Владимир Попов

Сталь и шлак

Глава первая

Директор завода Дубенко вызвал к себе начальника мартеновского цеха и молча вручил ему толстую тетрадь. Это была инструкция по выплавке и прокатке стали новой марки.

— Будем варить сталь сложнейшего состава, товарищ Крайнев, — сказал Дубенко. — Бронетанковую.

И хотя он говорил тоном, не допускающим возражений, Крайнев все-таки возразил:

— Петр Иванович, но ведь наши сталевары никогда не варили такой стали.

— Теперь будут варить. Война требует.

Телеграмму наркома о выполнении этого специального задания в недельный срок Дубенко намеренно не показал.

— Через три дня, Сергей Петрович, ожидаю от вас первой плавки.

— Что вы, Петр Иванович! Эту инструкцию два дня только читать надо, — заметил начальник цеха, взвешивая в руке объемистую тетрадь.

— Читать будете ночью, а днем — готовиться, — сказал директор. — Итак, через три дня. — Он встал, считая беседу законченной.

Обычно директор соглашался с теми сроками, которые устанавливали для выполнения его заданий сами исполнители, но жестко требовал, чтобы эти сроки в точности соблюдались.

— Я вас за язык не тянул, сами брались, — говорил он в таких случаях.

Сейчас он сам назначил срок, и притом ошеломляюще короткий.

— В три дня не успею, — прямо сказал ему Крайнев.

— Попробуйте не успеть, — сухо ответил директор.

Сергей Петрович не узнавал ни его тона, ни выражения лица. Таким он видел директора впервые.

Вернувшись в цех, Крайнев собрал всех своих помощников, начальников смен, мастеров и ознакомил их с новой инструкцией.

— Так это ж все вверх дном надо переворачивать! — с беспокойством сказал огромный, тучный, с трудом умещавшийся на стуле обер-мастер печей Опанасенко.

— А куда же слитки девать будем, Сергей Петрович? — спросил мастер по разливке. — Сейчас мы их прямо в прокат даем, а теперь их придется в колодцах сутками выдерживать. Где же будем рыть эти колодцы?

И сразу возникло множество затруднений. Крайнев внимательно выслушивал то, что говорили подчиненные, давая им поспорить друг с другом.

Проработка инструкции закончилась поздно вечером. Начальник цеха закрыл тетрадь и внимательно оглядел собравшихся. Лицо обер-мастера, озабоченного сложностью предстоящей работы, выражало растерянность. Глядя на него, Крайнев улыбнулся и своими словами коротко разъяснил суть новой технологии.

Опанасенко приободрился.

— Так гораздо понятнее, — сказал он. — Сделаем.

Необходимо было сломать традиции, которые складывались на заводе годами, и буквально в несколько дней совершенно перестроить работу цеха.

До этого времени цех выплавлял сталь для кровли, для рельсов и балок, а сейчас нужна была сталь, противостоящая бронебойным снарядам. Цех начал готовиться к ее выплавке.

В инструкции говорилось, что в процессе производства эта сталь очень чувствительна к влаге. Сталь не выносит резкого охлаждения и, попав на сквозняк, под струю холодного воздуха, «простуживается», обнаруживая в изломе мельчайшие трещины. Сталь требует постепенного охлаждения в специальных томильных колодцах.

И люди спешно принялись строить сушила, рыть огромные колодцы, делать для них крышки, выверять весы, производить расчеты, чертить диаграммы и монтировать бункера для не виданных до сих пор в цехе материалов.

Каждый день утром и вечером директор обходил цех, задерживался на участках, беседовал с рабочими.

На третий день он подошел к начальнику и спросил, когда будет плавка.

— Даю еще два дня сроку, — мрачно сказал он, выслушав объяснения, и ушел в прокатный.

Но прошло два дня, а к плавке все еще не приступали. Дубенко опять вызвал к себе Крайнева.

— Когда? — резко спросил директор.

— Раньше, чем через три дня, не приступим, — едва сдерживаясь, ответил Крайнев.

Он почти не выходил из цеха и был утомлен до предела.

— Через три дня? — недовольно спросил Дубенко.

Крайнев тяжело поднялся со стула и ушел в цех.

Свободных рук на заводе не было, и люди самых различных квалификаций, оставаясь после своих смен, работали по переводу цеха на оборонный заказ.

Через двое суток директор снова появился в цехе. На этот раз с ним пришел главный инженер завода Макаров, который давно знал Крайнева. Они вместе работали сталеварами, вместе учились и расстались только по окончании института, получив назначения на разные заводы.

Крайнев приступил к работе всего два месяца назад, но его уже никто не считал новым человеком, и Макаров, убедившись, что его друг стал опытным инженером, лишь изредка заглядывал в мартеновский цех и все время проводил на броневом стане, где готовились к прокату стали новой марки.

— Нужно когда-нибудь и начинать, — нервно сказал Дубенко Крайневу.

— Я начну, когда все будет окончательно подготовлено, — твердо ответил Крайнев. — Начну, когда буду уверен, что первую плавку выпустим безупречно. Я не хочу портить ни марку стали, ни марку цеха, ни... свою марку.

— А я предлагаю начинать сегодня же! — вскипел Дубенко.

Макаров отозвал директора в сторону.

— Петр Иванович, начальник цеха прав, — успокаивающе сказал главный инженер. — Первые плавки Крайнев будет пускать сам и на этом учить других. Он не имеет права ошибаться.

Дубенко немного остыл.

— Так когда же все-таки плавка? — спросил он, снова подходя к Крайневу.

— Завтра днем, — коротко ответил Крайнев.

Директор внимательно посмотрел на его утомленное лицо.

— Отдохнуть надо перед плавкой, — уже мягко сказал Дубенко. — Обязательно отдохнуть.

— Почему же плавка будет днем? — удивленно спросил секретарь партийного бюро цеха Матвиенко, когда директор с Макаровым ушли. — Вы же говорили, что выпуск будет ночью. Помните, я еще пожалел, что дежурю в парткоме и не смогу прийти.

— Плавка действительно будет сегодня ночью, но я хочу избежать присутствия начальства, — признался Крайнев.

Ночью в цех пришел секретарь парткома Гаевой, стал в сторонке, у щита контрольно-измерительной аппаратуры, внимательно рассматривая большую группу людей, собравшихся у печи. Среди них было много рабочих, оставшихся после смены. Гаевой подозвал к себе одного из них.

— Ты что здесь делаешь, Шатилов? — спросил он, всматриваясь в беспокойное лицо с опаленными бровями и шрамом на подбородке.

Гаевому всегда нравился этот молодой мастер, сохранивший после службы в армии выправку, четкость движений и ту особую способность распоряжаться и выполнять распоряжения, которая так характерна для среднего командного состава.

— Ну как же, — взглянул он на Гаевого. — Остался после смены. Ведь первая плавка такая. Вон даже Лютов пришел, а ему с утра на работу заступать. — Шатилов показал рукой в сторону широкоплечего, кряжистого мастера, стоявшего в стороне от группы. — Посмотреть надо, подучиться, не все же время начальник за нас плавки выпускать будет, — добавил он и торопливо пошел к печи.

Гаевой остался у щита, продолжая наблюдать за всем, что происходило вокруг. Его успокоило поведение начальника цеха, который руководил плавкой с таким видом, будто делал самую будничную работу, хотя все кругом подчеркивало необычность происходящего: печь была заново выбелена, конструкции свежевыкрашены, инструмент разложен в образцовом порядке. На рабочей площадке аккуратными кучками лежали присадочные материалы.

Здесь хозяйничал Опанасенко. Обычно все новые стали он осваивал почти самостоятельно, но эта марка была слишком сложна для него. Крайнев, щадя его самолюбие, подсказывал ему ход операций так, будто советовался с ним. И Опанасенко работал с присущей ему добросовестностью.

Он с гордостью показал Крайневу листок, полученный из лаборатории: фосфора и серы в этой стали было на редкость мало. За всю жизнь он не помнил такого их содержания в металле.

— А не добавить ли нам, Евстигнеич, никеля, — тихо подсказал ему Крайнев.

Все взялись за лопаты. Даже зрители внезапно превратились в помощников. Небольшая куча аккуратных блестящих квадратов начала быстро исчезать в печи. Спадающие с лопат пластинки тонко позванивали на плитах.

Гаевого удивило, что начальник цеха выбрал для освоения новой марки стали комсомольскую печь, где рабочие были гораздо моложе и по возрасту и по стажу. Но уверенность сталевара Никитенко и слаженная работа всей бригады убедили его, что выбор сделан правильно.

Получив последний анализ из экспресс-лаборатории [Лаборатория, в которой анализ стали делается скоростными методами.], Крайнев распорядился взять пробу.

Обычно сверкавшая, как фейерверк, сталь теперь стекла с ложки без единой искорки и спокойно, как масло, тонким слоем разлилась по плите. Налитая в стаканчик, она ровно заполнила его и блеснула на миг зеркальной поверхностью.

Среди присутствующих раздался шепот восхищения.

— Как ртуть, — тихо произнес Шатилов и хотел что-то спросить у начальника, но Крайнев уже шел к задней стороне печи, где у выпускного желоба нетерпеливо ждали сигнала подручные сталевары.

Остальные гурьбой повалили за ним, приблизились к барьеру и замерли в ожидании.

Сколько бы лет ни проработал человек в мартеновском цехе, сколько бы металла ни выплавил на своем веку, выпуск плавки, миг рождения стали, не может не волновать его. Это всегда напряженный и торжественный момент. Во многих цехах до сих пор сохранился обычай оповещать о предстоящем выпуске ударами в звонкий металлический диск, но не медленными, размеренными ударами, а быстрым и радостным перезвоном.

На этот раз никто не прикоснулся к диску: звуковые сигналы были отменены. Но рабочие собирались и на площадке у печи, и на канаве, где готовились к разливке стали.

Крайнев посмотрел на часы, взглянул на стоявшего рядом Опанасенко, выждал несколько секунд и кивнул головой. Подручные быстро схватили длинную металлическую пику и несколько раз ловко и сильно ударили ею в заделанное отверстие.

С глухим рокотом вырвалось из отверстия пламя, мгновенно усилилось, стало ярким, и ослепляющая струя жидкой стали с тяжелым шумом хлынула в ковш.

Разливочный пролет здания словно вспыхнул. Ясно обозначились скрытые до этого в темноте подкрановые балки и стропила крыши. Крайнев увидел напряженные глаза машиниста, который сидел в кабине крана и ожидал сигнала принять ковш, наполненный сталью.

Еще минуту назад плавка находилась во власти человека, ведущего ее. Можно было убавить лишние элементы, добавить недостающие, но сейчас уже выбор был сделан — все решено и кончено. Через двадцать-тридцать минут покорная жидкая сталь начнет затвердевать в чугунных формах-изложницах.

Крайнев поднял голову и, встретив взгляд машиниста, показал ему рукой на ковш. Огромные крюки подхватили ковш, и он, медленно набирая высоту, тяжело поплыл в воздухе к месту разливки.

За ним, переговариваясь между собою на ходу, двинулись канавщики. Их было значительно больше, чем обычно. Работавшие в вечерней смене на подготовке канавы, так же, как и сталевары, остались на первую плавку.

— Ну что? Удачно? — спросил Гаевой, только теперь подойдя к начальнику цеха и становясь рядом с ним на площадке лестницы, ведущей в разливочный пролет.

— Считаю, что да. Расчеты выдержал точно, а все же с волнением жду окончательного анализа. Знаешь, Григорий Андреевич, в этом деле, кроме науки, требуется еще и особое мастерство.

— Мастеровать тебе, я вижу, много приходилось.

— Из чего ты это заключаешь?

— Спокоен ты очень.

Крайнев улыбнулся.

— Ты тоже всегда спокоен, только я в твое спокойствие не верю. Спокоен тот, кто равнодушен, а у тебя просто выдержка... — он взглянул на виски Гаевого, где сквозь смоль волос пробивались серебристые нити седины. — Плавку никто спокойно не пускает, у каждого на душе скребет.

И, как будто смутившись откровенности, отвернулся в ту сторону, где в симметрично расставленных изложницах медленно поднималась сталь.

Проследив за разливкой до конца, они пошли в лабораторию. Здесь решалась судьба плавки. Гаевой курил, следя за более торопливой, чем обычно, работой лаборантов. Даже заведующая лабораторией, спокойная, медлительная Каревская, заметно нервничала и двигалась быстрее обычного. Крайнев напряженно следил за изменяющимся цветом реактивов. Колба с раствором нежно-лилового цвета на минуту приковала его внимание.

«Почему мало марганца?» — встревоженно подумал он. Но раствор постепенно начал превращаться в темно-бордовый, и это его успокоило. Легкая желтизна другого раствора говорила о незначительном содержании фосфора.

— Этого добра чем меньше, тем лучше, — с удовлетворенной улыбкой сказал он Гаевому, показывая пальцем на колбу.

С остальными определениями было сложнее. Зеленый цвет раствора никеля и оранжевый — хрома ничего не говорили ему: он редко имел с ними дело. Приходилось ждать результатов анализа. Но как медленно тянулись эти томительные минуты!..

— Восемь элементов вместо обычных четырех. Взбеситься можно, пока все сделают, — шепнул он Гаевому, и тот понимающе улыбнулся.

В лабораторию вошел Шатилов, опасливо косясь на Каревскую, которая обычно не выносила вторжения в свое «святая святых» и бесцеремонно выпроваживала любопытствующих. Вслед за мастером протиснулся сталевар Никитенко, просительно и лукаво глядя на хозяйку помещения. Он уселся на пол, у стены, подложив под себя рукавицы. За ним, широко распахнув дверь, появился Луценко с решительным и мрачным видом: попробуй, мол, выгони!

Потом вошли другие сталевары, заинтересованные новой плавкой.

Каревская старалась их не замечать. Она проверяла работу лаборантов, полностью разделяя общее волнение за судьбу плавки. В группе ожидающих завязалась беседа, заметно оживившаяся после того, как стали известны результаты анализа по семи элементам. Оставалось узнать последний результат — содержание хрома.

Постепенно к едким испарениям реактивов примешивался щекочущий дымок махорки.

Каревская недовольно морщила нос, но терпеливо молчала.

Глаза Крайнева возбужденно блестели, он что-то рассказывал вполголоса и смеялся. Пришли Опанасенко и Лютов, заправлявшие печь после выпуска.

— Сергей Петрович, — взволнованно произнесла Каревская, — плавка по хрому — брак, мало хрома.

Все взоры обратились к Крайневу. Он увидел испуганные глаза Шатилова, укоряющие Опанасенко, мрачные Луценко.

— Вот тебе и инструкция, — зло сказал Лютов.

— При чем тут инструкция? — резко оборвал его Крайнев. — Она предусматривает конечный результат, а расчеты присадок делал я. — Проверьте анализ сами, — обратился он к Каревской. — Этого не может быть.

— Хорошо, я проверю, — сказала Каревская, направляясь к аналитическим весам, но выражение ее лица говорило, что она больше верит анализу лаборанта, чем расчету инженера.

Снова предстоял долгий час ожидания...

— Идем готовить к выпуску вторую плавку на другой печи, — сказал Крайнев, прикоснувшись к плечу Гаевого.

— А почему на другой? — удивился тот. — Тебе приказано выплавлять пока на одной печи.

— Да, на одной, но я задание понимаю иначе. В этой декаде я должен был отлить четырнадцать плавок, но на четыре дня опоздал. На одной печи будет только шесть плавок, а на двух я задание выполню.

— Надо было сказать об этом директору, успокоить его, — с упреком произнес Гаевой. — Ведь у него тоже душа болит.

— Сперва надо сделать, а потом сказать, — холодно ответил Крайнев. — Хоть одну плавку, — добавил он и выжидательно посмотрел в сторону лаборатории.

«Выпустить такую плавку — это не заслуга, — думал он, — но не суметь ее выпустить — это... срам».

— Это позор! — вырвалось у него, и он повернулся так резко, что Гаевой тревожно взглянул на него и, стараясь перевести разговор на другую тему, заговорил о положении на фронте.

«Фронт... — с болью подумал Крайнев. — Фронту броню нужно отлить, а я отлил... пилюлю».

Разговор не клеился. Оба были слишком подавлены неудачей.

«Первая плавка, — мысленно оправдывал начальника Гаевой. — Мало ли что могло произойти? Менее сложные марки — и то иногда по неделям осваивали. Только почему он взял всю ответственность на себя? Ведь на заводе есть и главный инженер, и технический отдел, которые могли бы помочь. Что это? Тщеславие? Нет, просто уверенность в себе и в своих людях. А все-таки результат... — и он выругал себя за то, что, придя в цех, не вызвал сразу же Макарова. — Вызову его хоть на вторую плавку». — Гаевой пошел к телефону.

У первой печи показался директор, за ним главный инженер. Макаров возбужденно жестикулировал и что-то доказывал Дубенко, который, не слушая его, направлялся прямо к Крайневу.

Сергею Петровичу захотелось тут же уйти, но он сделал над собой усилие и остался. «Началось», — подумал он.

Дубенко подошел к нему и остановился. Видно было, что только присутствие рабочих сдерживало взрыв его негодования.

Из лаборатории опрометью выскочил Шатилов и помчался по площадке.

— Сергей Петрович! — закричал он еще издали. — Хорошая плавка! Хороший хром! Проверили. Лаборантка ошиблась!

Макаров взглянул на директора.

Дубенко протянул руку Сергею Петровичу.

— Поздравляю, — сказал он.

— Готовлю к выпуску вторую, — доложил Крайнев, еще не зная, как примет директор его сообщение.

Дубенко усмехнулся.

— Видели, — сказал он, — не слепые.

По площадке веселой гурьбой шли сталевары. За ними спешила сияющая Каревская, держа в руках паспорт первой плавки.

И с этого дня по-иному потекла сталь из мартеновских печей.

Вместо кипящей, шумно брызжущей тысячами искр, той, что шла на рядовые сорта металла, потекла по желобам в ковши густая, спокойная, качественная сталь, предназначенная для танковой брони.

Глава вторая

Суровая складка в уголках губ появилась у Крайнева, когда он однажды, зайдя рано утром в лабораторию, узнал, что пятая печь дала бракованную плавку. Это была вторая неудача за весь период работы цеха над оборонным заказом.

Не изменяя установившейся привычке, Крайнев неторопливо обошел цех, осмотрел печи, указал одному сталевару на избыток тяги, другому — на кучку неубранного мусора на площадке, проверил записи регистрирующих приборов, сделал несколько заметок в блокноте и только тогда отправился принимать рапорт от ночной смены.

До войны на рапорт никогда не собирались точно по гудку. По установленному порядку приходили на четверть часа позднее, неторопливо сдав свой участок, переодевшись и умывшись. Теперь же не успевал прозвучать гудок, как все спешили в рапортную, чтобы прослушать у репродуктора вести с фронта. На опаздывающих шикали, и они, войдя, застывали у двери, боясь нарушить тишину и пропустить хотя бы одно слово.

Сегодня диктор передавал сообщение о потерях немецко-фашистских войск за шесть недель.

— Сколько гадов уложили! Крепко! — с удовлетворением произнес Никитенко, приглаживая рукой опаленный чуб. — А все же прут и прут они на Смоленск, и на Умань, и на Белую Церковь. Когда же их, скаженных, остановят?

— Если начнем такие плавки пускать, как сегодня, — мрачно произнес Луценко, — и останавливать нечем будет.

Никитенко собрался что-то ответить, но дверь отворилась и вошел начальник.

В комнате стало необычно тихо. Крайнев понял, что о неудачной плавке знают все.

— Дорогой вы у меня мастер, — сурово сказал он Шатилову, сидевшему с понурым видом, — очень дорогой: большие деньги заводу стоите. Снова вашу сталь в переплавку.

— Сергей Петрович... — начал было Шатилов, но Крайнев прервал его:

— Вы же танкист, Шатилов. Нас с вами на фронт не послали, чтобы мы сталь отливали для танков, а мы что делаем? Шесть танков можно было бы одеть броней из этой плавки. Вы понимаете, в чем ваша ошибка?

— Понимаю. Я неудачную плавку от Лютова принял.

— Вторично?

— Вторично, Сергей Петрович.

Крайнев с минуту помолчал, пытаясь подавить в себе вспышку гнева. Он ни себе, ни другим не прощал повторения сделанных ошибок.

— Вы получали от меня указание не принимать от мастера плавку, если он вел ее, нарушая технологию?

— Получал, Сергей Петрович. Виноват.

— Так что же, черт тебя побери, распоряжений не выполняешь? — крикнул Крайнев. — Брак льешь! «Получал, Сергей Петрович, виноват, Сергей Петрович!» Я уже тридцать два года Сергей Петрович! Принял плавку — отвечай за нее головой. Почему принял?

— Ну как не принять? Лютов — мастер опытный — и вдруг не принять. Неудобно как-то.

— А-а, так тебе перед Лютовым неудобно, а брак лить удобно? Перед заводом удобно? Перед фронтом удобно? — Крайнев даже задохнулся на последнем слове.

Дверь рапортной слегка скрипнула, вошла девушка в белом берете и задержалась у входа, поправляя каштановую прядку волос, выбившуюся на лоб. По напряженному молчанию присутствующих она поняла, что рапорт сегодня необычный. Она взглянула на начальника, затем на мастера, стараясь по выражению их лиц угадать, что здесь происходит.

— Товарищ Теплова, — обратился к ней Крайнев, — подготовьте распоряжение о том, что мастер Шатилов снимается с работы, и скажите художнику, чтобы он написал плакат: «Позор бракоделу Шатилову, выпустившему две плавки не по анализу!»

Крайнев вышел из комнаты и пошел в разливочный пролет. В канаве третьей печи медленно остывали слитки неудачной плавки. Четкие линии слитков, прекрасная, чистая поверхность их граней снова возбудили у него горькое чувство досады. Мелочь — несколько тысячных долей процента фосфора сверх допустимого сводили на нет результат десятичасового напряженного труда шихтовщиков, печевых, канавных.

Но еще более досадовал он на себя.

— Значит, плохо учил, мало требовал, — сказал он вслух.

Ошибку мастера он переживал как свою собственную.

После ухода начальника цеха в рапортной долго царило молчание. Первым нарушил его Луценко — опытный сталевар, давно вышедший на пенсию и вернувшийся на завод в первые дни войны.

— Сколько раз я тебе твердил, Шатилов, — угрюмо произнес он, — прижимай ты Лютова при приемке смен, а ты все — «Николай Ваныч» да «Николай Ваныч». Вот тебе и Николай Ваныч. А он плавку, что сам выпускать будет, ведет так, что комар носа не подточит, а если видит, что другому эту плавку выпускать, — обязательно свинью подложит. Вот теперь и расхлебывай.

— Хуже нет, как от Лютова смену принимать, — громко сказал молодой, из ремесленников, подручный Сашка и зло посмотрел на мастера своими озорными глазами.

— А ты что понимаешь? — спросил его кто-то из глубины комнаты.

— Я, может, головой и не много понимаю, — огрызнулся Сашка, — зато моя спина понимает: как покидаешь после Лютова в печь известки, так до другого дня не разогнешься.

— Здорово сработали: шесть танков недодали, сто карбованцев премии потеряли, сколько материала извели, когда теперь его переплавят! Сами осрамились, мастера своего потеряли, да еще и в получку грошей недосчитаемся, — сказал Никитенко, грустно глядя в угол.

— Шатилов! — окликнул Матвиенко. — Ты помнишь, как Гаевой на активе говорил: «Иногда одного пожалеешь, а весь коллектив обидишь».

— Да ну вас к чертовой матери! — вскипел молчавший до сих пор Шатилов. — Мало того, что от начальника попало, так и вы все накинулись... — и он вышел из комнаты, сильно хлопнув дверью.

— Слабоват ты на расплату! — крикнул ему вслед Никитенко и вышел из рапортной.

За ним ушли и остальные.

В опустевшей комнате осталась одна Теплова. Несколько минут она сидела, сосредоточенно о чем-то раздумывая, затем взяла журналы плавок и, торопясь, начала делать из них выборку. Чем больше цифр выписывала она на бумагу, тем серьезнее становилось ее лицо.

Раздался телефонный звонок. Это Крайнев напомнил о необходимости представить ему материалы о работе цеха за истекшие сутки. Когда она, наконец, появилась в кабинете начальника цеха, до общезаводского рапорта у директора завода оставалось не более двадцати минут. Крайнев с укоризненным видом взглянул на часы. Теплова извинилась и добавила, что раньше прийти не могла.

Сергей Петрович занялся просмотром сводок. Каждый раз его приятно удивляла тщательность, с которой они были подготовлены. Сводки содержали не только данные для рапорта, но и ряд других сведений о работе людей и агрегатов: выполнение норм, расход материалов, длительность отдельных операций по бригадам и сменам. Каждый мастер имел свой лицевой счет, в котором значились все плавки, выпущенные им с начала года. На заводе, где Крайнев работал раньше, такой подробный анализ делался один раз в месяц, а здесь, благодаря строгой системе учета, заведенной Тепловой, он имел эти данные ежедневно. На рапорте у директора из всех споров с транспортниками, снабженцами и энергетиками начальник мартеновского цеха всегда выходил победителем, так как самые точные оперативные данные имелись только у него. Трудно было понять, как эта девушка успевала все приготовить.

Сегодня сводка была далеко не исчерпывающей. Но времени для ознакомления с ней у Крайнева оставалось мало, и он просматривал материалы наспех.

— Шатилов пострадал зря... — сказала Теплова.

— А почему это Шатилов нашел в вашем лице защитника? — резко спросил Крайнев.

— Видите ли, Сергей Петрович, Шатилов — молодой мастер, комсомолец и...

— Как секретарь комсомольской организации вы бы лучше заботились о том, чтобы комсомольцы не становились бракоделами, — прервал ее Крайнев.

— Об этом-то я и забочусь, Сергей Петрович. Кого вы считаете лучшим мастером цеха? — спросила она.

— Конечно, Лютова, — нетерпеливо ответил он, взглянув на часы: ему хотелось поскорее кончить разговор.

— Сегодня, после вашего нагоняя Шатилову, я осталась в рапортной, — торопясь, начала Теплова, — и слышала, что говорили ребята. Своему мастеру они крепко всыпали, но и Лютова сильно ругали за плохую сдачу смен. Я решила их проверить. Действительно, у Лютова все плавки выпущены по заданию, но обе бракованные плавки выпущены в сменах после Лютова на тех печах, где он начинал вести процесс. И еще я должна сказать... Если плавки и были удачными, то они продолжались на этих печах дольше обычного. Вот цифры, — и она показала колонку цифр, над выборкой которых просидела все утро.

Выводы были неожиданными, и Крайнев задумался. Телефонный звонок напомнил ему об опоздании, он сунул выборку в карман и вышел.

Рапорт уже начался. Пришлось просить разрешения войти. Когда Крайнев вошел в кабинет, начальник доменного цеха уже отчитался и спокойно закуривал папиросу. О работе прокатных цехов докладывал Нечаев. Дубенко расхаживал вдоль своего стола, заложив руки за спину. Его сухое, нервное лицо выражало недовольство. Один глаз был прищурен. Бровь над другим высоко приподнята, что не предвещало ничего хорошего.

— Опять брак льете, — перебил он Крайнева, когда тот в обычном порядке начал докладывать о работе цеха за истекшие сутки. — Мастера снимите и переведите на другую работу!

Затем последовало длинное нравоучение. Дубенко приводил те же доводы, что и сам Крайнев в разговоре с Шатиловым, но у директора они были пространнее и резче выражены. Чувство раздражения начало овладевать Крайневым: он легче перенес бы суровый, но короткий выговор, а эта медленная «распиловка на доски», как он называл директорские нотации, начала его бесить. Наконец он не выдержал:

— Вы меня только не уговаривайте, Петр Иванович, я все сам прекрасно понимаю и сам приму меры, но Шатилова я не сниму.

— Нет, снимете!

— Не сниму, Петр Иванович, потому что...

— Тогда я сниму, — перебил его Дубенко, не слушая объяснений.

— И вы не снимете, когда разберетесь...

Дубенко нажал кнопку звонка и не отпускал ее, пока не вошел удивленный секретарь. Под диктовку директора он написал приказ о переводе Шатилова на работу сталевара. И тогда, понимая, что он делает не то, что нужно, но не будучи в силах более сдерживать себя, Крайнев встал и вышел из кабинета. Его проводили удивленными взглядами. Гаевой возмущенно пожал плечами. Один Дубенко оставался совершенно спокойным. Он хорошо знал характер своего начальника мартеновского цеха. Сам Дубенко вспыхивал внезапно, как порох, и часто по пустякам. Крайнев же долго сдерживался, кипел и потом взрывался, но быстро брал себя в руки.

Вот и сейчас, возмутившись тем, что директор так безапелляционно решил вопрос, не считаясь с его, Крайнева, мнением, он вышел в приемную, боясь, что наговорит резкостей. В приемной он покурил, позвонил мастеру в цех, успокоился и вернулся в кабинет. Дубенко выразительно посмотрел на Гаевого, как бы говоря: «Ну вот и все». Рапорт продолжался обычным порядком. О количестве вывезенных вагонов броневого листа докладывал начальник транспортного цеха Сенин.

По окончании рапорта Крайнев побывал в цехе и вернулся в свой кабинет. Приказ о Шатилове мог быть вывешен только завтра, и он не спешил идти спорить с Дубенко: тот был упрям, и убедить его можно было только до принятия им решения, а после — даже самые разумные аргументы оказывались бесполезными. К тому же, Дубенко высоко ценил Лютова как мастера, и доказать ему, что Лютов подвел Шатилова, было трудно, почти невозможно. Да надо было еще и самому тщательно проверить по плавильным журналам правильность выводов Тепловой.

«Вызову-ка я Лютова в кабинет и поговорю с ним начистоту», — подумал Крайнев, откладывая в сторону журналы плавок, но сейчас же отказался от этой мысли. Самонадеянный и заносчивый мастер был лучшим в цехе по выпуску плавок, считал себя безгрешным и никогда не сознавался в ошибках.

И вдруг очень простое решение пришло в голову Сергею Петровичу: надо заставить Лютова принять смену от себя и показать ему самому и коллективу цеха, а самое главное — директору, как нечестно он работает.

«А если и этого доказательства для Дубенко будет недостаточно, тогда что?» — спросил он себя и зашагал по комнате. Потом остановился у двери и пошел в помещение цеховой партийной организации.

В комнате секретаря взволнованная Теплова что-то убежденно доказывала спокойному, медлительному Матвиенко. Он сидел за столом, углубившись в проверку цифр, написанных на листке из блокнота. Тяжелые, опущенные книзу веки придавали его лицу выражение крайней усталости.

— Вы, товарищ начальник, Шатилова сняли? — спросил Матвиенко, поднимая вдумчивые и строгие глаза.

Крайнев рассказал о заводском рапорте и о распоряжении директора. Матвиенко нахмурился, ему был хорошо знаком директорский нрав.

— Но я все же решил Шатилова не снимать, — заявил Крайнев и рассказал о своих намерениях.

Матвиенко задумался.

— Это вы правильно решили, Сергей Петрович, — проговорил он, вставая из-за стола. — Партийная организация вас поддержит.

— Вот за этим я и пришел к вам, — обрадованно сказал Крайнев.

— Во всем виновата я, — вмешалась Теплова. — Это мои прежние цифры о результатах работы Лютова ориентировали неправильно. Оценивая работу мастера, я не принимала во внимание сдачу смен.

— Нет, Валентина Ивановна, — возразил Крайнев, — я сам должен был раньше разобраться в этом. Но, знаете, до сих пор у нас было мало неудачных плавок, и все это не бросалось в глаза.

Вечером, вернувшись домой, Крайнев нашел квартиру запертой. К двери была прикреплена записка: «Вадим у Макаровых». Сергей Петрович поднялся этажом выше.

На звонок вышла Елена, жена Макарова. Малыши бросились к нему, он поднял их обоих и расцеловал.

— Василий не звонил? Скоро придет?

Елена отрицательно покачала головой.

— А Ирины опять нет дома...

— Да, — Елена намеренно опустила слово «опять». — В цехе неприятности? — спросила она, переводя разговор на другую тему.

— И откуда вы это узнаете? — сказал Крайнев с легкой досадой. — Васи дома нет, по телефону он не станет рассказывать...

Елена улыбнулась.

— Мы, жены, узнаем о ваших делах сразу, только взглянув на вас, а иногда даже раньше, по звуку шагов. Когда у Васи все хорошо, на нем не сказывается утомление, он возвращается домой легкой походкой, а когда неприятности... он и по лестнице поднимается иначе, и... тембр голоса у него другой, чуть-чуть глуховатый.

Сергей Петрович отвел глаза в сторону. Никто никогда не прислушивался к тембру его голоса, не присматривался к его походке. Елена поняла, о чем он думает.

Наступило неловкое молчание.

— Ну, я пойду, — произнес он и позвал Вадимку.

— Что вы, Сергей Петрович! Сейчас обедать будем, — схватила его за рукав Елена. — Ну, Сергей Петрович! — настойчиво уговаривала она.

— Спасибо, Елена Николаевна, — решительно отказался он. — Пообедаю дома, — и сейчас же снова отвел глаза в сторону, чтобы она не могла прочесть его мыслей.

— Не вздумайте только Вадимку кормить, — предупредила Елена, убедившись, что он не сердится, — они только сейчас с Виктором соревновались, кто больше съест.

— Кто же победитель? Виктор? — улыбнулся Сергей Петрович.

— Никто, никто! — радостно завопили ребята.

— Я им помешала. Увидела, что едят насильно, — и больше не дала. Они же упрямы, как отцы, — лопнут, но не сдадутся.

«Почему у них все по-иному? — думал Сергей Петрович, спускаясь по лестнице в свою квартиру. — Почему Елена живет жизнью завода, интересами мужа? Ведь у нее есть и свое личное, находит же она время заниматься английским, много читать. Может быть, я недостаточно энергично вовлекал Ирину в круг своих интересов? — спрашивал он себя. — Нет! Я делал все возможное, но никогда не встречал сочувствия. Я жил ее интересами, но сам ни в чем не находил отклика. Ни в чем. Почему?»

В кухне он нашел давно остывший обед. Хлеба почему-то не оказалось. Съев несколько ломтиков сыра с подвернувшимися под руку ванильными сухарями, Сергей Петрович прилег на диван.

Вадимка сейчас же вскарабкался на диван и улегся рядом. Он всегда ловил эти минуты, чтобы забросать отца бесчисленными вопросами. До войны, как только Сергей Петрович приходил с завода, у них начинался «вечер вопросов и ответов», как называл Крайнев эти часы отдыха, когда он мог повозиться с сыном. Теперь все изменилось.

— Ну-ка, Вадимка, расскажи, во что вы играли сегодня с Виктором? — спросил он.

Слушая болтовню ребенка, Сергей Петрович несколько раз ловил себя на том, что засыпает.

Увидев, что у отца смыкаются глаза, Вадимка умолк, и Сергей Петрович заснул. Мальчик прикорнул рядом.

Их обоих разбудил телефонный звонок. Из цеха звонил Опанасенко. Он спрашивал разрешения вызвать мастера на смену Лютову. Сергей Петрович не разрешил.

Через несколько минут позвонил Лютов и, ссылаясь на усталость, попросил, чтобы его сменили, — ведь он отработал свое время.

— Поработаете еще. В окопах труднее, — резко ответил ему Крайнев и повесил трубку.

Вадимка дремал на диване. Сергей Петрович поднял его на руки и направился в спальню.

Лютов остался в смене. Он сразу же побежал на медпункт, но дежурный врач наотрез отказался освободить его от работы. Лютову пришлось вернуться в цех и приняться за дело. На третьей печи, где скачивание шлака производилось в его смене, как и на пятой, в стали медленно, но неуклонно увеличивалось содержание фосфора. Лютов метался от одной печи к другой, пробовал снова скачать шлак, но момент был упущен, и шлак сходил через порог вместе с металлом.

Сталевар Никитенко внимательно следил за Лютовым. Ему было очень жаль плавку, но он был доволен, что мастера вывели на чистую воду. Подойдя к растерявшемуся Лютову, он насмешливо посмотрел ему в лицо и спросил:

— Ну что, в собственное дерьмо ткнулся, товарищ мастер?

И когда Лютов начал кричать и ругаться, Никитенко резко оборвал его:

— Но-но, ты не очень ори, ты лучше скажи, что с фосфором делать будем? От крика и ругани его не убавится.

Лютов съежился и притих.

— Что же, товарищ Никитенко, — сказал он заискивающе, — выпустим плавку на кровельное железо.

— Не позволю! — загремел Никитенко. — Вчера из-за тебя, идола, плавку угробили, мастера своего угробили, а сегодня опять брак пускать? Это на комсомольской-то печи! А молибден ты обратно, что ли, выгребешь?

— Да какой же это брак, — уговаривал Лютов, — просто плавка пойдет по другому назначению.

— Не позволю! — кричал Никитенко. — Не выпущу брака из печи, сиди здесь хоть до завтрашнего вечера! Ишь что выдумал: «По другому назначению»! — передразнил он Лютова. — Все, что не нужно фронту, — это брак. Доливай чугуна, веди плавку сначала.

— Да ты подумай, Никитенко, что ты говоришь! Печь перегрузим, аварию сделаем. Нас с тобой выгонят с завода.

— Выгонят — туда нам и дорога. Бракоделов не то, что гнать — стрелять надо, — и Никитенко побежал упрашивать начальника смены Бондарева разрешить доливку чугуна.

Печь перегрузили до отказа, начав процесс сначала. После подачи руды шлак пошел через все пороги на площадку и залил ее всю. Его убирали вручную, обливаясь потом. Лютов ругался, боясь, что металл проест порог и хлынет вслед за шлаком, а это грозило остановкой печи.

Сашка, отдыхая, остановился как бы случайно рядом с Лютовым.

— Плохие пчелы — плохой мед, — громко сказал он, протирая залитые потом глаза.

Лютов стиснул зубы и смолчал.

С пятой печи медленно, не торопясь, пришел Луценко, посмотрел на суетящегося мастера, покачал головой и подошел к нему.

— А на моей печи сегодня будем пускать плавку или нет? — спросил он Лютова и за рукав потащил его с собой.

Плавку на пятой печи выпустили на кровельное железо. Никитенко согласился выпустить плавку только тогда, когда выполнение задания было гарантировано. Присмиревший мастер теперь во всем слушался разгневанного сталевара.

Когда Теплова вошла в это утро в рапортную, первым, кого она увидела, был начальник цеха. Он сидел у стола и, не отрываясь, пристально смотрел на Лютова. Казалось, что он видит его впервые. Мастер, красный, как после бани, вытирал пот со лба, и глаза у него бегали виновато и растерянно.

Дверь рапортной открылась, и на пороге появился Дубенко. Узнав от диспетчера завода, что на пятой печи плавка выпущена не по назначению, он примчался в цех.

Рапорт начался. На этом рапорте, незаметно перешедшем в собрание, Лютову вспомнили и подсиживание товарищей, и погоню за показателями работы только своей смены, в ущерб интересам цеха, и подхалимство перед бывшим начальником цеха Вальским, и бытовое разложение, за которое его исключили из партии.

Глава третья

Ночью город растворялся в темноте, сливаясь с землей. Завод был затемнен, но время от времени зарево вставало над ним. Каждый выпуск чугуна, каждый выпуск стали демаскировал завод, а вместе с ним и город.

«Разве можно спрятать солнце?» — подумал Крайнев, подходя к зданию цеха, которое словно вспыхивало изнутри. Каждая щель, каждое отверстие в крыше, даже самое маленькое, бросало в темноту луч, словно прожектор. Крайнев с тоской смотрел на эти лучи. Пока в цехе шли обычные операции, здание тонуло во мраке, но выпуск плавки нельзя было скрыть.

В цехе, зашитом сверху донизу железными листами, стояла духота. Только против печей огромные вентиляторы нагнетали прохладный ночной воздух.

Крайнев пошел в разливочный пролет. В темной канаве ярко алели прямоугольники только что залитых сталью изложниц.

Он стоял на площадке и вспоминал Лютова, которому учинили разгром сталевары, Дубенко, тут же отменившего приказ о снятии Шатилова, и самого Шатилова, смотревшего на него счастливыми глазами. Вспомнил Крайнев и другой взгляд, теплый и дружеский, которым наградила его Валя Теплова, и у него стало легко на душе.

Тревожный заводской гудок прервал его мысли, и раньше, чем он смог что-либо понять, раздался сильный взрыв, за ним второй, третий. Через минуту новый, еще более сильный взрыв потряс все здание цеха. Сотни осколков грохотали по крыше, рвали железную обшивку стен, звенели на чугунных плитах площадки. Раздался чей-то отчаянный вопль.

Острое чувство страха на миг прижало Крайнева к колонне здания. Но уже в следующее мгновенье он оторвался от колонны и побежал к первой печи, где у выхода из цеха столпились рабочие. Прежде чем он подал команду уходить в щели, раздалась мелкая многозвучная дробь, словно кто-то высыпал на крышу мешок гороха. Вражеский самолет поливал пулеметным огнем здание цеха. Смертоносные светлячки трассирующих пуль пробивали кровлю, отскакивали от чугунных плит рабочей площадки. Холодно щелкал металл о металл.

— Заходи под площадку! — закричал Крайнев, сообразив, что толстые стены и плиты послужат надежным укрытием от пуль и осколков.

У печей остались немногие. Бомбежка прекратилась так же внезапно, как и началась. Через некоторое время заводской гудок и сирены подали сигнал «отбой». Рабочие стали расходиться по местам.

Враг был еще далеко, но война уже ворвалась в город. Недавно она была где-то у порога страны, а сегодня подошла к порогу каждого дома, перешагнула через этот порог. Тревожным стал кратковременный сон, нарушаемый бесконечными налетами; невыносимо трудной стала работа, прерываемая систематическими бомбежками. К нарастающему чувству тревоги за судьбу Родины, за участь тысяч людей в оставляемых врагу городах прибавилось гнетущее беспокойство за свой завод, за своих близких, за свою жизнь.

Особенно напряженной стала работа мартеновцев. По нескольку раз за ночь люди покидали цех, уходя в щели. Сокращалась подача газа, плавки застывали в печах, разогревались и снова застывали. Целый день уходил на то, чтобы выправить работу ночной смены, а ночью все начиналось с начала. Несколько суток цех работал вхолостую.

Всякий раз, когда по сигналу воздушной тревоги Ирина наспех закутывала в одеяло сонного Вадимку и бежала с ним в щель, Крайнев спешил в цех. В цехе было темно и тихо. У печей должны были оставаться лишь начальник смены, мастера, сталевары и, на всякий случай, два каменщика. Потом являлся неизменно спокойный Матвиенко, приходили Теплова и механик цеха, угрюмый более чем обычно.

Сергей Петрович сердился при появлении каждого из них. Несколько раз он пытался разогнать всех по домам, но потом махнул рукой. В душе он был доволен, что эти трое приходят сюда во время тревоги. За черными шторами рапортной было светло и уютно. Курили все, даже Теплова брала папироску. Матвиенко внес в «вечерницы», как он прозвал эти ночные сборища, атмосферу шутки и дружеского подтрунивания. В минуты непосредственной опасности электростанция выключала подачу энергии, и в темноте комнаты были видны только огоньки папирос.

Крайнева угнетала собственная беспомощность, невозможность активного сопротивления врагу.

Сегодня, когда во время ночной тревоги он вошел в цех, его поразил дружный взрыв хохота на рабочей площадке. Узенькая полоска света, пробивавшаяся сквозь заслонку завалочного окна, слабо освещала группу людей. Подойдя ближе, он узнал бригаду комсомольской печи. Среди молодежи выделялся усатый, огромного роста разливщик. Он смеялся раскатисто и долго, заглушая всех своим басом. Крайнев остановился и прислушался.

— Сижу я и отбоя дожидаюсь, — рассказывал подручный Сашка, — вдруг слышу — какая-то женщина подошла к щели и кличет: «Ксеня, Ксеня, ты здесь?» Ну, ее, конечно, спрашивают, какую она Ксеню потеряла. А она: «Боже мой, Ксенофонт Петрович как из ванны выскочил, так верхнее-то на себя забыл надеть!» Ей невдомек, что этот самый Ксеня верхнее-то на себя надел, а самое что ни есть нижнее забыл и сидит без штанов на мокрой глине.

Смех прервал Сашку, смеялся и сам рассказчик.

Крайнев стоял в стороне и тоже не мог удержаться от смеха.

— Ну, тогда мы и поняли все, — рассказывал Сашка, — что эта самая Ксеня — Вальский, Ксенофонт Петрович. Тут поднялся в щели хохот, такой хохот, что прямо невмоготу стало, а Петро, что на пятой работает, как застонет: «Ой, не могу, ой, не могу!» — да из щели и полез на карачках, а за ним и все остальные. Известное дело, когда человеку весело, его никакой страх не берет.

— Так вы поэтому и в щель не лезете? — спросил Крайнев, подходя и с трудом сдерживая смех.

— Да разве уйдешь от готовой плавки? — ответил за всех Шатилов. — Плавка на выпуске, мы уже и отверстие начали было разделывать. Может, тревога короткая будет, тогда и выпустим плавку сразу после отбоя, как только подадут напряжение.

— Не остынет она у вас? — спросил Крайнев и, достав синее в алюминиевой оправе стекло, заглянул в печь.

— Нет, Сергей Петрович, не остынет, — повеселев, сказал Никитенко, — мы газ держим хороший. А чтобы пламя как-нибудь заметно на трубе не было, дали избыток воздуха, пламя в печи короткое. У нас и дозорный на крыше сидит, на трубу для верности смотрит.

— А «папаша» что тут у вас делает? — спросил Крайнев, называя усатого разливщика его цеховой кличкой.

— Так у них в бригаде разливщика нет, — ответил «папаша». — До всего вот они дошли: и сталевар у них свой, и мастер — комсомолец, а разливать меня зовут.

Действия Шатилова противоречили уставу противовоздушной обороны, но такой риск был допустим: ведь объект не демаскировался.

— Ну, ладно, попробуем. На выпуск я приду сам, — сказал Крайнев и пошел к другой печи.

К моменту воздушной тревоги плавка на четвертой печи была готова к выпуску, но газ закрыли, и металл быстро остывал.

Ровно через двадцать минут после сигнала «отбой воздушной тревоги» на комсомольской печи выпустили плавку, на остальных плавка задержалась до утра.

Когда после разливки Крайнев зашел в рапортную, он увидал весь «кворум», как называл Матвиенко группу командного состава.

Сергей Петрович сейчас же сообщил по телефону в штаб о положении в цехе и вызвал свою квартиру. С тревогой ждал он у трубки, пока, наконец, не услышал голос Вадимки.

— Ну, как там у вас? — обрадованно спросил он.

— Хорошо, папа, опять в нас не попали, — ответил мальчик, твердо убежденный, что немецкие летчики метят именно в их дом.

Сергей Петрович с облегчением повесил трубку.

— Надо сагитировать остальных рабочих поддержать почин комсомольцев — не оставлять цех во время налетов, — сказала Теплова, — а то мы так много не наработаем.

Матвиенко взглянул на Крайнева и едва заметно улыбнулся. Ему понравилось предложение девушки. Но Валентине показалось, что секретарь смеется над ней.

— А почему же нет? — горячо спросила она. — Почему? Ведь на фронте во время бомбежек бойцы не оставляют окопов? Нет! А разве у нас не тот же фронт?

— Рабочих мы сагитируем, — уверенно сказал Матвиенко. — Труднее будет начальство уговорить... Это же против устава ПВО, — он позвонил в партком и попросил Гаевого прийти в цех.

В рапортную вошел Дубенко, имевший обыкновение обходить цехи после каждого налета. Вслед за ним вошел Гаевой.

— Уговаривать рабочих оставаться в цехе во время налета мы не можем, — продолжал Матвиенко, взглянув на директора. — Однако если они сами пойдут на это, то, пожалуй, можно будет рискнуть. Я считаю, что Петр Иванович даст свое согласие.

Дубенко подумал и одобрил предложение, предупредив только, что он сообщит о принятом решении наркому и попросит утвердить его.

Утром в цехе и у проходных ворот завода появились плакаты:

«Привет патриотам Родины, комсомольцам бригады мастера Шатилова, оставшимся во время налета в цехе и обеспечившим нормальную работу печи!»

В следующую ночь было несколько воздушных тревог, но ни один рабочий не покинул цеха. Даже старик Пахомыч, покряхтев, поворчав и потоптавшись на месте, с азартом продолжал выкладку жёлоба, лишь изредка поглядывая вверх.

У «шатиловцев» появились последователи и в других цехах. А вскоре работа цехов во время налетов стала правилом для всех металлургических заводов Донбасса.

Чуть притаив дыхание, работали домны и мартены; не снижая скорости, вращались валки прокатных станов.

Глава четвертая

Ранним августовским утром заводской паровоз подал на эстакады доменного цеха длинный состав четырехосных вагонов, замаскированных срубленными деревьями. Прибитые к бортам с обеих сторон деревья еще не успели потерять своей свежести и создавали впечатление густой аллеи. Проходя мимо, Крайнев остановился в изумлении. Ему вспомнилось детство, праздник троицы, когда зеленью украшались комнаты, дома и даже паровозы на железной дороге, но сердце его тревожно сжалось. Защитит ли эта праздничная зелень от фашистских стервятников, ожесточенно бомбивших все пути к Донбассу?

На рапорте Дубенко предупредил собравшихся об ожидаемом увеличении количества грузов. К городу приближалось несколько эшелонов с уральской рудой.

Весь день в глазах у Крайнева стояла аллея молодых зеленых деревьев...

Сегодня за завтраком в Деловом клубе было еще менее оживленно, чем в предыдущие дни.

— Я начинаю бояться за Донбасс, — сказал инженер техотдела Вальский, работавший до Крайнева начальником мартеновского цеха.

— И совершенно напрасно, — ответил его сосед по столу Нечаев. — Стратег я плохой, но мне кажется, что на Днепре немцев остановят.

— А я начинаю бояться, — упрямо повторил Вальский. — Донбасс — это ключ к Советскому Союзу, и если его отдадим, то не удержим и остальное.

— Что-то вы чересчур легко подобрали ключ? — язвительно произнес Макаров. — Не знаю, боитесь вы или нет, но мне ясно, что ключ вы подобрали не тот.

Крайнев, не принимавший участия в беседе, молча показал на карту Советского Союза, висевшую на стене.

— Утонет здесь немец, — сказал он.

— Сам немец не утонет, его утопят, — поправил Макаров. — А насчет Донбасса и Советского Союза вы, Ксенофонт Петрович, бросьте, не говорите глупостей.

Крайнев возвращался на завод вместе с главным инженером.

— Мутный какой-то этот Вальский, — сказал Макаров, когда они дошли до проходной. — Действительно, скотина пятая!

— Почему пятая? — недоумевающе спросил Крайнев.

Макаров удивился, что эта кличка еще до сих пор неизвестна Сергею Петровичу, и рассказал ее происхождение.

Во время подписки на заем Вальский, недавно перешедший в техотдел, решил подписаться на минимальную сумму. Терпеливо высидев до конца собрания, выждав, пока в зале почти никого не осталось, он подошел к столу и попросил подписать его на двухнедельный оклад. Вальский стоял у стола, слушал, как его стыдили, и, казалось, со всем соглашался, но как только дело дошло до оформления подписки, снова стал настаивать на предложенной им сумме.

Уборщица главной конторы Дарья Васильевна, старая работница мартеновского цеха, перешедшая на пенсию, долго и терпеливо наблюдала эту сцену.

В конце концов она не выдержала и подошла к Вальскому.

— Ну как тебе не стыдно, Ксенофонт Петрович? Я подписалась на весь оклад! А у тебя ведь домик свой, скотины в твоем хозяйстве сколько! Корова есть — это раз, телочка — это два, овечка — три, поросенок — четыре, и сам ты — скотина пятая!

— С тех пор и прозвали его «скотина пятая», — закончил свой рассказ Макаров.

По асфальтированному шоссе прошли бойцы истребительного отряда. Это были рабочие, оставшиеся после ночной смены. Они возвращались со стрельбища. Командир стрелкового взвода, мастер Шатилов, по-военному подтянутый, передал взвод командиру отделения и подошел к Крайневу доложить об отличных, по его мнению, результатах стрельбы. Но Сергей Петрович, в прошлом лучший охотник и стрелок на заставе, где он проходил военную службу, особенного восторга не проявил.

— Хорошо для начала, товарищ командир, но нужно поскорее обучить как можно больше людей, время не терпит, — сказал он, глядя прямо в глаза мастеру.

— Что-нибудь новое с фронта? — тревожно спросил Шатилов.

— Пока ничего, но вон посмотри.

Мимо них двигалась аллея деревьев. Это был второй эшелон за сегодняшнее утро. Он резко отличался от первого. Листья были запылены, ветки кое-где срезаны, вагоны повреждены. Сквозь пробоины в бортах тонкими струйками сочилась мелкая криворожская руда. Шатилов закусил губу.

До войны Крайнева частенько раздражали теснота и загроможденность заводской площадки у цеха. Теперь он совсем другими глазами смотрел на территорию завода. Вот здесь, за штабелем слитков, подходящее место для стрелкового отделения, а вон там, где стоит большой чугунный ковш с отбитой кромкой, надежное укрытие для станкового пулемета. Картина боя на заводе вставала перед его глазами.

Он вошел в цех. На третьей и четвертой печах плавки были выпущены одновременно. Бригады заправляли печи, готовясь к следующим плавкам. Сталевары сами взялись за лопаты и работали так, что остальные еле поспевали за ними. Куча заправочного материала у третьей печи быстро уменьшалась.

Крайнев сразу включился в обычный круг забот. В цехе он тотчас забывал обо всем, кроме работы.

Но спокойное настроение вскоре было нарушено. Пришли Теплова и Матвиенко и рассказали о том, что они побывали в больнице, где лежали двое рабочих, раненных во время вчерашней бомбежки. Один из них — старый канавщик — был очень плох: осколок бомбы попал ему в кишечник, и после сложной операции больной лежал без сознания. Второй — подручный Сашка из бригады Никитенко — быстро пришел в себя после легкой контузии, и врач разрешил выписать его из больницы.

Глаза у Тепловой были красные. Крайнев внимательно посмотрел на нее.

— Плакала, Сергей Петрович, — просто сказала она, подтверждая его догадку. — Там тяжелее, чем здесь. Там жены, дети — и все плачут. В цехе переносишь все это легче. Здесь, как на войне, а там...

— Вы все же перестаньте ходить в цех при бомбежках.

— Благодарю за совет. Я хожу в цех не как ваш секретарь, а как секретарь комсомольской организации. Что же, по-вашему, ребята будут головой рисковать, а я — дома отсиживаться? Хорош был бы секретарь, да еще кандидат партии.

— Вы давно кандидат партии?

— Месяц назад получила кандидатскую карточку.

— А вы почему, Сергей Петрович, до сих пор беспартийный? — спросил Матвиенко.

Крайнев нахмурился. Теплова поняла, что затронули его больное место. Сергей Петрович молчал, дымя папиросой, а Матвиенко терпеливо ждал ответа.

«В самом деле, почему он не в партии?» — думал Матвиенко.

Простой в обращении, решительный и прямой, начальник цеха сразу завоевал симпатию и доверие коллектива. Матвиенко помнил, с каким облегчением вздохнули рабочие, когда Крайнев сменил Вальского. С приходом нового начальника прекратились ругань и споры на рабочей площадке, резко уменьшились взыскания. На третий день после приемки цеха он пригласил к себе председателя цехового комитета и секретаря комитета комсомола и высказал им свое удивление по поводу недостаточного размаха социалистического соревнования в цехе. Они быстро договорились о совместной работе. Когда стало известно, что Крайнев — беспартийный, все были очень удивлены.

«Исключили за что-нибудь», — подумал тогда Матвиенко.

— Видите, Михаил Трофимович, — после долгого молчания произнес Крайнев, — для того, чтобы быть в партии, надо иметь не только большевистские убеждения, но и большевистский характер.

— А каким вы представляете себе этот характер? — спросил Матвиенко.

— Большевистский характер — это твердость и чистота алмаза, — ответил Крайнев. — И мне кажется... коммунисты в массе — все равно, что частицы углерода в железе, частицы, которые превращают железо в сталь.

— Так чего же не хватает у вас, Сергей Петрович? — прямо спросил Матвиенко. — Чистоты или твердости?

Вопрос был поставлен так, что на него нужно было или не отвечать, или ответить с такой же прямотой. Крайнев решил ответить:

— Твердости у меня нет, Михаил Трофимович, выдержки маловато.

— У вас нет выдержки? — спросил Матвиенко. Он сразу вспомнил, как уверенно и четко работает Крайнев и как спокойно он ведет себя во время бомбежек.

— Нет, — со вздохом подтвердил Крайнев, — вспомните мое поведение на рапорте с Шатиловым, на рапорте у директора. Сдерживаюсь, сдерживаюсь, а потом обязательно сорвусь. «Шибко взрывчатый», — как говорили про меня ребята в школе. Вот эту «взрывчатость» не вышибли из меня ни армия, ни втуз, ни комсомол. Тянусь я к партии, расту, но мое представление о том, каким должен быть человек, носящий высокое звание коммуниста, растет быстрее, чем я сам, опережает меня. И я чувствую себя недостойным этого высокого звания.

Крайнев задымил папиросой.

— Вы по многим вопросам советуетесь с людьми, — сказал Матвиенко, — а об этом с кем-нибудь говорили?

— Как-то не пришлось, — сознался Крайнев.

— И зря. Со стороны бывает виднее.

«В самом деле, — подумал Крайнев, — как это могло получиться? Обо всем с людьми советовался, а об этом важнейшем деле — ни с кем ни слова...»

Глава пятая

Фронт приближался к Донбассу. Люди почти не покидали завода. Гудок превратился в простой сигнал, напоминающий о времени. Рабочие и командиры производства толпились у проходных ворот, затаив дыхание слушали по радио сводки с фронта и расходились по домам на много часов позже гудка. Сталевары покидали цех только после выпуска плавки, канавщики, разливщики, ковшевые — после разливки. Уходили, но ненадолго. Дома было тоскливо.

И снова тянуло в цех, хотя работа становилась с каждым днем все тяжелее. Рабочих было мало: одних призвали в армию, другие вышли из строя во время бомбежек. Грань между фронтом и тылом постепенно стиралась, и, уходя на завод, никто не мог с уверенностью сказать, что вернется домой.

Особенно трудно приходилось работавшим в комсомольских бригадах: призывники ушли на фронт, а оставшиеся отказывались от пополнения.

Однажды, проходя мимо третьей печи, Крайнев увидел, как сталевар Никитенко заправлял печь с одним лишь подручным Сашкой. Остальные закрывали выпускное отверстие и не могли помочь им. Заправочная машина стояла на ремонте. Сергей Петрович сейчас же дал распоряжение мастеру послать в помощь Никитенко и Сашке заправщика от соседней печи, где тоже не хватало рабочих, но люди были постарше и посильнее.

Заправщик пришел, сбросил пиджак прямо на площадку, набрал на лопату доломита [Материал, служащий для заправки рабочего пространства печи.] и направился к печи.

Сашка загородил ему дорогу.

— Ваш билет? — спросил его Сашка.

Заправщик остановился:

— Какой билет? Что ты мелешь?

— Билет на право работы у этой печи.

— Да какой тебе билет? Меня мастер к вам послал в помощь.

— Этого мало, что мастер. Ты пойди сначала бороду сбрей, в комсомол запишись, а потом уже приходи. Тоже мне «кадра!»

Заправщик оттолкнул Сашку в сторону, но бросить доломит в печь так и не смог. Ему загородил путь Никитенко.

— Сколько вас человек в бригаде? — спросил он.

— Четверо.

— Ну и нас четверо, — сказал Никитенко, — так что, дядя, валяй-ка в свою бригаду.

Видя замешательство рабочего, который боялся ослушаться приславшего его мастера, Никитенко поднял с плиты пиджак и понес к соседней печи.

Заправщик, ругаясь, побежал за ним следом.

Крайнев, увидев эту сцену издали, хотел было вмешаться, но в это время к печи подвезли заправочную машину. Сашка взялся за рычаги управления, и заправочный материал непрерывной струей полился в окно.

С некоторых пор Матвиенко удивляли два человека: Пивоваров и Вальский.

Пивоваров, заведующий электрохозяйством цеха, обычно был груб с рабочими, а теперь стал таким тихим и ласковым, словно он никогда не обладал громовым басом. Изменился и Вальский, который за все время своей работы в цехе никому не сказал доброго слова, а теперь беседовал часами, ахал, охал, сочувствовал.

Лютов, которого перевели в сталевары, вел себя безупречно, пока в одно октябрьское утро о нем снова не пришлось вспомнить.

Приняв от Лютова печь, сталевар дневной смены заметил, что посредине ванны сильно бурлит металл. Это было признаком разрушения подины.

Чтобы предотвратить аварию и успеть освободить печь от металла, сталевар распорядился поставить ковш под выпускной жёлоб, но раньше, чем это успели сделать, струя стали хлынула сквозь подину и начала заливать пространство под печью.

Есть в природе две страшные стихии: огонь и вода. Но что может быть страшнее вырвавшейся на свободу расплавленной стали, которая совмещает в себе могущество этих стихий?

Огненный поток смывал и сжигал все на своем пути. Плавились чугунные плиты, коробились опорные колонны рабочей площадки, как змеи, извивались рельсы. Поток металла попал в канаву с водой: раздался оглушительный взрыв. Посыпалась пыль со стропил здания, подкрановых балок и ферм. Остановились краны. В цехе стало темно и тихо. Люди стояли неподвижно у печей, боясь пошевелиться в кромешной тьме. Начальник смены, обычно спокойный, неторопливый Бондарев, которого взрыв застал на шихтовом дворе, метался от одного входа в цех к другому, но струя горячего, насыщенного пылью и паром воздуха не давала ему войти. По его посеревшему, обмякшему лицу катились крупные капли пота.

Прибежавший из заводоуправления Крайнев оттащил его в сторону. К месту происшествия сбегались люди. Крайнев тщетно гнал их прочь.

— Могут быть еще взрывы! — кричал он, но рабочие не расходились.

Прибежали Матвиенко, Гаевой, Дубенко. Самодовольно покручивая короткие усики, явился Вальский, как бы всем своим видом говоря: «А все-таки при мне таких аварий не было». Сергей Петрович и без осмотра печи понимал, что она выведена из строя по крайней мере дней на пять, на неделю, но у него не поворачивался язык сказать об этом. Он подозвал к себе начальника смены.

— Вызовите сейчас же в цех сменного мастера и сталевара Лютова: они осматривали печь перед завалкой, — приказал он.

Осмотр печи подтвердил самые худшие предположения. Сто пятьдесят тонн стали покоились под печью безобразным коржом, вобрав в себя все, что встретилось на пути. Большая часть металла очутилась в главном дымоходе и почти закрыла выход в трубу.