Крайнев вылез из-под площадки, мокрый от пота. Он никак не мог зажечь папиросу, спички в его кармане отсырели.

На общезаводский рапорт Сергей Петрович не пошел, ожидая прихода Лютова. Рассыльная каждый раз получала ответ, что Лютов еще не приходил домой. Подручный сталевара рассказал, что после пуска плавки на подине была обнаружена яма у отверстия. Лютов не сказал об этом мастеру, сразу после выпуска ушедшему к другой печи, где плавка тоже была готова, а приказал начинать завалку.

На вопросы Крайнева испуганный и смущенный мастер ответил, что подину он не осматривал, доверившись Лютову.

— Ведь он тоже мастер, — говорил он в свое оправдание, — он не меньше моего понимает.

Исчезновение Лютова заставило Крайнева и Матвиенко глубоко задуматься.

Положение осложнилось еще тем, что не хватало кислорода, необходимого для резки и удаления из дымохода металлического «козла» по частям. Кислородная установка на азотно-туковом заводе в Горловке была повреждена при бомбежке и работала в половину своей мощности.

— Неужели это умышленно? — вслух подумал Сергей Петрович.

Матвиенко протянул ему конверт. Крайнев быстро пробежал глазами ответное письмо райисполкома на запрос о Лютове, сделанный цеховой партийной организацией. Райисполком сообщал, что отец Лютова — кулак; в первые дни коллективизации был осужден вместе с двумя сыновьями за поджог колхозного хлеба, а остальные члены семьи, в числе которых был и Николай Лютов, сосланы на север.

— Когда получил? — резко спросил Сергей Петрович.

— Сегодня, с утренней почтой, — хмуро ответил Матвиенко. — Теперь все понятно.

Матвиенко встал из-за стола и быстро зашагал по комнате.

— Одного себе простить не могу, Сергей Петрович: почему я так поздно догадался запросить о нем... — Он с силой ударил кулаком по подоконнику и тяжело опустился на стул.

В комнату вошел высокий, слегка прихрамывающий на одну ногу старик. Видя, что начальство занято беседой, он осторожно присел на стул в углу. Из-под седых, сросшихся над переносицей бровей поблескивали живые с молодым огоньком глаза. Это был заведующий складом огнеупоров Дмитрюк. Он всю жизнь проработал в этом цехе каменщиком, мастером, обер-мастером каменных работ и состарился здесь.

Вальский, любивший показную распорядительность, уволил его, но оформить расчета не успел, так как сам вынужден был сдать цех Крайневу. Подписать обходной лист Дмитрюк явился к новому начальнику. Крайнев спросил его, почему он уходит из цеха, и унылый вид старика сказал ему больше, чем короткое, немногословное объяснение. Крайнев оставил старого каменщика в цехе, подобрав ему посильную работу. Он хорошо знал цену мастерам, которые росли вместе с цехом и держали в памяти тысячи нужнейших мелочей, знал цену опыту, накапливаемому годами.

Дмитрюк ожил. Каждое утро, заглянув на склад кирпича и пожурив, порядка ради, кладовщицу, он поднимался на рабочую площадку печного пролета и придирчиво осматривал печи. Потом находил мастера каменщиков и водил его за собой, показывая вскрывавшиеся швы кладки, намечающиеся прогары, засосы. Если ему попадался на глаза обер-мастер, он и его брал с собой в обход и ворчал при этом так, словно тот был в его подчинении. Формально он не имел никаких прав распоряжаться, но его слушались, потому что уважали и привыкли слушаться.

Однажды во время ремонта дед, кряхтя, залез в печь, уселся на пороге завалочного окна и, не поворачивая головы, лишь кося глазами по сторонам, начал присматриваться к работе.

Вскоре он заметил, что один из каменщиков оставляет большие зазоры между кирпичами.

— Слушай, сынок, а кто у вас обер-мастером был? — ласковым голосом спросил дед, подходя к каменщику.

Тот самодовольно улыбнулся:

— Как это кто? Дмитрюк Ананий Михайлович!

— Сукин сын этот Дмитрюк! Ишь, как он тебя работать выучил, — внезапно рассвирепел дед и начал разбрасывать кирпич.

Каменщик вспыхнул и попытался помешать, но Дмитрюк грубо отстранил его и продолжал свою работу.

— Ишь, сукин сын, Дмитрюк, говорит, учил... Мой, значит, выученик... И в лицо сказать не постеснялся, — приговаривал дед, разбрасывая кирпич. Он побагровел, капли пота выступили у него на лбу. — Да знаешь ли ты: дурака учить — что мертвого лечить!

— А тебе чего надо, черт косоглядый? — закричал не на шутку разозлившийся каменщик. — Ты со склада — и иди на склад. Я начальнику пожалуюсь.

Дед перестал ломать кладку и взял каменщика за руку.

— Я тебе сейчас покажу, какого я складу, — прошипел он и потянул бракодела из печи прямо на оперативное совещание по ремонту.

— Пойдем, пойдем, — приговаривал он, идя рядом с каменщиком. — Там ты на меня вволю нажалишься.

Рассерженный, он был похож на коршуна; большой нос и наклоненная вперед голова увеличивали это сходство.

С оперативки они вернулись в сопровождении обер-мастера. Опанасенко откровенно высказал каменщику свое нелестное мнение о его работе. Каменщик смущенно стал разбирать начатую кладку. Дед Дмитрюк с довольным видом расхаживал по печи и совал свой щуп в швы кладки, проверяя качество работы остальных каменщиков.

Когда ремонта в цехе не было, Дмитрюк принимался за сталеваров. Подойдя к печи, он доставал синее стекло в старенькой деревянной рамке и внимательно осматривал рабочее пространство.

Однажды он заметил, что сталевар поджег свод. Не выдержавший высокой температуры кирпич оплавлялся, и длинные, тонкие потеки — «сосульки», как их называют в цехе, — мерно качались под сводом.

Дед молча отошел от окна и остановился рядом со сталеваром, у которого беспокойно забегали глаза: заметил старик или не заметил?..

— Ну, как дела, Вася? — осведомился Дмитрюк.

— Да так, ничего. А вы на ставок [Пруд (укр.).], Ананий Михайлович, в выходной ездили? Много наловили? — спросил сталевар, переводя разговор на излюбленную дедом тему о рыбной ловле.

— Ездил. Хорошие там места, Вася, — с умилением произнес Дмитрюк. — Камыш кругом, высокий такой, тонкий, так по ветру и качается: туда-сюда. Красота! — и, повернувшись лицом к сталевару, считавшему, что гроза уже миновала, добавил совсем другим тоном: — Качается, вон как те сосульки, что ты по своду развесил. А ну-ка, Оля, сбегай за начальником смены, позови сюда, — обратился он к девушке, подметавшей рабочую площадку.

Сталевар покраснел.

— И какое тебе, собственно говоря, дело? — миролюбиво сказал он. — Сидел бы я на твоем месте, Ананий Михайлович, на складе и берег кирпичи.

— Как какое? — накинулся на него дед. — Да ты знаешь, кто я? Знаешь? Я — хранитель огнеупоров, — Дмитрюк говорил это таким тоном, будто он был по крайней мере директором завода. — Я на складе каждую штуку берегу. Уголок от кирпича отобьют при разгрузке — десятника неделю поедом ем. У тебя весь свод горит, а мне никакого дела? Семь тысяч кирпича плачут! Да если вы еще так начнете жечь безбожно, где я на вас кирпича наберусь? — и дед сам поковылял искать начальника смены.

Крайнев полюбил этого неугомонного старика, и тот стал у него чем-то вроде внештатного инспектора.

Сейчас Дмитрюк сидел на стуле, терпеливо ожидая, когда же, наконец, начальство спросит, зачем он пришел.

— Вы что зажурились, товарищи начальники? — спросил он, так и не дождавшись, чтобы на него обратили внимание.

— Радоваться нечему, теперь дней десять простоим, — неохотно ответил Крайнев.

Дмитрюк лукаво посмотрел на него.

— А что вы мне скажете, Сергей Петрович, если я завтра печь пущу? — спросил он.

— Ну, это ты, дед, немного того... заговариваешься, — сказал Крайнев с явным недоверием.

— Пущу, Сергей Петрович, выручу, — Дмитрюк вплотную подошел к столу. — Тут у нас еще один дымоход есть, старый, он рядом с новым идет. Печь, когда ее перестраивали, немного в сторону сместили, новый дымоход выложили, а старый так и оставили. Вот мы теперь к нему присоединимся и в два дымохода потянем. Они оба за один хороший сработают.

Сергей Петрович живо вскочил со стула:

— Ананий Михайлович, дорогой, ты не шутишь?

Дмитрюк даже обиделся.

— Время-то не для шуток, — серьезно сказал дед, — сейчас все нити натянуты и каждая из нитей к сердцу привязана. Дело говорю, Сергей Петрович. Дай мне только людей побольше, пойдем дымоход подсоединять. Пока подину подготовят к ремонту, и мы будем готовы.

Ночью в рапортную вошел дежурный электрик и разбудил Крайнева, спавшего тут же за столом.

— Сергей Петрович, — сказал он, — полеземте со мной на крышу.

— Чего я там не видел? — сонно спросил Крайнев.

— Посмотрим на линию фронта.

— Неужели видно?

— Да.

По узкой и крутой лестнице они быстро поднялись на подкрановую балку и оттуда на крышу. Небо было темное, без единой звездочки, но горизонт беспрерывно озарялся далекими вспышками. Очевидно, наша дальнобойная артиллерия вела огонь по наступающим немецким войскам.

У Крайнева перехватило дыхание, сердце замерло и потом застучало неровно...

Весь последующий день он провел как во сне. После того, что он видел ночью, ему казалось странным, как могут люди жить и работать по-обычному. Но и он жил и работал, как все. Несколько раз за утро спускался он под площадку второй печи, где рабочие во главе с Дмитрюком вскрывали старый дымоход. Дед был возбужден. Он работал уже почти целые сутки без перерыва, но на его лице не заметно было и следа усталости.

После рапорта Крайнева вызвал к себе начальник городского отдела Наркомата Государственной Безопасности.

Когда Крайнев вошел в кабинет Боенко, у стола в одном из удобных кожаных кресел сидел Гаевой.

— Ну, что будем делать с цехом, товарищ начальник? — спросил Боенко.

— Кислород нужно доставать и резать, — ответил Крайнев, думая, что речь идет о ликвидации аварии на второй печи.

— Как будем взрывать цех, товарищ начальник? Вот о чем идет речь, — пояснил Боенко, стараясь казаться спокойным.

И снова, как вчера на крыше, сердце у Крайнева замерло.

— А на сколько взрывать? На полгода, на год?.. — спросил он, овладев собой и даже удивляясь, как спокойно произносит он эти страшные слова.

— А как вы полагаете сами? — спросил Боенко, внимательно его разглядывая.

— Я твердо знаю, что ненадолго... А вот на какой срок, сказать не могу.

Боенко понравились определенность первой части ответа и прямота второй.

— Рвать надо не насовсем, но основательно, — твердо сказал он.

— Что ты, Боенко? — вскочил Гаевой. — Не позже чем через полгода мы снова будем здесь.

— А если не будем? А если мы далеко уйдем отсюда? Ты представь себе, — продолжал Боенко, хмурясь, — что мы пощадим завод и немцы быстро его восстановят. Значит, тысячи тонн стали с нашего завода обрушатся на наши же головы. Нет, уж лучше мы немного затянем его восстановление.

— А как бы вы взрывали надолго? — спросил Гаевой.

— Это можно сделать так... — с трудом произнося слова, начал Крайнев. — Завалить трубы... Семидесятиметровые кирпичные трубы, падая на цех, ломают здание, подкрановые балки, краны, печи. Цех больше не существует.

Гаевой даже вздрогнул, представив себе эту страшную картину разрушения. Боенко встал, оперся руками о стол и в упор посмотрел на Крайнева.

— Не смейте так взрывать, — сказал он тоном приказа. — Никому об этом варианте не рассказывать. У нас есть люди, которые считают, что все погибло, они сдуру могут осуществить ваш вариант.

Крайнев предложил другой проект взрыва.

— А как же насчет Лютова? — спросил он, когда беседа была закончена.

— Найдем и Лютова, — ответил Боенко.

В цехе Сергей Петрович застал обычное оживление. Бондарев с довольным видом носился по рабочей площадке: плавки на всех печах шли по графику, и он всеми силами старался поддержать взятый темп работы.

Опанасенко тяжело прохаживался у второй печи, поминутно посматривая в гляделку. Он подготавливал подину к ремонту и тщательно следил за температурой. По старой привычке Опанасенко носил очки, прикрепленные к козырьку фуражки, как рядовой сталевар. Рамку со стеклом пришлось бы держать в руке, а он не хотел, чтобы руки были заняты. Но и в этом головном уборе в нем безошибочно угадывали обер-мастера по солидному виду, по властной, хозяйской манере.

Из-под рабочей площадки вылез Дмитрюк, испачканный сажей, потный, с усталым, осунувшимся лицом, но с сияющими глазами. Он радостно доложил, что вскрытый им дымоход в полном порядке.

Его возбуждение передалось и Крайневу, но ненадолго.

«Все равно завтра или послезавтра завод взлетит на воздух», — подумал он и отошел от печи. Уже собравшись домой, он увидел девочку лет пятнадцати, которая с уверенным видом шла по площадке.

Худенькая, беленькая, синеглазая, в нарядном пальто, она светлым пятном выделялась на суровом фоне цеха.

— Вам что здесь нужно? — спросил Крайнев, удивленный ее появлением.

— Это моя дочка Светлана, — сказал, подойдя к ним, Опанасенко и взял из ее плетеной сумки бутылку молока и сверток. — Завтрак мне принесла.

— Папа, Васю в армию берут, — грустно произнесла девочка, — он вас зовет, хочет попрощаться.

Опанасенко потупился.

— Нельзя мне, дочка, уходить отсюда. Не могу. Никак не могу, Светлана.

Девочка посмотрела на Крайнева с безмолвным укором: как может этот человек в такой момент не отпустить ее отца?

— Папа, немцы Орел взяли. Как же теперь там бабушка? — и глаза у нее сразу наполнились слезами.

— Знаю. Увидимся еще с бабушкой, это ненадолго. Ну, иди, — и Опанасенко вернулся к печи.

Крайнев догнал Светлану у выхода.

— Как же ты проходишь на завод? — спросил он ее.

— У меня пропуск есть, — ответила она с гордостью. — Директор разрешил. Папа ведь домой почти не ходит, а он молочное любит. Скоро, наверное, и маме придется пропуск брать, чтобы с ним повидаться, — сказала она, вздохнув, и уже с нескрываемым упреком посмотрела на Крайнева.

Сергей Петрович давно не был дома, и, когда он забежал к себе, Вадимка встретил его таким восторженным визгом, что у него посветлело на душе. Но радость его быстро омрачилась. Проходя мимо столовой, он увидел инженера Смаковского, давнишнего приятеля Ирины. Сергей Петрович никогда не испытывал симпатии к этому самодовольному, манерному, холодно-вежливому человеку.

Умывшись и переодевшись, Сергей Петрович вошел в комнату и сел в кресло. Он тотчас же ощутил усталость, большую, чем испытывал в цехе, и ему захотелось спать.

Обменялись несколькими незначительными фразами.

— Сережа, — обратилась к мужу Ирина, — Владислав советует мне уехать в село, пока есть такая возможность, и я думаю, что он прав.

Крайнев с удивлением посмотрел на обоих. Смаковский смутился.

— Вы меня извините, Сергей Петрович, — сказал он, — но мне кажется, вы настолько загружены работой, что у вас нет времени заняться своими делами, даже некогда подумать о семье. Мне хотелось бы помочь вам. Мы с Ириной Владимировной — старые друзья, и мама с удовольствием приютит ее.

— Мне непонятна такая поспешность, — иронически сказал Крайнев. — По-моему, в случае нужды уедут все.

— Пусть так, — согласился Смаковский, — но в деревне Ирина Владимировна и сын будут в полной безопасности. Бомбежек там нет, и уехать сейчас можно без лишней суматохи.

«Пожалуй, он прав», — подумал Крайнев, ясно представив себе, какой тяжелой дополнительной нагрузкой для нервов была беспрестанная тревога о семье.

Ирина бегло взглянула на Смаковского: ей показалось, что муж согласен.

— Нет, — твердо ответил Сергей Петрович, — Ирина уедет вместе со всеми и туда, куда поедут все.

— А почему это обязательно «как все»? — спросила Ирина, не скрывая своего раздражения.

— Потому что семьи рабочих еще никуда не едут, и я не хочу. Я не имею права сеять панику. Ты пойми, Ира, что мы, руководители, на виду. Что скажут о нас рабочие?

— Так тебе что дороже: жизнь жены и сына или мнение твоих рабочих?

Смаковский поднялся с дивана, извинился и ушел, как бы подчеркивая этим, что разговор слишком серьезен, чтобы при нем присутствовал посторонний.

— Я в тебе не терплю одну черту, — сказала Ирина, когда дверь за гостем закрылась. — Почему обязательно нужно поступать «как все»? Почему у тебя все должны быть одинаковые, серые, как доски в заборе?

В словах Ирины слышалось что-то чужое, почти враждебное. Сергей Петрович пытливо взглянул на нее.

— Почему ты сам не беспокоишься о своей семье? — злым голосом продолжала Ирина. — Сутками торчишь в цехе, а когда другие проявляют вместо тебя заботу о нас, ты мешаешь им.

Сергей Петрович вспыхнул:

— Ты скажи мне, кто из ответственных работников отправил свою семью? Назови хоть одну фамилию!

— Какое мне дело до других!

— Неужели тебе не ясно то, о чем я говорю? — спросил он и с горечью подумал, что никогда у него с Ириной не находилось общего языка, никогда она не понимала его.

В комнату вбежал Вадимка и забрался на колени к отцу. В руках он держал «Мурзилку».

— Папочка, почитай хоть капельку, — попросил он, протягивая отцу журнал.

— Ему не читать, его выпороть надо, — сердито сказала Ирина и пожаловалась на сына, что он с группой ребят постоянно наводит панику на жильцов.

Малыши забираются в подъезд, поближе к чьим-нибудь дверям, и гудят, подражая звуку немецких самолетов. Перепуганные домохозяйки поднимают переполох и, к великой радости затейников, бегут в убежище, а потом пристают к Ирине с жалобами.

Сергей Петрович с деланной суровостью посмотрел на сына. Живые светло-карие, как у отца, глазенки Вадима забегали по сторонам.

— Больше не буду, папочка, не буду. Даже дуделку отдам, только почитай, — взмолился мальчик.

Сергей Петрович не смог отказать ему. Примостившись рядышком на диване и ласково прижавшись к отцу, Вадимка с восторгом слушал рассказ о подвиге красноармейца Спивака.

Ирина ушла к Макаровым. Она знала, что при ребенке муж не допускает никаких споров.

В самом занимательном месте рассказа в дверь постучали, и появился Василий Николаевич Макаров. Он успел уже умыться, переодеться и немного отдохнуть.

Взглянув на раскрытый журнал, Макаров уселся на диване:

— Дочитывайте, а я пока посижу, покурю.

Крайнев кончил читать, отдал «Мурзилку» сыну и глазами показал ему на детскую. Мальчик уже скрылся за дверью, когда Сергей Петрович вспомнил:

— А дуделка где?

Вадимка долго возился в своей комнате, гремел какими-то железками, отыскивая тщательно спрятанную игрушку, и, наконец, появился, держа в руке запаянную с одного конца трубку с несколькими отверстиями.

Вытерев трубку платком, Крайнев поднес ее к губам, но как он ни дул, кроме шипения, ничего не получалось. И вдруг все трое услышали нарастающий гул. Макаров тревожно посмотрел в сторону завода.

— Наши, — успокоил его Крайнев, — с востока идут.

— Наши, наши! — подхватил Вадимка. — Немецкие — те воют вот так, — и мальчик, схватив трубку, воспроизвел прерывистый звук немецких моторов, — а это наши...

Гул нарастал, давил на уши, казалось, что воздух стал осязаемым, тяжелым.

— Эх, туда бы с ними, на передний край! — с завистью сказал Сергей Петрович. — Не думал я, что командир взвода будет здесь отсиживаться.

— Мы и так на переднем крае, и вовсе не отсиживаемся, — возразил ему Макаров.

Помолчали. Вадимка, спрятав в рукав трубку, юркнул в свою комнату.

— Что у вас с Ириной? — спросил Василий Николаевич. — Пришла чернее тучи. Жаловалась Елене, будто ты ее не отпускаешь.

— Союзницу ищет?

— По-видимому, да.

— Ну и как? Нашла?

— Нет, в Елене она, пожалуй, союзницу не найдет. Не получается у них дружба.

— У Ирины она вообще не получается, — вздохнул Крайнев.

Макаров насторожился. Они не виделись больше четырех лет, а встретившись, ни разу не поговорили по душам. Приняв цех, Крайнев целиком ушел в работу, а потом началась война.

— Не получается у нее дружба, — как бы про себя повторил Крайнев.

— А почему? — на этот раз не удержался от вопроса Макаров.

— Воспитали ее глупо. Девочкой она была очень красивой, способной, вот ей и внушили, что она исключительная, особенная, что жизнь у нее будет тоже особенная. Всю жизнь она искала легкого успеха. То живописью занималась, то музыкой, начинала и бросала, как только убеждалась, что даже при наличии таланта все это требует труда, а если вместо таланта одно тщеславие... Вот в Москву ее тянет, серенькой кажется наша жизнь.

— А ты не пробовал перевестись в Москву?

— Что бы я там делал? — спросил Сергей Петрович. — Идти в аппарат — слишком рано. Видишь ли, Вася, в цехе инженер непрерывно учится, в наркомате же он должен учить других. А для этого надо, чтобы и он сам, и другие чувствовали, что он знает больше других и больше умеет. Вот тогда можно и в аппарат. К тому же, я до мозга костей цеховик. Пробовали меня переводить из цеха — скучать начинаю по стали, по людям, которые варят сталь. И мне легко работать с ними. В металлургии инженер больше работает с людьми, чем с агрегатами.

— Насколько я помню, — улыбнувшись, сказал Василий Николаевич, — нас с тобой в институте учили технологии, а не психологии. Мне кажется, ты не прав.

— Как же не прав?! — горячо возразил Сергей Петрович. — В этом цехе я за два месяца поднял производство, а до этого почти год план не выполнялся. Что же я сделал? С печами еще ничего не успел, я работал только с людьми. А это в первую очередь обеспечивает успех.

Стенные часы мерно пробили девять. Крайнев потушил свет, отдернул штору и долго смотрел в сторону завода.

— Опять Никитенко дает избыток газа в печь, — возмущенно сказал он и сейчас же позвонил диспетчеру цеха: — Уймите там Никитенко, снова у него на трубе факел.

— Ты думаешь, Вальский дела не знал, печей не знал? — продолжал Сергей Петрович, усаживаясь рядом с Макаровым. — Нет, он грамотный инженер, но он людей не знал, и люди знать его не хотели! Он ничьих советов не принимал, и ему ничего не советовали. Вот он и не справился с работой. Руководитель очень часто бывает силен именно своим уменьем советоваться. А сейчас Вальский ежедневно ходит в цех, чаще, чем того требуют обязанности сотрудника техотдела, и, я чувствую, не понимает он, что же, собственно, произошло. Внешне никаких перемен, а металла больше. Изменились только взаимоотношения между людьми.

Телефонный звонок прервал их беседу.

Крайнев взял трубку и сейчас же передал ее Макарову.

— Иду, — коротко ответил Макаров, выслушав телефонистку. — Дубенко просит меня быть на заводе и никуда не отлучаться, — сказал он, выходя из комнаты.

Глава шестая

Поздно вечером Сенин, начальник транспортного цеха, а теперь уполномоченный наркома, вошел к директору и передал ему распоряжение остановить и демонтировать завод. Дубенко это показалось невероятным.

— Ты не в своем уме, — спокойно сказал он. — Об остановке завода нарком позвонит лично.

Директор привык относиться к Сенину как к своему подчиненному. Ему было странно, что начальник транспортного цеха передает своему директору приказание, да еще какое приказание!

— Нарком звонил вам, но связаться с заводом не смог, — объяснил Сенин. — Нашел меня в Сталино, приказал немедленно выехать сюда и передать вам его приказание.

— Завода останавливать я не буду, — сказал Дубенко.

Сенин встал и посмотрел на директора испытующе и сурово. Потом резко повернулся к Макарову, сидевшему за столом рядом с Нечаевым:

— Товарищ главный инженер, если директор не в состоянии понять сложившуюся обстановку, я возлагаю на вас обязанность выполнить приказ наркома.

Дубенко побледнел и встал, с грохотом отодвинув стул.

— Сядьте, товарищ Дубенко, — приказал Сенин, не спуская глаз с директора.

Под этим упорным взглядом широко расставленных немигающих глаз директор пришел в себя и потянулся за спичками, чтобы зажечь потухшую папиросу.

— Ответственность за промедление несете вы, — сказал Сенин, убедившись, что к директору вернулась способность рассуждать, и крупными шагами пошел к двери; у порога он остановился: — Через два часа я вернусь.

Ночью Сенин снова появился в кабинете директора. Вместе с ним пришел Гаевой. Они знали, что завод продолжает работать. По-прежнему мерно дышала воздуходувка, над доменным цехом по-прежнему вспыхивало зарево.

— Что будем делать? — спросил Дубенко.

— Тебе уже было сказано, что делать, — сурово ответил Гаевой.

— Завода я не остановлю, — упрямо заявил директор.

Гаевой повернул голову и молча взглянул на Макарова. Тот понял этот безмолвный приказ.

— Тогда я остановлю завод, — сказал главный инженер.

Наступило тяжелое молчание.

Сенин медленно, как бы раздумывая, направился к аппарату, но его опередил продолжительный телефонный звонок, резко прозвучавший в тишине.

— Будете говорить с Москвой, — торопливо сказала телефонистка, и Сенин услышал голос наркома.

— Кто? — коротко спросил нарком.

— Сенин.

— Остановили завод?

— Нет.

— Почему?

— Директор завода не выполняет приказа, товарищ нарком.

И впервые за свою долгую работу Сенин услышал, как нарком выругался коротко и зло.

— Немедленно остановить завод. Не-ме-длен-но! — приказал он.

— Передать трубку директору? — спросил Сенин.

— Некогда, — ответил нарком и положил трубку.

Дубенко, стоявший рядом, опустил глаза. Лицо его посерело.

— Ясно? — спросил уполномоченный, не отходя от телефона.

Директор круто повернулся к Макарову:

— Идите в мартен и лично руководите остановкой печей, — лично! — подчеркнул он. — А я займусь остальным, — и он приказал телефонистке вызвать к нему начальников цехов.

Макаров ушел. Сенин сидел и курил, а директор долго ходил по кабинету, не говоря ни слова.

— Не укладывалось это у меня в голове, — наконец сказал он.

— А теперь уложилось? — спросил Сенин, и в голосе его послышалось сочувствие.

— Нет, — откровенно признался Дубенко, — и теперь не укладывается.

Шатилов готовил к выпуску плавку, когда поздно ночью Крайнев вернулся в цех. Выпускающие собрались у жёлоба, с нетерпением посматривая на большие светящиеся часы. Стрелки их показывали без пяти минут три.

Пришел Бондарев и сообщил, что работы по соединению старого дымохода заканчиваются.

— А дед еще там? — спросил Сергей Петрович и, узнав, что старик не уходил из цеха, распорядился вызвать машину, чтобы немедленно отвезти его домой.

Бондарев начал докладывать о положении на других печах, но его прервала прибежавшая рассыльная.

— Сергей Петрович! — закричала она еще издали. — Вас к телефону просят.

Крайнев мигом очутился в рапортной, у трубки.

— Ни на одной печи больше не выпускайте плавок, — услышал он взволнованный голос Макарова. — Есть у вас плавки на выпуске?

— Пятая готова.

— Задержите выпуск. Сейчас приду сам.

Крайнев опустил трубку на стол, мимо рычага. Он хотел бежать к печи, но не мог перевести дыхание, словно кто-то сильной рукой сжал его сердце и не отпускал. В рапортную быстро вошел Бондарев.

— Задержите выпуск, — приказал ему Крайнев, и тот выбежал на площадку, не теряя времени на расспросы.

— Сергей Петрович! — закричал вбежавший Шатилов. — Разрешите выпустить, плавка-то переходит. Пускали же мы во время налета! — уговаривал он, думая, что причина задержки — ожидаемый налет.

— Идите на печь и хорошо заделайте выпускное отверстие. На крышу лазил? Не понимаешь?

Шатилов присел на табуретку и растерянно замигал.

— Неужели отработались?

— Да идите же и заделайте отверстие! — закричал Крайнев, видя, что Шатилов не двигается с места.

В дверях мастер чуть не сбил с ног главного инженера. Шатилова испугало его лицо, таким оно было бледным.

— Останавливаем завод, — сказал Макаров, с трудом переводя дыхание от волнения и быстрой ходьбы. — Немцы близко... Идем закрывать газ на печах...

Они вышли из рапортной. Навстречу спешил Дмитрюк.

— Работу я закончил, дымоход подключил, — доложил он. — А за машину спасибо, пешком на поселок сегодня я не дойду, устал.

Крайнев хотел сказать старику, что дымоход уже не нужен, но, взглянув на его почерневшее от пыли и усталости лицо, прошел мимо.

Это невнимание, непривычное равнодушие Крайнева к делу настолько удивило Дмитрюка, что он так и остался стоять, смотря тому вслед. Он видел, как Макаров и Крайнев подошли к Луценко, отозвали его в сторону и что-то говорили ему, видел, как Луценко слушал их, не глядя, потом поднял глаза, собираясь задать вопрос, но, так и не спросив ничего, махнул рукой и пошел к вентилям. Отсветы пламени на плитах рабочей площадки сразу начали тускнеть. Потом дежурный водопроводчик подвел шланг с водой к завалочному окну и начал лить воду в рабочее пространство, в то самое пространство, которое всегда оберегали от влаги...

Только тогда Дмитрюк понял, что произошло, и, взявшись руками за голову, прислонился к стене.

В течение получаса все печи были остановлены, некоторые из них перегрузили жидким чугуном. Прямо в завалочные окна беспрерывно лили воду. Цех затих. На рабочей площадке, всегда сухой и чистой, под ногами хлюпала вода. Ветер шевелил на крыше сорванные листы железа. Люди постепенно разбрелись по заводу: делать в цехе было нечего.

В затихшем здании, у остывающих печей все говорило о внезапно остановленной кипучей работе: и большие ковши, словно ожидающие у желобов выпуска стали, и неподвижные краны, опустившие свои услужливые крюки, и ложка, принесенная к печи для взятия пробы, и лом, стоящий у выпускного отверстия.

Матвиенко побывал в рапортной, в красном уголке, в ожидалке. Всюду он встречал мрачные, понурые лица. Впервые после января 1924 года он видел так много угрюмо-молчаливых людей.

— Ну что, товарищ секретарь, отработались, значит? — спросили его в ожидалке.

— Да, выходит, в Донбассе пока отработались, — ответил он. — Через две-три недели мы уже станем к другим печам.

— Это где же? — спросил кто-то из угла.

— На востоке. Все, кто хочет помогать Родине, будут работать там.

— Ну, на уральских «самоварах» далеко не уедешь, — пренебрежительно сказал Луценко, — бывал я там.

— Товарищ Сталин создал и на Урале, и за Уралом мощные индустриальные базы, — поправил его Матвиенко.

— А ты что, Луценко, пятилетки проспал? Про Кузнецк, про Магнитку забыл? — вмешался в разговор стройный, с красивым лицом сталевар. — Там такие «самовары», что по триста тонн стали за одну плавку дают!

— Тебе хорошо, ты за пятилетки все заводы объездил, — съязвил Луценко. — У тебя на каждом заводе по жене осталось. Куда не подайся, всюду тебе дом.

Никто не улыбнулся его замечанию.

— Ну, хлопцы, вы как хотите, а я уже отъездился. Укатали сивку крутые горки, — усталым голосом произнес Дмитрюк.

Он так и не уехал домой, будучи не в силах остаться наедине со своим горем. Печи, которые он сорок лет строил, перестраивал, ремонтировал, сегодня умирали на его глазах.

Матвиенко подошел к нему и сел рядом на скамью:

— По-моему, Ананий Михайлович, тебе в первую очередь уезжать надо. Ну, как ты здесь жить будешь? Ты же один остался!

Матвиенко знал, что у Дмитрюка совсем недавно умерла жена, а сыновья были в армии.

— А там что я смогу делать? — спросил дед. — Тут меня не забыли, пристроили. Должности мне не было, так выдумали должность, а там?..

— И там выдумаем, — мягко сказал Матвиенко. — И там не забудем.

Дмитрюк безнадежно махнул рукой.

— Ты, Михалыч, рукой не маши, ты слушай, что он тебе говорит! — горячо сказал, встав со скамьи в углу и подойдя к старику, пожилой газовщик Гаврилов. — Он тебе, как отцу, говорит. Уезжай. По мне — так я бы от немца не то, что уехал, а до Урала бы пешком шел. Я немца уже попробовал, когда в пятнадцатом году у него в плену был, на всю жизнь похлебки из картофельной шелухи нахлебался. До сих пор сыт. Хватит.

— Сегодня на станции дело было, — вмешался в разговор Пахомыч. — Задержали одного мужика из Белоруссии. Собрал вокруг себя народ и рассказывает, как он от немцев утек, и так немцев ругает, так ругает, аж охрип. А между прочим, говорит: «Заставили нас эти грабители урожай с половины собирать: один мешок себе, другой — им». Ну, те, кто потемней, — продолжал Пахомыч, — и думают: не такой уж страшный немец, если половину урожая отдает. А Васька Сизов, что на станции весовщиком служит, сын нашего Сизова, каменщика, заметил, что мужичок этот говорил, будто к брату в Красноармейск едет, здесь пешком уже дойти можно, а сам на станции шестые сутки околачивается. Он — в милицию, ну и сгребли того мужичка. Сознался, немцы нарочно его выпустили, пообещали ему за эти разговоры домик, корову и еще разного барахла дать. Вот он и пошел народ мутить.

— Теперь вся нечисть из щелей повылазила, — угрюмо сказал Гаврилов.

Матвиенко пошел в столовую, где тоже собрались рабочие.

Глава седьмая

Рано утром Дубенко вызвал к себе начальников цехов. В предрассветных сумерках страшным казался мертвый завод, безмолвны были цехи, бездымны трубы.

Крайнев вспомнил плакат с надписью:

«Дым фабрик и заводов — это дыхание Советской республики».

Плакат был старый, видел он его давно, но сейчас вспомнил потому, что дыхание завода прервалось, и он с болью ощутил, как тяжело становилось дышать Родине.

В кабинете у стола нетерпеливо расхаживал Дубенко. Его воспаленные от бессонных ночей глаза встречали недовольным взглядом каждого опоздавшего. Когда, наконец, все собрались, он объяснил положение: за последние несколько часов обстановка несколько изменилась к лучшему, продвижение немцев на этом участке фронта было приостановлено нашим перешедшим в наступление танковым соединением. Таким образом выгадывалось время для эвакуации заводов Донбасса.

— Будьте готовы в любой момент приступить к минированию цехов и объектов, а пока отгружайте все, что можно, — заключил он.

При выходе из заводоуправления Крайнева остановил главный инженер электростанции Лобачев. Начальник станции был тяжело ранен при бомбежке, и теперь Лобачев исполнял его обязанности.

— Ну, как вам все это нравится? — спросил он Крайнева.

— Тяжело, очень тяжело.

— Немцы берут нас в кольцо, а правительство, вместо того чтобы эвакуировать людей, в первую очередь собирается вывозить оборудование. Вам не кажется, что нам уже никуда не удастся уехать?

— Нет, не кажется.

— Уходить надо, немедленно уходить, — зашептал Лобачев. — Вот увидите, нас тут будут держать до последнего, а потом бросят.

Сергей Петрович на миг с ужасом представил себе, что он не успел уехать и остался у немцев.

Мимо прошел задержавшийся у директора начальник доменного цеха, и Лобачев побежал догонять его.

— Как вам это нравится? — издали услышал Крайнев.

Загудел гудок, странный, ненужный. Завод стоял, но люди шли на завод. Они знали, что в цехах делать нечего, но все-таки шли. Шли рабочие утренней смены, шли рабочие дневной смены и присоединялись к тем, кто оставался здесь с ночи и не уходил домой. Никогда еще завод не видел столько людей, как в это памятное всем утро.

Крайнев заметил свет в своем кабинете и зашел.

На диване необычно оживленный Пивоваров что-то доказывал Шатилову. На составленных стульях звучно похрапывал механик цеха, всю ночь следивший за бесперебойной подачей воды в печи. У стола сидела Теплова и перелистывала ставшую теперь ненужной тетрадь сводок. На последнем заполненном листе стояла надпись: «10 октября 1941 года. 3 часа 30 минут ночи. Цех остановлен».

Узнав у собравшихся, что Матвиенко находится тут же рядом, в столовой, Сергей Петрович послал за ним.

— А вы почему не в цехе? — спросил он, обращаясь ко всем.

— А что там делать? Что там говорить? — огрызнулся Пивоваров. — И слов не найдешь...

— Матвиенко, однако, находит слова...

— Ну, так я и Матвиенко — это же разница!

— Какая? — живо спросила Теплова.

Она не любила Пивоварова за грубость, за крикливые выступления на каждом собрании, по каждому вопросу, за постоянные нескромные напоминания о своем участии в гражданской войне и еще за что-то, в чем она сама не могла разобраться.

— Вы же на всех собраниях твердите, что вы беспартийный большевик, что никакой разницы между вами и членами партии нет?

Пивоваров даже закряхтел, обдумывая, что ответить, но дверь открылась, и вошел Матвиенко, бодрый и еще более спокойный, чем в предыдущие дни. Он ожидал худшего от этой тяжелой ночи. Много разных людей в цехе, в обычной работе не каждого разглядишь внимательно. Коллектив похож на стальной слиток, который даже в разрезе имеет ровную блестящую поверхность. Только травление поверхности металла кислотой вызывает появление темных, редко разбросанных пятен на фоне прочно сросшихся кристаллов. Это шлаковые включения в стали. И случается иногда, что сталь, прошедшая испытания на разрыв и твердость, не выдерживает этой проверки на однородность структуры.

Суровые испытания выдержали люди, работая под пулеметным огнем и бомбежками, но все же Матвиенко с тревогой думал об остановке цеха. Он опасался момента, когда прекратит свое действие выработанный людьми и, в свою очередь, организующий людей ритм напряженной работы: как проявят себя тогда люди? Не разбредутся ли многие из них в разные стороны, как разлетаются пчелы из опустошенного улья?..

Сегодня ночью он успокоился. Организующая сила коллектива действовала по-прежнему, и он, Матвиенко, как и в обычное время, направлял эту силу, руководил ею.

Он никому не сулил многого. Единственно, что он обещал, — обеспечить отъезд всем желающим и работу всем эвакуирующимся. И ему верили.

Когда Матвиенко уселся у стола, Крайнев рассказал о том, что слышал в кабинете директора.

— Начальником штаба по эвакуации цеха назначен я, — заявил Крайнев. — Задача — вывезти все, что можно вывезти. Распорядок работы остается прежний: люди работают по своим сменам, в своих бригадах, но под руководством слесарей и электриков. Понятно?

— Состав бригад немного изменится, Сергей Петрович, — сказал Матвиенко. — Я распределю членов партии так, чтобы они охватили все бригады. А ты что думаешь делать с комсомольцами? — спросил он, обращаясь к Тепловой.

— Бригаду комсомольской печи оставлю в полном составе на демонтаже, — ответила она, заранее решив этот вопрос. — А остальные комсомольцы будут работать во всех бригадах.

— Ну, а теперь в цех, — сказал Сергей Петрович и вышел из кабинета. За ним двинулись остальные.

Бондарев очень обрадовался приходу Крайнева и секретаря. Рабочие, столпившиеся у рапортной, забросали его вопросами, на которые ему трудно было отвечать.

Крайнев объяснил рабочим положение. Деловой тон начальника успокоил и мобилизовал людей. Они поняли смысл своего пребывания в цехе, срочность и важность задания, которое им предстояло выполнить.

Как только был выдан инструмент, закипела работа. Это была страшная работа разрушения того, что созидалось и поддерживалось десятилетиями.

Сталевары, ковшевые, разливщики, мастера, каменщики превратились в слесарей, такелажников, грузчиков. Они снимали с кранов моторы и тележки, приборы и пусковую аппаратуру, выкатывали станки из мастерской, молоты из кузницы и грузили, грузили, грузили.

Комендант цеха, хозяйственный и аккуратный, ярый поборник чистоты и порядка, переключил свою бригаду на отгрузку. Он заполнял все промежутки в вагонах с оборудованием кислородными баллонами, тачками, носилками, кайлами — всем, что попадалось ему под руку. Даже лопаты, приготовленные на зиму для уборки снега, уютно разместились между ящиками с контрольно-измерительными приборами. Комендант всерьез и надолго собрался хозяйничать на востоке.

— И куда ты все это грузишь? — спрашивали его любопытные. — Все равно растеряешь по дороге.

— А найдет кто? — огрызнулся он. — Немцы, что ли? Все равно у своих останется.

Обходя цех, Матвиенко увидел бригадира слесарей дневной смены, под руководством которого бригада Никитенко демонтировала кабину завалочной машины.

— Почему нарушаешь порядок? — напустился на него Матвиенко. — Почему не в своей смене?

— А мы — сквозной бригадой, пока не кончим, — ответил за него Никитенко. — Торопиться надо, Михаил Трофимович.

И он отвел в сторону грустные глаза.

По количеству и составу людей в цехе Матвиенко понял, что не одна бригада Никитенко решила работать вне графика.

Почти все бригады работали так же, как и комсомольская, — не по восемь часов, а до выполнения задания, до окончания демонтажа своего объекта. Люди не покидали рабочего места по суткам, уходили вздремнуть на часок-другой и являлись за новым заданием.

Хорошо слаженный коллектив всегда корректирует руководителя. Никто не отменял работы по сменам, никто не обязывал работать до окончания демонтажа, но к концу первого дня такой порядок установился сам собой и строго поддерживался. Люди приходили на кран и уходили тогда, когда от самого крана оставался только скелет железных конструкций.

Это ускоряло дело и упрощало расчеты. Цеховой тарификатор определял стоимость работы, а Крайнев по ее окончании тотчас же выплачивал полагавшуюся сумму.

Вечером, когда Сергей Петрович, изнемогая от усталости, собрался уходить, пришла за расчетом бригада Луценко. Потом явился Никитенко получать новое задание. Неугомонный Дмитрюк топтался в комнате, прося дать ему какую-нибудь работу. Он отнял много времени, пока Сергей Петрович не уговорил его отправиться домой, поручив подручному довести деда до проходной и подождать там, чтобы убедиться, что старик действительно ушел. Дмитрюк покорно вышел из завода через центральную проходную и тотчас же вернулся через запасную. И так до самого утра приходили и уходили люди.

Когда в шесть часов загудел гудок, Крайнев ушел в штаб, помещавшийся в опустевшей экспресс-лаборатории, лег на диван и сразу уснул.

В лабораторию зашла Теплова, тоже едва державшаяся на ногах от усталости. Увидев начальника цеха, она остановилась, раздумывая, уйти ей или остаться. Струя свежего воздуха из открытой двери обдала Крайнева, он поежился, но не проснулся. Валентина затворила дверь, затем сняла с вешалки плащ, осторожно укрыла спящего и в изнеможении опустилась на стул.

Ей вспомнилась первая встреча с Крайневым, тот день, когда, поднявшись на площадку, она увидела группу сталеваров, собравшихся в ожидании гудка, и среди них Опанасенко, оживленного и даже улыбающегося. Таким обер-мастер бывал очень редко. Подойдя ближе, она увидела человека в синей, ладно сшитой спецовке, в кепке, чуть сдвинутой на затылок. Он стоял в центре группы и охотно отвечал на вопросы сталеваров о заводе, где он раньше работал. Валентина подумала тогда, что это один из бывших работников цеха, — его лицо, открытое, приветливое, мужественное, показалось ей знакомым, но, подойдя вплотную к разговаривающим, она поняла, что ошиблась. Хотела спросить о нем у стоявшего рядом с ней сталевара, но подошел Вальский.

— Вы что здесь делаете, молодой человек? — осведомился он.

— Приехал с соседнего завода, — ответил тот, не меняя дружелюбного тона, хоть вопрос был задан с присущим Вальскому высокомерием.

— Зачем?

— Присмотреться. Мне предлагают работу в вашем цехе.

— Кем работали до сих пор?

— Заместителем начальника цеха.

Вальский поднял глаза на Опанасенко.

— Посмотри, обер, у нас, кажется, есть место мастера, — сказал он и прошел прочь.

Опанасенко нахмурился.

Теплова ожидала, что человек в спецовке смутится или вспыхнет, но он только усмехнулся и спокойно спросил:

— Он у вас всегда такой?

— Почти всегда, — со вздохом ответил Опанасенко.

— Ну, тогда мне все понятно, — задумчиво произнес приезжий и как ни в чем не бывало продолжал беседу.

В течение дня Валя не раз встречала его в цехе на печах, на шихтовом дворе, в литейном пролете. Он стоял на борту и внимательно следил за установкой изложниц. Потом он исчез, а неделю спустя Валентину вызвал новый начальник, принимавший цех. Этот новый начальник и был Крайнев.

Вскоре Теплова оценила Крайнева как руководителя. Это был требовательный и чуткий начальник, суровый, когда нужно, веселый, когда можно. При нем она поняла, что ее труд ценят, и работала с утроенной энергией.

Вальский постоянно ворчал или ругался, а этот умел одним словом, иногда одним жестом и упрекнуть, и поблагодарить.

Валентина выросла на заводе. Шесть лет назад, пятнадцатилетней девочкой, она поступила рассыльной в цех. Это произошло после смерти ее отца — обер-мастера. Иван Теплов, проработавший всю жизнь у мартена, фанатически любил свою профессию. Суровый и молчаливый на работе, он был словоохотлив дома. Валентина с детства привыкла слушать его рассказы о различных случаях и происшествиях в цехе, о людях, с которыми он работал, и в первые же дни все на заводе показались ей знакомыми, так как очень многих она знала по рассказам отца. В цехе полюбили миловидную, ясноглазую девочку за природную сметливость, за открытый, приветливый характер. Зная, что она потеряла отца, каждый старался сказать ей ласковое слово. Так она и росла, окруженная дружеским сочувствием.

Вскоре ее назначили табельщицей, потом счетоводом, помогли окончить вечерний металлургический техникум при заводе. Ей очень хотелось работать у печей, но Вальский категорически воспротивился этому и назначил ее секретарем-экономистом. Долго бунтовала она, но переубедить упрямого Вальского так и не удалось. Пришлось смириться. Постепенно Валя полюбила свое дело, но мысль о работе у печей, хотя бы теплотехником, не оставляла ее.

Каждый раз, когда Валентина видела, как подручный сталевара выливает на плиту пробу жидкой искрящейся стали, она испытывала чувство зависти к нему. Любовь к послушному расплавленному металлу была у нее в крови.

С появлением Крайнева ее надежды воскресли, но началась война, и они снова рухнули. После случая с Лютовым Валентина поняла, что на участке учета она нужнее, чем в цехе. К тому же ей было легче совмещать обязанности секретаря-экономиста с работой секретаря цеховой комсомольской организации.

Первое время, когда Крайнев мало кого знал в цехе, он часто вызывал к себе Валентину. Иногда это был короткий деловой разговор, но порой беседа затягивалась, и ей всегда вспоминался отец: та же любовь к своему делу, та же поглощенность интересами цеха.

Скоро Валентина поняла, что Сергей Петрович, в отличие от покойного Ивана Михайловича, словоохотлив на работе, но молчалив дома.

Валентина ничего не знала о семейной жизни Крайнева, но многое поняла, когда впервые увидела Ирину.

С небольшой группой командного состава цеха Валя пришла в клуб послушать доклад о положении на фронте. Мужчины расположились в углу просторного фойе, курили, тихо переговаривались между собой, а она стояла рядом и искала глазами секретаря заводского комитета комсомола, с которым не успела переговорить днем.

— Посмотри, какую барыньку подцепил Смаковский, — произнес за ее спиной Пивоваров.

Теплова оглянулась и увидела пару, резко выделявшуюся среди остальных.

Франтовато одетый инженер технического отдела Смаковский бережно вел под руку высокую, стройную женщину. Валентина внимательно рассмотрела красивое, суховатое лицо с тонкими губами, строгую прическу и модное платье. Женщина склонила голову набок, слушая Смаковского, который что-то оживленно рассказывал, и скользила равнодушными глазами по публике.

Когда Смаковский со своей спутницей поравнялись с их группой, брови у женщины приподнялись от удивления, и она, улыбнувшись, ответила Крайневу на его кивок.

— Что это за особа? — со свойственной ему резкостью спросил Пивоваров. — Вы, кажется, знакомы, Сергей Петрович?

— Кажется, знаком, — ответил он. — Это моя жена.

Пивоваров смутился.

После небольшой паузы, насладившись смущением Пивоварова, Крайнев рассмеялся. Валентина взглянула на него и, увидев добродушное лицо и глаза, светившиеся неподдельным юмором, расхохоталась.

Крайнев повернулся на диване, и плащ сполз с его плеча. Валя наклонилась над спящим и снова укрыла его.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел Матвиенко. Он был необычно мрачен.

— Давно спит? — указывая глазами на Крайнева, спросил он.

Она пожала плечами.

— Мариуполь взят немцами, — как бы нехотя сказал Матвиенко.

— Мариуполь! — воскликнула Валя так громко, что Крайнев открыл глаза.

— Что случилось? — спросил он, вскакивая с дивана.

— Мариуполь оставлен нашими, — повторил Матвиенко.

— Это точно?

— Точно.

— По радио?

— Нет.

— А откуда?

— Наши снабженцы ездили за кислородом и еле выскочили.

Крайнев достал портсигар, но не закурил, а долго рассматривал папиросу, словно не зная, что ему с ней делать.

Глава восьмая

С этого дня Дубенко редко появлялся в своем кабинете. Управление заводом перешло к штабу по эвакуации, а директор, не удовлетворяясь телефонными разговорами, целыми сутками находился в цехах.

Дубенко умел подбирать кадры. Он давно понял, что в условиях сложного производства с тихими, покладистыми, услужливыми людьми далеко не уедешь. Начальники крупнейших цехов легкостью характера не отличались. Крайнев был упрям, Сенин слишком требователен, Нечаев резок. Все они не могли ужиться на заводах, где служили раньше: Крайнев не сработался с главным инженером, Сенин — с директором, а Нечаев вообще нигде не задерживался больше года. На этом же заводе он работал уже шестой год.

Когда главк направлял таких людей на «исправление» к Дубенко, тот охотно принимал их и легко прощал им строптивость характера, если они обладали теми основными качествами, которые партия научила его ценить в людях — идейностью и деловитостью.

На одном из заседаний партийного бюро предшественник Гаевого как-то упрекнул директора в том, что на рапорте у него начальники цехов спорят друг с другом и что порой становится непонятно, кто с кого требует: директор со своих подчиненных или подчиненные — с него.

— А ты чего бы хотел, — иронически спросил Дубенко, — чтобы они друг перед другом расшаркивались, а передо мной реверансы делали? Они из-за дела спорят. Горячую душу понимать надо. А насчет того, что они и с меня иногда требуют, я тебе одно скажу: значит, хорошие руководители. Если они с директора завода умеют потребовать, так с подчиненных и подавно.

Дубенко поощрял инициативу начальников цехов. Люди срабатывались с ним, а в главке радовались, что, наконец, нашелся директор, сумевший «укротить» строптивых.

В эти тяжелые дни Дубенко еще раз убедился, что он не ошибся в подборе людей.

Инженеры, всю жизнь привыкшие заниматься созиданием и эксплуатацией цехов, сейчас делали свою новую и страшную работу так умело и быстро, словно они всегда только и занимались ею.

Обходя цехи, Дубенко придирчивым глазом хозяина проверял, все ли вывезено.

В прокатном он подозвал к себе помощника начальника и молча указал ему на мосты кранов, оставшиеся неснятыми.

— А зачем их снимать? — равнодушно спросил тот. — Они вряд ли подойдут по размерам какому-либо заводу на Урале.

— Снимать их надо затем, что они подойдут нашему заводу, когда мы вернемся, — горячо сказал Дубенко. — Это во-первых; во-вторых — чтобы враг никоим образом не мог восстановить цеха; а в-третьих — легче переделать мост крана, чем изготовлять новый.

— Эх, Петр Иванович, снявши голову, по волосам не плачут, — уныло произнес помощник и махнул рукой.

— Если голова дурная, то по ней и плакать не будут! — вскипел директор. — Сейчас же найдите начальника и доложите, что я приказал к утру мосты снять и отгрузить. За это отвечаете вы!

И он быстрым шагом направился в листопрокатный. Цех был пуст. Только нагревательные печи одиноко стояли, лишенные арматуры.

— Молодцы, — вслух подумал Дубенко и вышел из здания.

Мимо него прошла длинная вереница вагонов с оборудованием. Дубенко внимательно осмотрел ленты транспортеров аглофабрики [Цех завода, в котором производится спекание мелкой железной руды.] раковины мощных насосов цеха водоснабжения, сложные, как огромный часовой механизм, тележки разливочных кранов мартена, клеть броневого стана, подъемники доменного цеха, станки механического цеха.

Все заводские цехи, кроме воздуходувной станции, были как бы представлены этим большим эшелоном. Изменив свой маршрут, директор направился в глубь завода.

В высоком здании, рядом с остовами огромных машин, на полу лежали аккуратно приготовленные к отгрузке детали: золотники и поршни, кривошипы, напоминающие исполинские, согнутые в локте руки, роторы недавно установленных турбовоздуходувок новейшей конструкции.

Дубенко вышел на воздух и подставил разгоряченный лоб холодному осеннему ветру. Но, дойдя до ближайшего телефона, он тут же позвонил в штаб по эвакуации и потребовал подать вагоны под отгрузку.

На электростанции, куда он зашел проверить ход работы, мощный монтажный кран медленно опускал на железнодорожную платформу гигантский ротор главного генератора тока. Наблюдавшие за погрузкой рабочие замерли в ожидании: правильно ли ляжет вал ротора на приготовленные для него стойки? Мастер, руководивший погрузкой, поднял руку — и ротор передвинулся в указанном направлении. Потом, проверив расположение ротора над платформой, мастер решительно показал вниз — ротор плавно опустился на место.

Тотчас же на платформу взобрались рабочие с топорами, молотками, досками и начали обшивать ее со всех сторон, чтобы укрыть ценный груз от непогоды. Рядом лежали рулоны толя. На платформе быстро вырастал дощатый дом со стрельчатой крышей.

Дубенко с облегчением следил за слаженной работой людей. Торопить их не приходилось.

К нему медленно подошел мастер, вытирая платком пот с не остывшего от напряжения лица.

— А этот? — спросил директор, указывая в сторону мерно гудевшего генератора, который был значительно меньше, чем демонтированный.

— Тот смертник, Петр Иванович, — грустно, как о человеке, сказал мастер. — Он будет работать до последней минуты: цехам ведь и свет нужен, и напряжение для кранов. Его взрывать будем. Главное — вывезти этот генератор, что нам дал в долг товарищ Серго.

Серго Орджоникидзе лично следил за изготовлением этого генератора на одном из ленинградских заводов и, когда агрегат передавали металлургам, сказал: «Смотрите, товарищи, даю в долг! Отдадите, надеюсь, металлом».

И годы третьей сталинской пятилетки, полные героического труда, один за другим встают в памяти Дубенко. Коллектив завода сдержал слово, данное наркому, и сполна вернул свой долг стране.

Бесчисленные нити связывали завод со страной, со всеми ее новостройками. Его рельсы укладывались в подземных туннелях московского метро, в степях Туркестана, на магистрали Москва — Донбасс. Из его балок воздвигались гигантские корпуса Магнитки, Уралмаша, Ново-Тагильского завода, «Амурстали». Его лист шел на изготовление кузовов и кабин автомобилей Московского и Горьковского заводов, тракторов Сталинградского, комбайнов «Сельмаша». Его броней одевались танки.

А сейчас оставалась только одна нить, узкая нить рельсов, по которой завод должен был эвакуироваться на восток, да и та грозила оборваться.

Дубенко возвращался к себе через доменный цех. Другие заводы вывозили все, чтобы целиком возродиться на новом месте. Металлурги же вывозили оборудование и оставляли основное — домны, мартены. Чтобы враг не смог их использовать, горны доменных печей наполняли чугуном, а мартеновские печи взрывали.

Дубенко долго смотрел на уходящие вверх печи: «Разве их заберешь с собой? Разве вывезешь?»

Глава девятая

В конце дня Валя, одетая в синий комбинезон, перепачканная и сердитая, вошла в штаб. Она хотела работать наравне со всеми и, взобравшись на уборочный кран, принялась слесарить, но ребята осторожно отобрали у нее гаечный ключ и выпроводили с крана. Работа была опасной, к тому же обнаглевшие немецкие летчики иногда прорывались сквозь заградительный огонь и обстреливали территорию завода из пулеметов.

Матвиенко попросил Теплову показать невостребованные эвакуационные листы и вызвать их владельцев по одному для беседы. Дежурная побежала в цех.

Первым появился Дятлов. Высокий бодрый старик покрутил усы и выжидательно посмотрел на Матвиенко.

— Возьмите эвакуационный документ, — сказал Матвиенко, протягивая ему лист. — Вы что, уезжать не собираетесь, что ли?

— Куда я поеду? Я тут родился, тут жизнь прожил, тут и умирать буду. И кому я нужен? Никому ни тут, ни там.

— Здесь, точно, никому не будете нужны, — подтвердил Крайнев, сидевший рядом с Матвиенко, — а на Урале печей много, а таких мастеров-каменщиков и там немного.

В конце концов Дятлов положил удостоверение в карман и вышел. Трудно было понять: решил он ехать или просто захотел прекратить неприятный для него разговор.

Пришел Опанасенко. Его огромная фигура, казалось, заполнила собой всю комнату.

— Никуда я не поеду, — решительно заявил он. — Здесь у меня домик, обстановка кое-какая. Пианино дочке недавно купил. Всю жизнь наживал — и вдруг бросить! Растащат. Вернешься к разбитому корыту. Да и Светлана здоровьем слаба, куда ей на Урал ехать. Как-нибудь перебьемся.

Никакие увещевания не помогли. Опанасенко, не взяв удостоверения, ушел в цех.

Вошла женщина в платочке и стеганом ватнике. Ее никто не вызывал.

— Я Пахомова, — сказала она, — муж в армию ушел, а я хочу уехать.

Матвиенко объяснил, что удостоверение послано ей домой с нарочным.

Дверь резко распахнулась от удара ногой, и в комнату вошел чернявый парень небольшого роста.

— Ну, чего звали? — вызывающе спросил он.

— Ты почему до сих пор не получил документ? — спросил его Матвиенко.

— А на кой он мне сдался? — ответил парень и повернулся к двери.

— Стой! — крикнул на него Крайнев, вскакивая со стула.

— Ну, чего еще? — бросил парень, не меняя тона, но останавливаясь.

— Ты почему не хочешь ехать? — спокойно спросил Матвиенко.

— А что там жрать будем? Тут меня и этот прокормит, — он хлопнул рукой по гаечному ключу, торчавшему из кармана засаленного комбинезона, усмехнулся и вышел, не закрыв за собой дверь.

— Ишь, какой бойкий! — сказал Матвиенко. — Не говорит, а режет. Лютовская порода — его племяш. Хотя Лютов начинал у нас иначе — ягненком прикидывался.

Сергей Петрович ничего не ответил. Он с горечью думал о том, что, проводя целые сутки в цехе, он следил только за демонтажем оборудования и мало разговаривал с людьми об отъезде.

Раздался телефонный звонок. Валя взяла трубку и сейчас же передала ее Матвиенко.

— Понял, приду немедленно, — сказал он, закурил папиросу и ушел.

В штабе воцарилось молчание.

— А вы знаете, Сергей Петрович, — прервала молчание Теплова, — я остаюсь.

— Остаетесь? — спросил Крайнев.

Теплова опустила голову. Сергей Петрович смотрел на нее удивленно и растерянно. Он заметил, что плечи у нее вздрагивают. Не зная, что сказать, он налил стакан воды и подал ей.

— Я не могу ехать. Поймите, не могу... — сказала она, овладев собой. — У меня на руках мама, тяжело больная, лежит уже второй год. Я у нее одна. Ну, как оставить беспомощную старуху? Я много, очень много думала. Ведь и вы бы не бросили свою мать? Правда?

— Нет, я бы уехал, — как можно более твердо сказал он.

— Да, пожалуй, вы бы уехали. Ну, а если бы оставался ваш сынишка?

Крайнев вздрогнул от этого вопроса: он никогда не задавал его себе.

— Все равно уехал бы, — сказал он, не поднимая глаз.

— Неправда, — возразила Теплова, — я чувствую, что неправда.

— Валя, едемте с нами. Вы же знаете, как немцы расправляются с населением, вы — комсомолка... — Он отошел в сторону и посмотрел на нее так, будто впервые видел это простое, милое лицо с большими серыми глазами.

Валя вздохнула и встала.

— Прощайте, Сергей Петрович, — произнесла она и протянула ему руку: Крайнев не шевельнулся.

Теплова медленно пошла к выходу.

— Валя! — крикнул Крайнев ей вдогонку. — Едемте с нами!

Теплова обернулась и с тоской посмотрела ему в глаза. Дверь отворилась, и в штаб вошел Макаров.

— Прощайте, Сергей Петрович, — сказала Валя и быстро вышла из комнаты.

Крайнев сделал было шаг к двери, но Макаров преградил ему дорогу.

— Товарищ начальник мартеновского цеха, — сухо произнес он, — у меня к вам срочное дело.

— Да поймите же! — воскликнул Крайнев так, что Макаров даже попятился от неожиданности. — Поймите, Василий Николаевич, какого человека мы теряем: ведь она остается, не едет!..

Он резко толкнул дверь и выскочил на площадку. Макаров последовал за ним.

Крайнев побежал к проходным воротам, но Тепловой нигде не было.

Глава десятая

Поздно вечером налетели немецкие самолеты, и тотчас же от сильных взрывов задрожала земля.

«Полутонки или даже более крупные», — подумал Крайнев, поворачивая голову в сторону электростанции, откуда доносились взрывы.

Самолеты прошли над цехами и, несмотря на сильный зенитный огонь, обстреляли их из пулеметов. С моста разливочного крана сорвался человек и упал на штабель слитков. К упавшему со всех сторон бежали люди.

— Кто? — спросил Крайнев.

Ему ничего не ответили: узнать убитого было невозможно.

Крайнев поднял голову и посмотрел на кран. Почему люди не спускаются оттуда, живы ли они там? На фоне лунного неба, которое виднелось сквозь сорванные листы крыши, можно было различить группу людей, собравшихся у барьера и опускавших на канате раненого. Он громко стонал. Рабочие бросились принимать этот необычный груз.

По боковой лестнице спустились остальные рабочие бригады. Первым подошел Опанасенко.

— Кого убило? — спросил Крайнев.

— Гаврилова, — хмуро ответил мастер.

Сергей Петрович вспомнил ту ночь, когда останавливали цех, и перед ним возникла крепкая фигура газовщика, быстро и ловко помогавшего сталеварам выключать газ.

— Ну, ребята, пошли. Надо кончать. Не первая бомбежка, — произнес Опанасенко, когда мертвого Гаврилова и продолжавшего стонать раненого унесли на носилках. — А ты, Луценко, сходи на медпункт, узнай, как там..?

Обер-мастер, не оборачиваясь, пошел к лестнице. Он знал, что рабочие последуют за ним. Сергей Петрович тоже вместе с другими поднялся на кран, — ему хотелось ободрить людей и заодно выяснить, много ли осталось работы на кранах.

Отсюда был хорошо виден залитый лунным светом город. Усаженные деревьями улицы выглядели сонно и мирно. Широкие площади поблескивали асфальтом. Казалось, что город спит.

Крайнев с трудом оторвал взгляд от этой обманчиво-спокойной картины и перешел на второй разливочный кран. На мосту, у разобранной тележки, молча сидело несколько рабочих.

— Сергей Петрович, не лазь высоко: падать далеко, — заметил один из них.

С запада слышался нарастающий гул самолетов: наши истребители, отогнав врага, возвращались на аэродром.

Электростанция очень долго не подавала тока. Позднее стало известно, что при налете были ранены рабочие и поврежден распределительный щит. Одна бомба угодила в аварийный склад топлива и, к счастью, не разорвалась. Остальные разорвались поодаль.

Здесь, на мосту крана, Сергея Петровича нашел взволнованный Бондарев.

— Я вас целый час ищу. Звонил Дубенко и разрешил вам отправить семью. Эшелон уходит через пятьдесят минут.

Спустившись вниз, Крайнев почти бегом направился домой.

Ирина спокойно читала какую-то книгу.

— Собирайся живее, — тяжело дыша, сказал он, — через час отправляется эшелон.

— Во-первых, здравствуй, — спокойно сказала Ирина, и Сергей Петрович вспомнил, что не был дома двое суток. — А во-вторых, — после некоторой паузы добавила она, — я никуда не еду.

— Как не едешь? — спросил Крайнев, не веря собственным ушам.

— Очень просто. Остаюсь здесь.

— С немцами?!

— Почему с немцами? С русскими.

— Ну, знаешь, это для меня новость! Ты же сама хотела уехать.

— А теперь не хочу. Куда я поеду под обстрелом?

— Да, но все остальные едут?

— Ах, опять «все»! — сказала она, поморщившись.

— Слушай, Ира, к черту шутки! — вскипел Крайнев. — Мы можем опоздать на посадку!

— Я никуда не опоздаю, потому что никуда не тороплюсь, — все так же спокойно сказала Ирина. — А ты куда торопишься, Сергей? Ты же не коммунист и не еврей.

Он стоял и смотрел на Ирину непонимающим взглядом.

— А куда ты едешь? — спросила Ирина, и ее голос показался ему новым и совсем чужим.

— Как куда? На Урал.

— А на Урале что? Туда тоже придут немцы. Слушай, Сергей, — сказала она, почему-то понижая голос, — ты уверен в том, что Россия победит Германию?

Перед глазами Крайнева встала картина, которую он видел днем у ворот завода: забрызганные грязью повозки и машины, задымленные, обстрелянные танки, утомленные, но полные решимости лица бойцов.

— Я уверен в том, — горячо заговорил он, — что Германия не победит Россию! Никогда не победит! Пусть сейчас техника всей Европы против нас. Земля под советским флагом будет существовать всегда! Советской власти не может не быть. Пройдет время, сколько — не скажу, не знаю, но мы вернем все то, что сейчас теряем. Для того чтобы сократить это время, я и еду. Еду куда угодно, хоть в тайгу.

Он замолчал, задохнувшись от волнения.

— Ну, а я в тайгу не поеду, я остаюсь здесь, — воспользовавшись паузой, сказала Ирина.

— Ты пойми, — продолжал он, не обращая внимания на ее слова, — если бы мне даже плохо жилось здесь до войны, я все равно уехал бы. Я русский, я не могу быть холуем у немцев, ни у кого не могу. У меня есть чувство достоинства советского человека. Неужели у тебя его нет?

— Я тебя понимаю, — снисходительно сказала Ирина. — Тебе эта власть дала очень много. Безграмотного мальчишку она превратила в инженера. А что она дала мне?

— Как что?! — возмутился он. — Нам обоим она дала одно и то же — право на всё. Используй это право. Я его использовал, я трудился, а ты? Ты всю жизнь искала какого-то иллюзорного счастья. Ты до сих пор представляешь себе жизнь как бонбоньерку с сюрпризами, а в нашем обществе ничего не дают даром, но в нем можно приобрести все упорным трудом.

Он посмотрел на часы: до отхода эшелона оставалось двадцать пять минут.

— Если клад не находят в одном месте, его ищут в другом, — улыбнувшись, сказала Ирина.

— Так ты что думаешь? Искать его у этих людоедов?

— Кто поверит, что немцы — людоеды? — поморщилась она. — Люди, которые дали миру Шиллера, Гёте, Вагнера, — людоеды? Смешно! Это обычная военная пропаганда.

Сергей Петрович остановился. Ирина произнесла эти чужие слова с такой убежденностью, что продолжать разговор уже не имело смысла.

Не говоря больше ни слова, Крайнев прошел в детскую и разбудил сына.

Вадимка, привыкший к тому, что его будили во время ночных тревог, не заплакал и дал себя одеть.

Ирина вошла в спальню вслед за мужем.

— Сына я тебе не отдам, — с преувеличенной твердостью сказала она и потянулась к ребенку.

— А я не оставлю его немцам, — резко сказал Крайнев и так взглянул на жену, что та попятилась.

Ирина хорошо знала характер мужа и сейчас впервые в жизни почувствовала, что он может ее ударить. Она опустилась на кровать и закрыла лицо руками.

Завернув сына в одеяло, Крайнев пошел к выходу, вернулся, захватил со стола чертежи и вышел в коридор.

На улице шел дождь. Холодный ветер с силой набросился на Крайнева, то подгоняя, то мешая идти. По-мужски неумело завернутое одеяло сползало, и Вадимка хныкал. Выйдя из ярко освещенной комнаты, Сергей Петрович ничего не видел, то и дело оступался в лужи, но продолжал идти напрямик.

Вот, наконец, и ворота завода. Часовые не спрашивали пропусков, у эшелона собрались десятки подвод и сотни людей с домашним скарбом.

С большим трудом нашел он в этой суете начальника эшелона и узнал у него, что семья Макарова едет во втором вагоне от паровоза.

Когда Сергей Петрович с Вадимкой на руках взобрался по лесенке в вагон, в нем было еще немного людей. При свете железнодорожного фонаря, висевшего на стене, он увидел Елену с сыном. Виктор сидел на нарах и играл большим плюшевым мишкой.

— Елена Николаевна, — быстро заговорил Крайнев, — возьмите с собой Вадимку, будьте ему матерью; знаю, что тяжело, хлопотно, но у меня другого выхода нет.

— А Ирина? — изумленно спросила Елена.

— Она остается, — глухо ответил он.

— Как же так, Сергей Петрович! — вымолвила Елена, придя в себя от неожиданности. — Неужели вы не могли жену уговорить?!

— А вас Василий Николаевич долго уговаривал?

Елена молчала. Она знала, что ни она, ни сотни других женщин, грузившихся в этот эшелон, ни в каких уговорах не нуждались.

— Конечно, возьму, возьму, а как же? — заторопилась она, видя, что Сергей Петрович все еще держит ребенка на руках. — Довезу в целости и сохранности, — и добавила тихо: — Если только доедем...

Крайнев опустил глаза. Он знал, что впереди большой железнодорожный узел, ежедневно подвергающийся бомбежке.

Будем верить во встречу на Урале, Елена Николаевна, — сказал он, опуская Вадимку на нары. — И чертежи довезите. Это — тоже мое детище.

— Будем верить. И чертежи довезу...

— Не хочу без мишки, не хочу! — вдруг заплакал Вадимка. — Принеси мишку...

Малыш и во сне не расставался со своим мишкой, просыпаясь, когда мать или отец пытались забрать у него неразлучного друга.

— Сейчас принесу твоего мишку! — почти весело крикнул Сергей Петрович и выпрыгнул из вагона.

Он ворвался в дом, возбужденный от бега под дождем. Ему казалось, что теперь он уговорит Ирину уехать. Но квартира была пуста. В спальне — следы спешных сборов. На кресле — какое-то старое пальто, посреди комнаты — пустой чемодан. «Уехала все-таки!» — обрадовался он и, схватив мишку, одиноко лежавшего на неубранной детской кроватке, снова побежал на завод.

Уже издали до него донеслись свистки и пыхтенье паровоза. Лязгнули буфера, на миг все стихло, и вагоны медленно поплыли мимо.

У двери вагона стояла Елена с Вадимкой и всматривалась в темноту.

— Ирина здесь?

Елена отрицательно покачала головой.

Как он был наивен, хоть на минуту поверив, что Ирина способна изменить свое решение!..

— Ловите мишку! — крикнул Сергей Петрович и бросил игрушку в открытую дверь.

Мишка плюхнулся на пол, и Вадимка бросился к нему.

Только проводив взглядом последний вагон, Сергей Петрович вспомнил, что не простился ни с сыном, ни с Еленой. Он тяжело опустился на мокрые от дождя рельсы, достал папиросу и закурил. Как безмерно устал он за эти последние дни!

«Вот и разбилось то, что давно дало трещину, — с болью подумал он. — Семьи больше нет. Ирина... Где и с кем сейчас Ирина?.. Вадимка едет на Урал. Доедет ли? А я!.. Кто скажет, где буду я?..» Представить себя в одном эшелоне со стариками и старухами он не мог. «Во что бы то ни стало уйду в армию. А Вадимка? Не пропадет Вадимка!» — Он успокаивал себя, но мысль о том, что сын будет жить где-то один, без родных, наполнила его тоскливым, щемящим чувством.

Он увидел себя как бы со стороны. Вот он сидит ночью, один под дождем, на этих мокрых рельсах... Крайнев вдруг так остро ощутил свое одиночество, что, превозмогая усталость, порывисто встал, бросил папиросу и пошел в цех. Он спешил поскорее очутиться среди людей, с которыми особенно сроднился за последнее время.

Глава одиннадцатая

Когда Гаевой, Матвиенко и вальцовщик прокатного цеха Андрей Сердюк вышли из «газика», у здания городского комитета партии стоял грузовик с затемненными фарами и откинутыми бортами.

Войдя в темный подъезд, они столкнулись с группой людей, спускавших по лестнице что-то большое и тяжелое.

Сердюк увидел несгораемый шкаф, в котором обычно хранились партийные документы.

Коридоры второго этажа и приемные заместителей секретарей были полны народа. Гаевой поморщился от мысли, что им придется потратить много времени на ожидание. К его удивлению, приемная Кравченко была пуста. Как секретарь крупнейшей в городе партийной организации и как старый товарищ, он по обыкновению вошел в кабинет секретаря горкома без доклада. Но Кравченко, занятый беседой с какой-то пожилой женщиной, недовольно взглянул на него и попросил не мешать.

Гаевой вышел, озадаченный необычным приемом. Он был смущен также и тем, что давно не брился, тогда как Кравченко был тщательно выбрит и имел обычный деловой вид.

Ждать все-таки пришлось довольно долго.

Пригласив Гаевого и Матвиенко к себе в кабинет, Кравченко подробно расспросил их о ходе демонтажа и о настроении людей. Только сейчас Гаевой рассмотрел порезы на щеках секретаря и темные круги под глазами. Получив удовлетворившие его ответы, Кравченко обратился к Матвиенко:

— Так вот, Михаил Трофимович, что ты с собой думаешь делать? — Он затянулся и выпустил дым изо рта с таким видом, будто ответ нисколько его не интересовал. — В тыл уедешь или в армию пойдешь?

Матвиенко ответил не сразу.

— Я думаю, мне правильнее пойти в армию, — сказал он. — Рабочая квалификация моя не особенно дефицитна: слесарей-водопроводчиков в тылу найдется достаточно. Пожалуй, от меня в армии будет больше пользы.

— А воинское звание какое имеешь?

— Рядовой, — ответил Матвиенко и, помолчав, добавил: — Пойду в армию.

— Это как — решение сердца или разума?

— Это решение совести, совесть у меня будет спокойнее.

— Да-а, — протянул Кравченко. — Я так и думал. Поэтому и предложил рекомендовать тебя на политработу. Завтра оформим.

Матвиенко встал и собрался выйти.

Кравченко посмотрел на него внимательно, стараясь разгадать его настроение.

— Ты не особенно доволен? — спросил он.

— Немного жаль расставаться с коллективом: люди у нас золотые, и работать с ними стало сейчас значительно легче.

— Легче? — удивился Кравченко. — Времена-то сейчас тяжелые...

— Легче, — убежденно подтвердил Матвиенко. — Сейчас люди как никогда проявляют патриотические чувства.

— Люди, говоришь, золотые, а печь из строя дали вывести, — иронически заметил Кравченко.

— А через сутки ее снова ввели в строй, — ответил Матвиенко и рассказал о дымоходе, найденном Дмитрюком, и о своей беседе с ним.

— Ну, как, старик, решил все-таки ехать? — заинтересовался секретарь горкома.

— Решил. И других сейчас уговаривает.

Матвиенко распрощался и вышел.

— Что-то я у него особого желания идти в армию не вижу, — сказал Кравченко, косясь на Гаевого.

— Нет, почему? — возразил тот. — Это у него характер такой. Говорит всегда не больше, чем надо.

Гаевой усмехнулся:

— В прошлом году приехал к нам на проведение займа инструктор обкома. Пошли мы с ним в мартен. Там собрание идет. Пришли как раз, когда Матвиенко попросил слова. Вышел он, помолчал, а потом спрашивает: «Так вот, товарищи, кто мне назовет, какие предприятия построены советской властью за последние годы?» Народ ему охотно перечисляет: Кузнецк, Березники, Запорожье и так далее. «А какие курорты?» — спрашивает Матвиенко. Ну, насчет курортов донбассовцы — специалисты: путевками нас никогда не обижали. Инструктор заволновался. «Что это такое? — шепчет он мне на ухо. — Он же доклад должен сделать!» Признаюсь, и я немного смутился. Мартен по подписке на заем всегда был лучшим цехом, я для начала и хотел его показать как образцовый. А Матвиенко все спрашивает и спрашивает. Потом сам начинает рассказывать, а под конец задает вопрос: «Оказывается, вы хорошо знаете, куда идут деньги, что мы государству взаймы даем?» Отвечают: «Знаем!» — «А для чего сегодня собрались, тоже знаете?» — «Тоже знаем». — «Ну, тогда давайте начнем проводить подписку». Берет листок и подписывается на двухмесячный заработок, а за ним и все остальные. Так что ты за него не беспокойся. Он всегда умеет найти простые, доходчивые слова. Политрук из него выйдет дельный.