Так нельзя, кого-то надо же выбрать. Да вон солдата в папахе! Он, говорят, порт-артурец. С японцами дрался. Пусть он и будет начальником.

Папаху порт-артурца повязали лентой с красной надписью: «городская охрана». Поставили его во главе дружины. Вся дружина надела такие же повязки на рукава и с красным знаменем двинулась по Почтамтской в погоню за погромщиками. И тотчас же натолкнулись на трупы двух известных в Томске общественных деятелей. Их уже успели зарезать мясники-черносотенцы.

ОРУЖИЯ НЕ СДАВАТЬ!

Погромщики были далеко впереди. Они уже побывали у архиепископа Макария и получили от него благословение на избиение евреев и безбожников-студентов. Благословясь, двинулись к театру, окружили его, ворвались внутрь и принялись было избивать и уродовать людей, как вдруг увидели, что к театру в боевом порядке идет городская охрана. Погромщики перепугались и стали прыгать из окон на улицу.

И вот черная сотня, вооруженная револьверами, кастетами, дубьем и ножами, столкнулась лицом к лицу с городской охраной.

Дружинники стали уговаривать их разойтись, но черносотенцы, как звери, бросились с дубьем на дружинников.

Кто-то из погромщиков выстрелил и ранил студента-дружинника. Тогда дружинники открыли стрельбу. Трусливый сброд бросился врассыпную.

Дружинники торжествовали, но недолго. Оказалось, что порт-артурец в папахе исчез. Дружина опять без начальника.

Что же это значит? И кого же теперь выбирать?

— Спокойно, товарищи! Хладнокровие прежде всего! — кричал студент гигантского роста по фамилии Нордвиг. Он не был близок к революционным кругам и усердно занимался своей медициной, но, когда выступили погромщики, он с браунингом в руке стал в ряды городской охраны.

— Спокойно, товарищи! — кричал он и сам был очень спокоен и тверд. Его гигантский рост и уверенный голос как-то сразу внушили к нему доверие, и дружинники выбрали его своим командиром.

Построившись, они двинулись по опустевшей Почтамтской. Навстречу им скакали казаки. Увидев дружинников, казаки остановились, спешились и открыли из винтовок стрельбу. А за оградой, возле собора, уже расположилась пехота. Не хватало только пушек. Что делать?

Невооруженные люди, пришедшие на митинг в театр, спасаясь от пуль, бросились в управление Сибирской дороги. Вскоре и дружинники под натиском казаков и черносотенцев отступили туда же. В управление набилось около тысячи человек.

Все невооруженные столпились на третьем этаже. Дружинники заняли коридор второго этажа и забаррикадировали двери тяжелыми шкафами. А нижний этаж, самый опасный при обстреле, остался пустым. Снаружи это здание плотным кольцом окружили войска и черная сотня.

Близился вечер. К осажденному зданию прискакали начальник жандармского управления и губернатор. Начались переговоры с дружиной. Власти объявили, что выпустят всех, если дружинники сложат оружие.

Дружинники заколебались. В самом деле, не сложить ли оружие? Ведь другого исхода как будто и нет. Разве может устоять небольшая кучка людей с револьверами против регулярных войск? Конечно, на слова жандарма полагаться нельзя... Но вдруг не надует?..

Нордвиг согласен был сдать сейчас же оружие, и вся дружина склонялась к тому же, как вдруг с площадки лестницы раздался звонкий голос Сережи Кострикова, который до сих пор был как-то совсем незаметен.

— Не верьте, товарищи! Все это подлая провокация! Если сдадите оружие, вы все погибнете.

Он говорил с такой убежденностью, с такой твердой решимостью защищаться с оружием в руках до конца, что слова его как-то сразу всех подбодрили. Дружинники объявили губернатору, что они сдадут оружие только в том случае, если он уберет войска. Губернатор не согласился.

Два инженера управления Сибирской дороги, поверив словам губернатора, решили выйти из засады. Но едва они показались на улице, как на них набросились мясники и лабазники. Одного они растерзали. Другому прострелили ногу, и он, истекая кровью, бросился обратно к дружинникам.

— Видите, что они делают! — закричал Сережа Костриков. — Вот как они держат свое слово!

Теперь осажденные поняли, что Сережа Костриков прав, что обещания губернатора — провокация, что надо защищаться с оружием в руках до конца. Скромный и застенчивый юноша, проявивший в решительную минуту такую ясность ума и твердость характера, сразу вырос в глазах дружинников и заслонил собой гигантскую фигуру Нордвига. Дружинники как-то невольно стали прислушиваться к голосу Кострикова.

ПОЖАР

На дворе стемнело. Уже восемь часов. Дружинники волнуются. Еще больше волнуются на третьем этаже безоружные люди. На улице черносотенцы притащили из театра и нижнего этажа управления мебель, сломали ее, развели костры и стали бросать пылающие головни в окна. И вот в первом этаже начался пожар. Черносотенцы ликовали и гикали: «Ага! Влопались, голубчики! Зажарим, как баранину!»

Скоро горячий, удушливый дым повалил во второй и третий этажи. Народ заметался. Многие в панике бросились через парадный ход на улицу. Некоторые стали бросаться из окон. Войска тотчас же открыли стрельбу. Кого пулями не скосили казаки, тех дубинами добивали погромщики. Народ метнулся обратно. От дома губернатора пригнали еще сотню казаков, и начался обстрел всего здания. Защелкали пули по каменным стенам, зазвенели разбитые стекла. Дружинники в коридоре второго этажа задыхались в дыму.

Пламя из нижних окон врывалось уже в разбитые окна второго и третьего этажей. Толпа, увидев пламя в окнах, с криком и воплем бросилась с третьего этажа вниз — во второй. В коридоре, где были дружинники, разом стало так тесно, что нельзя было отодвинуть шкаф, которым забаррикадировали дверь на черный ход. Какой-то силач с размаху двинул плечом и выломал стену шкафа. Сквозь эту щель, в которую можно было пролезть только боком, люди бросились к выходу. Тут было много женщин. Их в панике начали было оттеснять более сильные мужчины.

— Товарищи дружинники! — закричал Костриков. — Задерживайте мужчин и пропускайте в первую очередь женщин!

И вот дружинники принялись наводить порядок. За шиворот оттаскивали от шкафа трусливых мужчин и пропускали женщин.

За женщинами, наконец, стали выходить и мужчины. Сережа Костриков вышел на площадку черной лестницы, подошел к окну, чтобы подышать свежим воздухом, и вдруг увидел, что по узкому проходу между управлением и театром к черному ходу с дубинкой бежит погромщик. Сережа стоял у окна, как раз над черным ходом. Он поднял револьвер и выстрелил. Погромщик ахнул, бросил дубину и метнулся назад. И как только появлялся какой-нибудь озверевший лабазник с горящим поленом или с револьвером в руках. Сережа тотчас пускал в него меткую пулю. Так он один, пользуясь теснотой прохода, сдерживал натиск погромщиков.

Толпа выбегающих все редела и редела. Сережа Костриков спрыгнул с подоконника и пошел вниз.

Дружинник столяр Герасим Шпилев последним вышел из коридора сквозь щель в шкафу и застучал сапогами по ступенькам. На лестнице, окутанной удушливым дымом, он обогнал кого-то и сбежал к двери черного хода, раскрытой настежь. Он с размаху наткнулся на обледенелую водовозную бочку, которой черносотенцы загородили выход, и упал. И тотчас же с ужасом увидел, что какой-то рыжебородый верзила, ярко освещенный пожаром, бежит к нему с дубиной. Сейчас хватит по голове — и смерть! Но вдруг за спиной раздался выстрел. Рыжебородый покачнулся и выронил дубину. Герасим Шпилев вскочил и оглянулся. За ним стоял Сережа Костриков с револьвером в руке.

Во дворе театра стоял навес, под которым хранились груды старых декораций. Дружинники и часть спасшихся от пожара людей спрятались здесь, в декорациях, а часть забилась в подвальное помещение телеграфа. Но это убежище оказалось ненадежным.

Пожар перекинулся на театр, каждую минуту пламя могло охватить и навес с декорациями. Начальник дружины Нордвиг предложил попытаться перелезть через забор возле сберегательной кассы, находившейся рядом с театром. Он сам взобрался было на каменную ограду, но за оградой увидел солдат со штыками и вернулся назад.

Что делать? Как вырваться из этого кольца казаков и черносотенцев?

— Надо сбиться в одну кучу, в один крепкий кулак, — сказал Сережа Костриков, — и разом всем броситься, прорвать цепь и по Московскому тракту — за Исток [Исток — предместье в Томске, расположенное за ручьем Истоком.].

И вот по команде Кострикова: «Раз, два, три!» толпа в несколько сот человек плотной массой ринулась по узкому проходу между театром и сберегательной кассой на улицу. Погромщики преградили было путь толпе, но, увидев смело бегущих прямо на них людей, расступились. Кольцо лопнуло.

Толпа бежала по Московскому тракту, к Истоку: впереди безоружные, а сзади дружинники. За толпой в погоню пустились казаки. За ними, с дубьем, ножами и револьверами, затопали черносотенцы.

Начались перестрелка, резня. Погибло много дружинников и сотни безоружных людей. Убили Нордвига и так его изувечили, что потом даже близкие друзья смогли узнать его труп только по обрывкам одежды.

Черносотенцы три дня громили квартиры студентов, евреев. И даже дом либерального городского головы растащили по бревнам.

И теперь не только большевикам, но и всем стало ясно, кому и какие свободы даровал царь Николай своим «высочайшим манифестом» от 17 октября 1905 года.

Чтобы оградить себя от этих «свобод», от погромов черной сотни, большевики Томского комитета РСДРП организовали свою боевую дружину. Рабочие, студенты-технологи делали бомбы, комитетчики добывали оружие. Каждое воскресенье дружинники уходили за город, обучались стрельбе и метанию бомб.

БЕСЕДА В ПЕКАРНЕ

Наряду с этим большевики неустанно вели агитацию среди самых различных слоев населения. Они разъясняли безграмотному народу, сбитому с толку провокациями черносотенцев и клеветой на революцию, что творится вокруг, во имя чего революционеры с оружием в руках восстали против правительства.

Агитировать приходилось иногда среди самого темного люда, который находился во власти черносотенцев и готов был на всякое подлое дело.

В Томске за городом было много мелких кирпичных и кожевенных заводов. На этих заводишках работал всякий сброд — беглые каторжники, уголовники. Владельцы заводов — купцы и мещане, — пользуясь тем, что у этих людей не было паспортов, жестоко эксплуатировали их и держали в беспрекословном повиновении под страхом каждую минуту выдать полиции. Эти жалкие, полуголодные рабы, одетые в отрепья, работали круглые сутки за хлеб да за грязные нары в хозяйских бараках.

Во время демонстрации хозяева заводов, в большинстве черносотенцы, подносили своим «рабочим» по стакану водки и вели их в город разгонять демонстрантов, избивать студентов и громить еврейские магазины. И те, по темноте своей, шли на это мерзкое дело.

Но и на этих темных людей революция оказывала свое действие. И у них уже начинало пробуждаться сознание. Они уже не только чувствовали, но и стали понимать, что они рабы своих хозяев, жалкие, бесправные люди, что и в Сибирь на каторгу попали только потому, что им есть было нечего. Если бы эти люди за свой труд получали настоящую плату, разве они пустились бы на грабежи и убийства? Ведь все это с отчаяния, оттого что дети с голода пухли, оттого что выхода не было.

И среди этих «рабочих» началось расслоение. Одни — более темные — все еще продолжали стоять за хозяев, а другие уже прислушивались к гулу революции и мечтали о расправе с эксплуататорами.

Комитет партии, узнав об этом, решил распропагандировать более сознательных и завербовать их в ряды революции.

И вот однажды Сереже Кострикову поручили провести беседу с пекарями, а среди пекарей было так же много беглых каторжников, как среди кирпичников и кожевников.

Одному идти было опасно. Народ подозрительный, озлобленный, скажешь что-нибудь, что им не по нутру, и поднимут галдеж: «Да ты кто такой? Зачем пришел? Кто тебя звал сюда?» Могут избить и даже убить. Случаи такие бывали.

Для большей безопасности вместе с Сережей пошел его друг Михаил Попов — парень сильный и рослый. Вооружились они револьверами и поздним вечером пошли на окраину города. Разыскали пекарню, спустились вниз по грязной лестнице, толкнули дверь и вошли в мрачный подвал, где стояли большие чаны с тестом.

Посреди подвала — стол, на столе чадит и чуть светит коптилка. На потолке и по углам, как паруса, надутые ветром, висит паутина, и на ней — густой слой мучной пыли. Возле чанов человек двадцать пекарей-оборванцев. Обстановка зловещая. Не пекарня, а бандитский притон.

Сережа поздоровался, сказал, зачем пришел. Пекаря сгрудились возле стола, и началась беседа. Сережа рассказывал о том, как буржуазия эксплуатирует рабочих, чего хотят рабочие, за что и с кем они борются и т. д., а сам внимательно всматривался в лица незнакомых пекарей: его беспокоило, нет ли среди них пьяных. Беседы в такой компании почти всегда проходили спокойно, если все были трезвы, и неизбежно кончались скандалом, если среди собеседников оказывался хотя бы один подвыпивший парень.

И вдруг из полумрака послышался возглас:

— Мало мы вас били, так вы еще и сюда пришли?

Кричал явно пьяный человек.

Расталкивая пекарей, он пробирался к Сереже. Но тут какой-то детина громадного роста с мускулатурой атлета, без рубахи, в одном фартуке на голом теле, преградил ему дорогу и зыкнул:

— А ну, подойди, тронь, попробуй!

И тут вся пекарня вдруг зашумела, стол зашатался, коптилка опрокинулась, погасла, и в полной темноте началась свалка.

Кто кого тузил, в темноте трудно было разобрать. Пекаря — народ сильный: они тесто катали локтями и ежедневной работой развивали мускулатуру. Пьяный ведь тоже мог оказаться атлетом, за него могли вступиться другие, всем скопом наброситься на юных агитаторов и своими огромными кулаками переломать им ребра.

Но вот груда тел рухнула на пол, кого-то подмяли и стали вязать. Зажгли свет. Оказалось — пьяного вяжут. Связали и успокоились. Сережа продолжал свою речь.

После таких бесед многие стали призадумываться, а призадумавшись, понимали, что так жить нельзя, что нужно сломить нестерпимый гнет. Да, революционеры правы! Они молодцы! Они делают хорошее дело!

И хотя немногие становились в ряды активных борцов за свободу, но большинство проникалось горячими симпатиями к революции и революционерам и не шло уже по призыву черносотенцев громить демонстрации.

Однако, и черная сотня, то есть организованные правительством погромщики, лавочники, купцы и мещане, полиция, не переставала готовиться и стягивать все свои силы.

Правительство душило революцию.

НЕУЛОВИМАЯ ТИПОГРАФИЯ

После революции 1905 года Сибирь подверглась жестокому разгрому. Карательные экспедиции двух генералов — Ренненкампфа и Меллер-Закомельского — расстреливали и вешали революционеров, рабочих и студентов. В самых захолустных городках тюрьмы были переполнены политическими заключенными. Жандармы и полиция брали на заметку всех участников революционного движения и за малейший пустяк карали тюрьмой, ссылкой и каторгой.

Черная сотня торжествовала. А революция уходила в подполье. Кончились митинги, прошли времена, когда можно было открыто говорить на собраниях. Настали тяжелые дни. Борьба с царским правительством требовала теперь иных методов. Почти в каждом городе снова появились конспиративные квартиры, подпольные типографии, в которых печатались воззвания и прокламации, призывавшие трудящихся к борьбе с царским правительством и буржуазией.

Сережа Костриков был большим мастером по организации таких тайных типографий. Он умел подыскать где-нибудь на окраине домишко, который ничем не отличался от других домов и не вызывал никаких подозрений ни у соседей, ни у полиции. Но, несмотря на все предосторожности, полиция, в конце концов, находила эти типографии и всех, кого заставала в них, посылала в ссылку и на каторгу. В те годы нужны были большая решимость и твердость характера, чтобы работать в тайной типографии.

В Томске в течение короткого времени все подпольные типографии одна за другой были раскрыты полицией. Тогда Сережа Костриков задумал оборудовать такую типографию, какую никак не смогла бы обнаружить полиция.

Сережа был человеком очень изобретательным, любителем всяческой хитрой механики. Еще в Казани, когда он учился в ремесленном училище, он смастерил из какого-то металлического хлама настоящий электромотор. Он любил математику, физику, химию и, наверное, был бы хорошим инженером, если бы не отдал всего себя революции.

И вот весной 1906 года Сережа представил в комитет партии проект необыкновенной типографии. Комитет одобрил, отпустил деньги и дал Сереже Кострикову в помощь троих наиболее стойких, но таких же юных товарищей, каким был он сам: Михаила Попова, Герасима Шпилева и Егора Решетова. Сережа стал подыскивать дом для типографии.

Врач Грацианов жил на окраине города в собственном доме с большим садом. В глубине сада на Аполлинариевской улице одиноко стоял деревянный двухэтажный домишко с небольшим двором, конюшней и погребом. Хозяин этого дома, какой-то мещанин, продавал его очень недорого, и дом этот был как раз очень удобен для тайной типографии: он стоял на отшибе, на тихой улице и в хорошем соседстве.

Комитет дал деньги врачу Грацианову, с тем чтобы он купил этот дом как бы для себя и сдал его в аренду Газиной. Под этой фамилией скрывалась в Томске А. А. Кузнецова, старая партийная работница, бежавшая из ссылки.

Грацианов купил дом и сдал в аренду. Дом состоял из трех квартир. В верхнем этаже была одна квартира из трех комнат с кухней, а в нижнем — две квартиры по одной комнате с кухнями. По плану Сережи Кострикова, под домом надо было вырыть большой подвал для тайной типографии и заселить дом особенным образом.

В верхней квартире надо было поселить небольшую семью в два-три человека, которая была бы известна полиции, как самая благонадежная, и не вызывала бы никаких подозрений. В этой квартире не должно было быть ничего такого, что могло бы скомпрометировать жильцов в случае обыска. В нижнем этаже, в квартире с окнами на улицу, надо было поселить такую же семью, но эта семья должна была держать связь с партийным комитетом, доставлять в типографию бумагу и выносить из типографии уже напечатанные прокламации.

Наконец, в третьей квартире, с окнами во двор, надо было поселить какую-нибудь одинокую, тихую, незаметную женщину.

В этой квартире должен был быть такой хитрый ход в подполье, чтобы самый ловкий шпик не мог его обнаружить. И в этой же квартире — уже тайно, без прописки в полиции — должны были жить сами работники подпольной типографии.

РОЮТ ПОДЗЕМЕЛЬЕ

В середине мая рано утром в этот дом пришли четверо бравых рабочих с топорами и лопатами. Под видом ремонта они вскрыли полы в нижнем этаже и стали рыть подвал.

Этим делом занялись трое: Сережа Костриков, Михаил Попов и Герасим Шпилев, а четвертый — Егор Решетов — взял на себя подвоз кирпичей, столбов, бревен и досок для стен.

Землекопам предстояла большая работа. Надо было вырыть подземелье в двенадцать метров длины, шесть метров ширины и пять метров глубины, то есть выбросить во двор около двадцати тысяч пудов земли — целую гору. Такая гора могла сразу провалить все дело. Она могла вызвать любопытство прохожих. Что это за гора? Подвал роют. А зачем такой громадный? Нет, тут что-то не так! И дойдут разговоры до самой полиции.

Но подпольщики тоже не лыком шиты. Они разравнивали землю по всему двору и засевали овсом, который быстро разрастался пушистым ковром.

Подпольщики жили очень замкнуто и никуда не выходили. Только Решетов, наименее известный полиции, сносился с комитетом, бегал в трактир за обедом и в лавочку по соседству за всякой мелочью. С раннего вечера заваливались спать на сеновал и вставали вместе с солнцем.

Сережа очень ловко выбрасывал через голову в окно землю лопатой, но с непривычки скоро набил себе кровавые мозоли. Иногда всю ночь не мог заснуть от боли. Сидит на сеновале и покачивается, чтобы унять проклятую боль.

Товарищи уговаривали его переменить работу, заняться вместе с Решетовым плотничьим делом, но Сережа знал, что земляные работы — самые важные и самые спешные, и наотрез отказался. Он обмотал себе руки разорванной рубахой, надел кожаные рукавицы и продолжал работать наравне с Герасимом Шпилевым, неутомимым землекопом.

Через месяц подвал был вырыт. Однажды к товарищам пришла Газина, мнимая хозяйка дома, как бы для расчета с рабочими и для осмотра работ. День был воскресный — праздник. А в праздники подпольщики никогда не работали, чтобы соседи не заинтересовались: почему это рабочие работают в праздники? И что это за люди такие? С чего это у них усердие такое?

Мнимая хозяйка и мнимые рабочие стояли в доме у окна и радовались, что вот уже скоро и делу конец. Вдруг послышался шум, дом дрогнул и поехал вниз. Что такое?

Все растерялись. Не растерялся только Сережа Костриков, который в опасные моменты всегда отличался особенной находчивостью. Быстро смекнув, что это обвалилась земля в подвале и дом оседает, он сбежал вниз, во двор, схватил толстую плаху и подпер ею бревенчатый дом. Вслед за Сережей выбежали и другие товарищи и укрепили плахами стены.

Три дня потом подпольщики выбрасывали из подвала обвалившуюся землю и домкратами поднимали осевший угол. После этого работа пошла быстро.

В подвале установили большую чугунную печь, поставили столы, стулья, два реала, наборные кассы и самодельный печатный станок. Потом устроили потолок, навалили на него целый метр земли, утрамбовали ее, чтобы ни звука не доносилось из подполья, поверх земли настелили пол первого этажа — и все было готово. Оставалось изобрести сигнализацию и устроить тайный ход. И то, и другое опять-таки придумал хитрый механик Сережа Костриков.

Прежде всего решили ворота держать всегда на запоре, а во дворе посадить на цепь пса, чтобы он лаял, как только брякнет засовом калитки чужой.

Но этого мало. В подвале устроили электрический звонок. Провода от него провели под штукатуркой в прихожую верхнего этажа и соединили с металлической вешалкой. Если повесить на вешалку пальто или шапку, так тотчас же в подземелье, внизу, начнет дребезжать звонок, извещая подпольщиков о том, что пришел незнакомый. А знакомые все знали, что на вешалку никаких вещей вешать не полагается: не для того она сделана! Кроме того, по телеграфной азбуке с помощью коротких и долгих нажимов на вешалку можно было передать подпольщикам со второго этажа все что угодно.

— Ха-ха-ха! — смеялся всегда веселый и жизнерадостный Сережа. — Вот приходит к нам пристав с городовыми, входят наверх с обыском — хлоп картуз на вешалку. И сам же, дурак, дает знать: держи, мол, ухо востро!

Труднее всего было сделать тайный ход в подполье, и сделали его вот как. В обеих квартирах нижнего этажа были вырыты совершенно одинаковые погреба — подполья, в какие обычно ставят крынки с молоком, бочки с кислой капустой и всякой всячиной. В подполье той квартиры, где должна была жить одинокая жилица, одна стена была сделана в виде огромного ящика, туго набитого землей. Ящик этот двигался на роликах в сторону соседнего погреба. Когда вход в типографию был закрыт, никто и предположить не мог, что в этом погребе таится какой-то секрет: обыкновенный погреб со стенами, обшитыми досками. Но стоило только знающему человеку вынуть в углу подполья из столба сучок, сунуть в него особый ключ и толкнуть стену-ящик, как она откатывалась на роликах и открывала вход в подпольную типографию.

Типография уже могла приступить к работе. Оставалось только отремонтировать верхнюю квартиру и поселить жильцов. Но тут вдруг все круто изменилось.