— Ну, а каков Сердюк? — спросил Кравченко. — Я его совсем не знаю.

— Тот и вовсе красноречием не обладает. Замкнут, суров, последнее время мрачен, но я его знаю с детства: кристальной чистоты парень.

— Парень кристальный, а от работы на границе его все-таки освободили, — заметил Кравченко и снова покосился на Гаевого. — Ну, ладно, раз говоришь, замкнут, то уходи: с такими беседа втроем не получается.

Гаевой вызвал Сердюка, а сам остался ждать в приемной.

Пока вальцовщик шел к столу, здоровался и усаживался в кресло, секретарь горкома рассматривал его большую, крепко сколоченную фигуру, сильные, привыкшие к клещам руки, лицо с крупными, грубоватыми чертами.

Сердюк не спеша достал папироску, закурил и, повернув голову, поймал на себе изучающий взгляд Кравченко.

— Впервые видимся, — как бы оправдываясь, пояснил тот. — На заводе долго не работал?

— Пять лет.

— После перерыва сколько времени работаешь?

— Полгода.

— С прежней работы за что сняли?

Сердюк помрачнел.

— Оставим это. Старо, — сказал он.

— Партийная организация хочет доверить тебе, товарищ Сердюк, почетное, но опасное дело, — сказал Кравченко, и Сердюк сразу насторожился. — Партийная организация должна знать, можно ли тебе его поручить. Заводской партийный комитет говорит можно, а я хочу иметь собственное суждение. За что тебя сняли с работы?

— За допрос, — угрюмо ответил Сердюк, но глаза его заметно оживились.

— Застрелил кого?

— Нет, за это бы посадили. Ударил один раз, лапа у меня сами видите какая. — Сердюк положил на стол свою огромную пятерню.

Кравченко улыбнулся.

— Ты скажи: что ты предпочитаешь, — спросил он, — в армию идти или в тылу остаться?

— Ну, чего я в тыл поеду? — обиженно произнес Сердюк. — Ясное дело — в армию.

— Не ехать в тыл, а остаться в тылу у немцев, — пояснил секретарь.

Сердюк повернулся на стуле и взглянул на Кравченко с живейшим интересом.

— Партизанить? — спросил он.

— Да, руководить подпольной группой.

— Это дело подходящее, — живо ответил он, — только одна беда: в какое я подполье влезу? — и он развел руками, как бы показывая на свою могучую фигуру.

— Это верно, — улыбаясь, сказал Кравченко, — парень ты заметный. А все-таки расскажи подробно, за что тебя с работы сняли.

— Да почти ни за что, — ответил Сердюк. — Порядки у нас на границе строгие: пока ловишь — убить можешь, а задержал — пальцем не тронь. Я ночи напролет сидел, допрашивал, всякую ересь слушал, а один раз грех случился. Привели одного свеженького, прямо из леса. Длинный такой, худющий. Затянут в комбинезон из камуфляжа, весь желто-зеленый, вымазанный, мокрый, голова маленькая, глазки крохотные. Представил я себе, как он на нашу землю через границу переползал, извивался, прижимался к земле, высовывал свою длинную шею из травы, как гадюка, — затрясло меня всего. Не люблю я с детства ничего такого, что по земле ползает: ни змей, ни ящериц. Есть у меня струнка такая — придавить. И что бы вы думали, товарищ секретарь? Подходит этот гад к моему столу, садится этак с вывертом, берет грязными пальцами папиросу, закуривает, а потом поворачивается ко мне и спрашивает — вы понимаете! — он меня спрашивает: «Ну, что вы хотите сказать?»

При одном воспоминании об этом у Сердюка сжались кулаки.

— Ну, я ему и сказал! — продолжал он. — Дней десять его выхаживали, челюсть ремонтировали, трубкой питали. Спасибо врачу — выходил. Меня это время под арестом держали, потом из-под ареста освободили, дали литер и выпроводили. Но следствие я все-таки до конца довел.

— А это как же? — заинтересовался Кравченко.

— А так. Допрашивал его один мой товарищ. Ну, я и упросил его пустить меня на допрос. Часа два просил, даже божился, что не трону. И как только я в комнату вошел, этот змей на меня посмотрел и начал давать показания.

— М-да, — неопределенно протянул Кравченко, и Сердюк посмотрел на него с нескрываемой тревогой. — Ну, не беда, — заключил он неожиданно, — бывают ошибки. А больше ошибок не было?

— Больше не было.

— Так вот, товарищ Сердюк, я все же считаю, что ты человек подходящий. В городе тебя малость подзабыли. На заводе ты рядовой член партии, к тому же малозаметный за последнее время, — в голосе Кравченко послышался упрек. — Одно заруби на носу: выдержки тебе надо побольше. Там тебя одна змея из терпения вывела, а здесь ты в змеином гнезде оказаться можешь. Сумей зубы в десны вдавливать, но сдерживаться. Сумеешь?

— Сумею, товарищ секретарь горкома.

— Участок твоей работы особый, для тебя подобран. Вернее, тебя для него подбирали, — поправился Кравченко. — Это — гестапо. Парализуй его работу сколько возможно, не давай ему развернуться. Опасный у тебя враг, и борьба с ним будет тяжелая. Но чем тяжелее задание, тем почетнее выполнение. Вот люди, которыми ты будешь руководить.

Кравченко протянул ему листок бумаги с именами и фамилиями.

Братьев Прасоловых — Петра и Павла, прозванных «апостолами», — Сердюк знал давно. Это были веселые, боевые ребята, еще недавно наводившие страх на весь поселок. Это они, оберегая поселковых девушек от городских парней, ловили незадачливых ухажеров и заставляли их либо лезть на забор и кукарекать там до хрипоты, либо плавать в уличной луже, либо мерять спичкой ширину поселковых улиц.

Их принимали в комсомольскую ячейку механического цеха, когда Сердюк был прикреплен к ней от парторганизации, и он умело переключил буйную энергию «апостолов», устроив обоих в группу содействия милиции — «Осодмил».

Постепенно братья Прасоловы превратились в инициативных комсомольцев, любимцев заводской молодежи. Сердюк немного сомневался в их серьезности, но в смелости и находчивости им отказать было нельзя.

Третий участник группы вызвал у него чувство недовольства. Мария Гревцова, счетовод расчетного отдела, ничем не выделялась среди своих подруг, и Сердюк с трудом вспомнил даже, как она выглядит. Против ее кандидатуры он упорно возражал, но секретарь горкома настоял на своем.

— Ты о ней поверхностно судишь, — говорил Кравченко. — Ты в сердце ее загляни, сколько у нее ненависти к врагу. Брата ее на заводе при бомбежке убило, отец на рытье окопов погиб. Она все пороги пообивала — в армию просилась. Ее не взяли, и она решила остаться, мстить. Ты пойми, какой это благодарный человеческий материал! Тебе остается только руководить. На вид она тихая, в этом ты прав, но это и хорошо: такую можно на любом задании использовать, она хоть куда проберется. Таких ты еще вербовать будешь.

— Вербовать? — удивился Сердюк. — Среди оставшихся?

— А ты думаешь, что все, кто останутся, чужие?

Сердюк задумался.

— Это и все мои люди? — спросил он.

— Да, пока все. Вопрос пока не решен в отношении Тепловой. Убеждаем ее уехать. Если не убедим, то свяжем с тобой. Выясним — сообщим. Если нужна будет помощь, посоветуешься вот с этим товарищем, — Кравченко протянул ему листок бумаги, дал прочесть фамилию и место явки, затем взял его обратно и не спеша изложил свои мысли о методах работы по специальному заданию.

Гаевой долго ждал в приемной, но когда, наконец, дождался, то не узнал Сердюка: тот вышел из кабинета взволнованный и какой-то по-особому серьезный.

— Ну, спасибо, Григорий Андреевич, что веришь, — сказал он Гаевому и крепко сжал его руку. — Спасибо. Не подведу.

Глава двенадцатая

Эшелоны уходили один за другим. Цехи, закончившие демонтаж и отгрузку оборудования, приступили к эвакуации рабочих, задержавшихся для выполнения этих работ. Семьи их были отправлены в первую очередь. Крытых вагонов не хватало. В мартеновском цехе несколько бригад круглые сутки занимались переоборудованием открытых четырехосных вагонов-гондол: делали крыши, вставляли стекла, прикрывали стены войлоком, устанавливали скамьи. Посадка в вагоны производилась здесь же. Странно было видеть, как в разливочном пролете мартеновского цеха толпятся десятки людей с детьми, с узлами, чемоданами и сундуками.

Седобородый Пахомыч притащил бочку с солеными огурцами и, несмотря на брань эвакуирующихся женщин, пытался втащить ее в вагон.

Звук далекого, но очень сильного взрыва заставил женщин замолчать.

— Та дурные же вы! — закричал Пахомыч, используя минуту затишья. — Я ж не для себя хлопочу, в дорози вси есть будемо, не кидать же ее тут!

Перебранка более не возобновлялась, и бочка была погружена в вагон.

— Такое могло присниться в страшную ночь... — сказал Макаров Крайневу; они стояли на площадке за печью, откуда разливочный пролет был виден как на ладони.

— А знаешь, что произошло со мной вчера? Мне и не приснилось бы, — ответил Крайнев и рассказал о своем разговоре с Ириной.

— Она одумается, поедет вдогонку, — успокаивающе произнес Макаров.

— Нет, она не из тех, что делают глупости наполовину, — со злостью ответил Крайнев.

— Если Ирина поедет, — сказал Макаров, — то знай, что наш эшелон стоит на разъезде «Новый». Это всего в семи километрах от завода. За ночь эшелон не смог продвинуться дальше, потому что узловая станция забита составами. Можешь подвезти ее на машине и посадить прямо в вагон.

Он кивнул Крайневу и вышел из штаба.

Сергей Петрович выслушал его с тяжелым чувством. Он знал, что Ирина не поедет, но все же вызвал по телефону свою квартиру и долго ждал ответа. Телефон упорно молчал.

Едва он успел положить трубку, как снова раздался звонок.

— Кто у телефона? — кричал чей-то голос и, не ожидая ответа, быстро продолжал: — Наш эшелон на разъезде попал под бомбежку, вагоны горят...

Дальше Крайнев не слушал.

Через несколько минут он уже мчался на стареньком заводском «газике». Шофера не нужно было торопить: он сам отправил семью с этим эшелоном. «Газик» бешено прыгал по камням мостовой. Сергей Петрович упирался ногами в пол, чтобы не вылететь из машины.

Не меняя скорости, шофер вывел машину на пригорок, и они увидели разъезд. На всех путях стояли эшелоны. Передние вагоны у одного из них горели. С пригорка «газик» помчался по хорошо укатанной дороге. Все яснее был виден разъезд, мечущиеся у вагонов люди, лежащие вдоль эшелона трупы.

Шофер остановил машину.

— Не наш эшелон, — произнес он, вытирая рукавом пот, выступивший на лбу. — В нашем классный вагон для больных есть, а в этих нет ни одного такого вагона.

С разъезда доносились крики и плач. Казалось, что кричали и плакали все без исключения. Шофер завел машину и подъехал к разъезду. Навстречу бежали люди.

Молодая женщина с перебитой рукой и перекошенным лицом, вся залитая кровью, здоровой рукой прижимала к себе раненую девочку. У самой машины силы оставили женщину, и она уронила свою ношу прямо в придорожную пыль. Крайнев выскочил, поднял девочку и усадил ее в машину на колени матери.

Рядом усадили еще одного ребенка с пробитым горлом. Двое мужчин подвели мальчика лет десяти в синем матросском костюме. У него была начисто оторвана, словно срезана, правая кисть.

Сергей Петрович смотрел по сторонам, отыскивая эшелон, где ехала Елена с детьми. Эшелона не было. По-видимому, проскочил.

На путях лежали убитые и раненые: дети, старики, женщины. Десятки людей бежали к машине.

— Товарищ Крайнев, уезжаю! — крикнул шофер.

Обернувшись, Сергей Петрович увидел, что его место рядом с шофером занято каким-то мужчиной, прижимавшим к себе ребенка. Мальчик был мертв, но мужчина кричал на шофера, торопя его в больницу.

— Езжай, — махнул рукой Крайнев.

В последний момент он все-таки вскочил на подножку и поехал стоя.

Навстречу газику мчались санитарные, легковые и грузовые машины.

В городе на первом повороте Крайнев спрыгнул с подножки. Он чувствовал слабость в ногах.

«Неудобно ехал», — подумал он, присев на первую попавшуюся скамейку, и достал папиросу. Когда он подносил папиросу ко рту, пальцы его дрожали.

«Люди, которые дали миру Шиллера, Гёте...» Злоба против Ирины вспыхнула в нем с внезапной силой. Привезти бы ее на этот разъезд! Он подумал о Вадимке, и тревога за сына охватила его. Кто знает, может быть, на следующем разъезде то же самое случится и с тем эшелоном!..

Вернувшись на завод и узнав о том, что весь командный состав переведен на казарменное положение, Крайнев усмехнулся: он и так сутками не выходил из своего цеха.

Сергей Петрович остановился на площадке лестницы, ведущей из печного в литейный пролет, и долго наблюдал за группой людей, работавших на мосту последнего уборочного крана. Внезапно от крана что-то отделилось и упало вниз с мягким, но тяжелым стуком. Крайнев быстро спустился по лестнице и подбежал к группе людей, собравшихся в кружок. Они расступились. На большой куче опилок лежал мотор с разбитым корпусом.

Бондарев горько улыбнулся.

— Вы, наверное, подумали, что кто-нибудь сорвался с крана? — спросил он. — Нет, это последний мотор. Его уже спускать нечем. Мы с его помощью грузили все, а его пришлось столкнуть. Ребята опилок наносили: думали, авось уцелеет, но слишком он тяжел...

— Теперь можно и уезжать? — спросил бригадир.

Крайнев ответил утвердительно и стал прощаться. Последним подошел Опанасенко. Отказавшись эвакуироваться, он работал в цехе до последней минуты.

— Ехал бы ты с нами, Евстигнеич, — сказал ему Сергей Петрович.

— Нет, уж решил и перерешать не буду, — упрямо ответил тот, — дождусь всех вас здесь.

Поздно вечером в помещении проектного отдела, наспех приготовленного для ночлега, Крайнева отыскал Матвиенко.

— Ну, товарищ начальник, желаю тебе всего доброго, — сказал он.

— А ты куда собрался?

— На передовую ухожу.

— Ну, это не так далеко, — невесело сказал Крайнев и посмотрел на него с завистью.

— У меня к тебе просьба есть, — сказал Матвиенко. — Во-первых, не забудь на Урале о Дмитрюке. Я ему обещал помочь, хороший он старик. Во-вторых, — он немного замялся, — если сможешь, помоги моей семье. Жинка едет с тремя детьми, круто ей придется. И, в третьих, оформи свое вступление в партию, а то у меня перед тобою совесть нечиста. Выполнишь?

— Выполню, Михаил Трофимович.

— Все просьбы выполнишь?

— Все.

— И третью?

— И третью выполню.

— Ну вот и хорошо. А расставаться жаль, — с грустью сказал Матвиенко. — Хотелось бы вместе. Думается мне, рядом с тобой и воевать можно так же хорошо, как и работать.

И он крепко сжал ему руку.

Глава тринадцатая

Рано утром всех «казарменников» вызвали к директору: Дубенко сидел за столом с неизменной папиросой в зубах и внимательно слушал какого-то человека в запыленной кожанке. Когда все собрались, незнакомец обвел их взглядом, который не выражал ничего, кроме усталости.

— Я собрал вас на техминимум, его прочтет вам товарищ Бровин, — сказал Дубенко.

«Какой тут еще техминимум, под боком у немцев!» — с раздражением подумал Крайнев.

Человек в кожанке, не вставая со стула, ровным, тихим голосом изложил элементарные правила обращения со взрывчатыми веществами.

— Приказ о взрыве завода может поступить с минуты на минуту, и мне одному не справиться.

Бровин рассказал о случае, который недавно с ним произошел. Положившись исключительно на себя, он не успел вовремя подорвать все минированные точки. Немцы были уже у ворот завода, а он все еще метался от одного цеха к другому и поджигал шнуры. Последним он взорвал углепомольное отделение парокотельной установки, и это его спасло. Десятки тонн мельчайшей угольной пыли поднялись в воздух, и на заводе стало темнее ночи. Он сам потерял ориентировку и долго двигался ощупью вдоль какой-то стены, пока, наконец, не свалился в отверстие для стока воды. В бетонной канаве было сухо, и он отлежался в ней до наступления сумерек. Черный, как угольщик, он перешел линию фронта. В штабе нашего соединения ему долго пришлось отмывать лицо, — настолько он не был похож на свою фотографию в документе.

Бровин поставил перед начальниками цехов задачу — знать все минированные точки своего цеха, чтобы в случае необходимости взорвать их самостоятельно. Он указал, как нужно минировать и какое количество взрывчатки употреблять для разных объектов. Предупреждая напрашивающийся у всех вопрос, он пояснил, что это не разрушает завод полностью, но делает его восстановление трудным и требующим много времени.

— Вернемся — восстановим, — заключил он и улыбнулся одними губами. Глаза его не изменили своего выражения: они слишком много видели за последние месяцы.

— Я попрошу меня от этой работы освободить, — вставая с места, сказал главный механик завода Хмельнов, — я взрывать завод не буду.

— Как не будете? — возмутился Дубенко.

— Не могу.

— Вы что, Хмельнов, остаетесь здесь? — спросил Дубенко и слегка прищурил левый глаз.

— Нет, я уезжаю со всеми, товарищ директор.

— А приказ товарища Сталина — ничего не оставлять врагу — вас не касается?

— Нет, касается, но только... я не могу! Вы поймите меня, Петр Иванович, — умоляюще говорил он, — я двадцать лет на этом заводе. Все, что здесь построено за эти годы, построено мной, при моем участии. Ведь не может же отец уничтожать свое детище, ведь можно же обойтись без меня? Это слишком тяжело: построить, взорвать и опять строить все сначала...

— Вы напрасно думаете, что только вам тяжело, — сухо сказал Дубенко. — Ну, хорошо. Освобождаю, — неожиданно произнес он, и было не ясно: понял ли он Хмельнова, перестал ли ему верить, или просто почувствовал, что заставить его взорвать завод все равно не удастся.

Хмельнов опустил седую голову и с тяжелым вздохом сел.

К минированию приступили сейчас же после совещания.

На заводе стояла гнетущая тишина. Кроме группы командного состава и охраны, уже никого не было.

Гулко раздавались шаги в опустевших цехах. Только галки кричали весело и неугомонно. Они перелетали с одной трубы на другую и спокойно усаживались на свечи доменных печей.

Аммонит грузили на машину из склада, расположенного за высокой стеной, которая отделяла завод от степи.

Мимо склада беспрерывно шли люди с мешочками, рюкзаками, сумками. Они опускались в балку, переходили ручей, поднимались на пригорок и уходили в побуревшую степь.

Последний эшелон, составленный из крытых вагонов, ушел на рассвете, и все, не успевшие уехать, пешком уходили ему вслед.

Ящики с аммонитом аккуратными штабелями укладывались под мартеновскими печами. Уложив с двумя помощниками пять штабелей, Крайнев почувствовал полное изнеможение. Пришел Бровин, проверил работу, заложил взрыватели, провел бикфордов шнур. У штабелей выставили охрану. Затем обошли все минированные точки завода. Осмотр закончили на электростанции — самом дальнем объекте.

— А вы почему до сих пор не заминировали? — набросился Бровин на Лобачева.

— Станция заминирована в первый день остановки завода, — спокойно ответил Лобачев.

— Как? Где? Чем?

— Под генератором имеется бетонный канал, по которому проходят кабели — кабельный канал, — вот туда мы и заложили аммонит.

— Сколько заложили?

— Две тонны.

— Можно проверить?

— Можно, но канал замурован кирпичной стенкой и забетонирован.

— А для чего, собственно? — спросил Бровин, и что-то неуловимое блеснуло в его усталых глазах.

— Для того, чтобы направить взрыв вверх, увеличить его силу.

— А взрывать как?

— К рубильнику, установленному в заводоуправлении, сейчас подводят провода.

Бровин внимательно посмотрел на Лобачева.

— Вы здесь что-то перемудрили, — сказал он. — Возьмите-ка да сложите вот здесь по тонне аммонита, — и он мелом поставил два крестика у ниши в бетонном фундаменте генератора. — А проводку сейчас же снимите. Это опасное дело; произойдет на вашей линии короткое замыкание — и полетят на воздух и станция и люди.

Пришлось снова вызывать машину и ехать на склад.

После того как были уложены штабеля и заложен взрыватель со шнуром, начальник охраны завода, высокий, мрачный Полынов, подошел к вахтеру.

— Допуск к заряду имеют товарищи Лобачев и Бровин, — сказал он.

— Или лицо, сообщившее пароль, — добавил Бровин.

— А это для чего? — спросил Полынов.

— Так нужно. На всякий случай...

Полынов отозвал вахтера в сторону и сообщил ему пароль.

Глава четырнадцатая

В просторной диспетчерской было накурено и, несмотря на большое количество людей, тихо. Расставленные на столах керосиновые фонари «летучая мышь» бросали на стены желтый, неровный, непривычный для глаза свет. В одном углу возвышалась гора полушубков, в другом — стояли винтовки.

Рядом с диспетчером, который бессменно дежурил вторые сутки, сидел дремлющий Макаров. За отдельным столом Хмельнов со своим помощником приводил в порядок списки эвакуированного оборудования. У стены, рядом с мешком, набитым денежными знаками, спал старший кассир завода. Он еще утром закончил окончательные расчеты с рабочими и, не выдержав одиночества, перебрался сюда. Остальные расположились как попало: одни — у стола, другие — прямо на полу, хотя в соседней комнате стояли койки. Длинный стол, кое-как втиснутый между коек, был завален булками и кругами колбасы, к которым никто не прикасался.

Люди толпились в диспетчерской. Это был единственный действующий пункт на заводе — сердце без тела. Отсюда поддерживалась связь с постами. Отсюда через потухшую степь протянулись телефонные провода к соседним заводам, к областному центру. Давно в Донбассе не было ночи чернее этой. К отсутствию огней в степи уже привыкли, но зарево заводов не угасало до последних дней. Сегодня все потонуло во мраке.

Всем было ясно, что это последняя ночь на территории завода. Стрелки на стенных часах показывали без четверти десять. Время тянулось до тошноты медленно.

Вошел Дубенко, бледный, осунувшийся, небритый.

— Проверьте связь, — сказал он начальнику телефонной станции. — Не могу вызвать замнаркома. Он на соседнем заводе.

Директор оглядел присутствующих, проверяя, все ли в сборе, хотел что-то сказать, но вместо этого закурил очередную папиросу и стал просматривать ведомость отправления эшелонов.

— Сколько же техперсонала уехало? — спросил он диспетчера.

— Шестьсот восемьдесят из семисот двух, — ответил тот, не заглядывая в список.

— Вальский уехал?

— Уезжал, но уже в Дебальцево его в эшелоне, говорят, не оказалось.

Вошел начальник станции и доложил, что связь с заводами прервана из-за повреждения линии.

После короткого раздумья Дубенко приказал Макарову немедленно выехать машиной к заместителю наркома для получения инструкций.

— Только возвращайтесь скорее, — сказал он, выходя вслед за ним, — а то мы здесь досидимся еще до прихода немцев.

В диспетчерской снова стало тихо. Даже Хмельнов прекратил возню с бумагами и сидел задумавшись. Мерно тикали часы, шипели перед боем и снова тикали. Бой был выключен — людей раздражал всякий лишний шум.

Но и мертвая тишина тоже нервировала. Крайнев хотел встать и пройтись по комнате, но у него ныло все тело. Полгода напряженной работы, последние дни, проведенные без сна, бесчисленные ящики аммонита, перенесенные сегодня на плечах, — все это давало себя знать.

«Отоспаться бы, отдохнуть». Но сон не шел к нему; он лежал, глядя в потолок, слушая мерное тиканье часов и тихое посапывание Бровина, спавшего рядом.

Зазвонил телефон прямой связи с постами. Диспетчер взял трубку.

— Сергей Петрович! — окликнул он Крайнева. — Твой завэлектрочастью просит пропустить его на завод.

— Он разве не уехал? — удивился Крайнев. — Пропусти.

Пивоваров долго и пространно рассказывал, как он опоздал на последний эшелон и не смог уехать.

— А пешком? — спросил диспетчер, которому надоело это длинное повествование.

— Сколько я пройду пешком? — укоризненно ответил Пивоваров. — У меня нога еще в гражданскую прострелена и до сих пор дурит.

— Ну, ладно, — смягчился диспетчер, — одно место в машине как-нибудь найдется.

Пивоваров ушел, а диспетчер снова задремал у стола.

Вошел начальник связи и рассказал, что посланные им монтеры обнаружили за городом несколько столбов с разбитыми изоляторами и снятыми проводами.

— Дубенко знает? — спросил диспетчер, у которого сон как рукой сняло.

— Знает. Он приказал найти Гаевого и вызвать уехавшего в город Боенко.

Резкий телефонный звонок разбудил всех, кроме Бровина.

— Пропустите вместе с машиной, — сказал в трубку диспетчер, меняясь в лице. — Нарочный от замнаркома, — объяснил он собравшимся вокруг стола.

Нечаев многозначительно взглянул на Хмельнова.

Было слышно, как прошумела машина, резко тормозя у подъезда, как кто-то пробежал вверх по лестнице и хлопнул дверью директорского кабинета. Торопливые шаги в коридоре подняли на ноги почти всех.

Вошел Дубенко.

— Немедленно приступайте к взрыву завода, — сказал он, и голос его сорвался. — Приказ немного запоздал. Связаться с нами по телефону не удалось, прислали нарочного.

Снова раздался звонок. Телефонистка разыскивала директора, но он только отмахнулся. Диспетчер включил динамик.

Начальник заградительного отряда сообщил, что танки и мотопехота противника движутся в обход, с юга, и приказал взорвать завод.

— Скорее же, скорее! — торопил Дубенко. — Где подрывник?

Бровина разбудили. Несколько секунд, в течение которых он протирал глаза, показались вечностью.

— Я в мартен — там пять точек, — коротко сказал он на ходу, — остальные по своим цехам. Лобачеву дайте кого-нибудь в помощь.

Вместе с Крайневым он побежал в цех. Лучи электрических фонарей прыгали по шпалам, рельсам, слиткам, скользили по лужам.

— Три дальних шнура зажигаю я, два — ты! — крикнул Бровин, не останавливаясь.

В цехе они разошлись. Некоторое время Крайнев ждал у второй печи, пока Бровин доберется до пятой.

— За-жи-гай! — донесся до него из глубины цеха хриплый голос, и Крайнев поднес зажженную спичку к шнуру.

Тонкая струйка пламени со свистом вырвалась из плотной оболочки. Спотыкаясь, он побежал к первой печи, зажег шнур и, вобрав голову в плечи, каждую секунду ожидая взрыва, бросился в заводоуправление.

Мартеновский цех был расположен ближе остальных, и Крайнев прибежал первым. В диспетчерской Дубенко, Хмельнов и работники аппарата в молчании ожидали взрыва. Сергей Петрович ответил кивком головы на вопросительный взгляд директора, заметив, как у него выступили желваки на скулах. Хмельнов сидел, опустив голову.

Два взрыва почти одновременно потрясли воздух, и пол задрожал под ногами. Посыпались стекла. Шторы надулись, как паруса; одна из них оборвалась и упала на пол.

— Вторая и пятая, — догадался Крайнев.

Через несколько мгновений взрывы начали раздаваться один за другим. Со столов полетели бумаги. Замигали огни фонарей.

Запыленные, мрачные, возвращались начальники цехов, пришли Гаевой и Полынов. Внесли стонущего сквозь сжатые зубы Бровина, он оступился на переезде и вывихнул себе ногу. Его положили на пол.

Последним явился Нечаев, посланный вместе с Лобачевым на электростанцию.

— Зажгли шнуры? — спросил у него Дубенко.

— Ну, конечно.

— Оба шнура зажгли? — осведомился Бровин.

— Да, зажгли оба.

— Кто зажигал?

— Один — я, другой — Лобачёв.

— А где же Лобачев? — удивился Дубенко.

Нечаев обвел глазами собравшихся.

— Не знаю, он убежал первым.

Прошли томительные пять минут. Около Бровина суетился заводской врач, расшнуровывая ему ботинок.

— Товарищ директор, — произнес Бровин, приподымаясь на локтях, — шнуры на станции не зажжены. Взрыватели не могли отказать.

Все головы повернулись в сторону Нечаева.

— Почему не зажег? — закричал на него директор.

— Петр Иванович, я зажег, и Лобачев зажег, мы оба зажгли, — бледнея, ответил Нечаев: он чувствовал, что ему не верят.

— На станцию идут Полынов, Крайнев и... — Дубенко сделал паузу, подыскивая третьего.

— И я, — отозвался Гаевой.

— Возьмите на всякий случай взрыватели, — сказал Бровин и протянул свернутые в моток шнуры с детонаторами.

Крайнев, стоявший ближе всех к Бровину, взял шнуры и вместе с Гаевым и Полыновым выбежал из комнаты.

Снова лучи фонарей запрыгали по шпалам и рельсам. Вот и станция, ступеньки, дверь, коридор, ниши в фундаменте. Бикфордовы шнуры лежали целые, без всяких следов зажигания.

— Сволочи, — сквозь зубы проговорил Гаевой и поднес спичку к шнуру.

Шнур мгновенно воспламенился. Крайнев побежал ко второй нише и тоже зажег шнур.

Все вместе они выбежали из здания, но Сергей Петрович вскоре отстал: он выбился из сил, сердце его стучало с перебоями.

Звук открываемой и затем захлопнутой двери донесся до его ушей.

«Кто это? — подумал он. — Неужели Дубенко послал еще кого-нибудь им в помощь? А может быть, это он сам или Боенко?» Страх за человека, который взлетит на воздух вместе со станцией, заставил его вернуться. Он побежал к станции, соображая, хватит ли у него сил и времени на обратный путь. Ведь шнуры рассчитаны всего лишь на десять минут!..

У ниши с ножницами в руках стоял Пивоваров. Куски обрезанного, дымящегося шнура лежали на полу у его ног. Увидев Крайнева, Пивоваров вздрогнул. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Потом Сергей Петрович быстро нагнулся и поднял лежавший на полу большой гаечный ключ.

— С ума сошли, Сергей Петрович! — испуганно закричал Пивоваров. — Станцию приказано не взрывать.

— Кто приказал? — не веря своим ушам, спросил Крайнев.

— Дубенко. Ошибка произошла, Сергей Петрович, — овладев собой, заговорил Пивоваров. — К городу подошли наши. Вот записка, — и он протянул листок из директорского блокнота.

На нем было три слова:

«Не взрывать. Дубенко».

Крайнев не один год знал эту подпись.

Ему стало не по себе, и он прислонился к штабелю ящиков с аммонитом.

«Хороша ошибка — зря взорвать весь завод!» — подумал он, и перед его глазами встали красавцы-мартены.

— Ну, пошли, — произнес он, с трудом приходя в себя.

— Нет, я побуду здесь, постерегу, — ответил Пивоваров, — сейчас должны прийти вахтеры, надо же выставить караул. — В голосе его прозвучала радость.

«Наши. Но чем мы их встретим? — думал Крайнев, ступая со шпалы на шпалу. — Ошибка! Стрелять надо за такие ошибки!» — Он прибавил шаг. Злоба придала ему силы.

Вдруг пулеметная очередь расколола темноту.

«Странно! Наши... и стрельба», — подумал он, и внезапное подозрение зародилось у него.

Он собрал все силы и побежал к заводоуправлению. Здесь все было тихо. У подъезда — ни одного человека, ни одной машины. Несколько секунд он стоял в растерянности. Фонарь выпал из его рук и погас. Страшное подозрение возникло у него с новой силой, но он не мог позволить себе думать об этом.

Автоматная очередь раздалась совсем близко. Крайнев поднял голову и увидел, как в открытые ворота въехала колонна машин. Передние, не останавливаясь, промчались по асфальтированному шоссе в глубь завода, задние затормозили на площади перед заводоуправлением. Только теперь Крайнев понял, что это немцы.

Он стоял, потрясенный, не в силах двинуться с места, прижавшись к углу здания. Потом побежал в темноту, тяжело прыгая по шпалам, спотыкаясь, задыхаясь от быстрого бега, от усталости, от охватившего его бешенства.

— Идиот! — вырвалось у него. — Обманули, как ребенка. А записка Дубенко? Как же это могло получиться? — Он остановился. — Врете, все равно взорву! — крикнул он и снова побежал, напрягая последние силы.

По освещенному колеблющимся пламенем коридору стлался полупрозрачный желтоватый дымок. Это удивило Крайнева, но он, не теряя времени на догадки, побежал к нишам. Ящики с аммонитом горели. В первый момент он не мог понять, почему же не произошел взрыв, но сейчас же вспомнил, что аммонит взрывается только от детонации. Он полез в карман, достал шнур со взрывателем и услышал, как несколько раз хлопнула входная дверь.

Не медля ни секунды, он бросил шнур в огонь. Детонатор мгновенно взорвался на горящей крышке ящика, и этим все кончилось. Он полез в карман за вторым шнуром, сознавая уже, что это бесполезно, но услышал за спиной топот ног, пробежал мимо ящиков, обдавших его жаром, добрался до первого окна с выбитыми стеклами и вывалился наружу.

Не будучи в силах подняться, ощущая острую боль в колене, ушибленном при падении, он пополз в темноте наугад, лишь бы дальше уйти от станции, от немцев. Его не преследовали. «Очевидно, солдаты замешкались», — решил он, но пополз еще быстрее. Так он добрался до заводской стены, нашел пролом, образовавшийся во время последней бомбежки, и вылез на улицу.

Полное изнеможение овладело им. Он сидел на тротуаре, опершись спиной о тумбу, и смотрел на пролом, ожидая погони.

Внезапно луч света скользнул по мостовой, по стенам домов. Крайнев повернул голову и увидел силуэты танков, показавшихся в конце улицы. С этой стороны он их никак не ожидал.

Крайнев быстро переполз улицу, проскользнул в чью-то калитку и остался лежать на земле у ворот.

Танки, лязгая гусеницами по мостовой, давно уже прошли мимо, а он все еще лежал и не мог заставить себя подняться.

Наконец он встал, прошел в глубь двора и через отверстие в заборе проник в парк. Здесь он вспомнил, что дом, в котором он живет, тоже примыкает к парку, и направился в свою квартиру.

Глава пятнадцатая

Бесконечными вереницами двигались эшелоны. Одни из них — со станками, турбинами, комбайнами, моторами, тракторами, подъемными кранами, сеялками, частями огромнейших машин, железными конструкциями, с понурыми и притихшими людьми — шли на восток. Другие — с орудиями, самолетами, машинами, зарядными ящиками, танками, походными кухнями и с шумливыми бойцами — на запад.

Эшелоны, двигавшиеся на запад со скоростью курьерских поездов, неслись мимо запруженных вагонами станций, мимо всегда сонных, а теперь разбуженных полустанков. Порой они двигались одновременно по обоим путям, и встречное движение замирало.

Тогда люди, направлявшиеся на восток, располагались бивуаками, готовили пищу, и станции тонули в дыму костров, словно огромные таборы.

Железнодорожные пути обрастали золой, нечистотами, разбитыми вагонами и паровозами. Около станционных зданий вырастали наспех насыпанные могильные холмики, но с каждым днем все больше эшелонов проходило на восток.

Люди ехали в классных вагонах, теплушках, в наскоро оборудованных «пульманах» и «хопперах», на платформах под защитой навесов и шалашей из железнодорожных щитов и досок, накрытых иногда одеялами, а чаще соломой. Многие ехали просто под открытым небом на крышах вагонов, на тендерах, на ящиках с грузами.

Большинство людей двигалось организованно, зная, что их ждет работа на заводах в лесных поселках Урала, в степях Казахстана, в тундре; другие ехали в одиночку, не зная, куда едут, но не сомневаясь в том, что они понадобятся.

Шло небывалое гигантское переселение сел, заводов, городов. Казалось, что весь Советский Союз поднялся на колеса и двигался — одна часть на восток, другая — на запад.

Сначала Елене казалось, что только воинские эшелоны идут по строго определенному, продуманному графику, но уже через несколько дней она поняла, что и движение на восток управляется чьей-то единой волей. В первую очередь пропускались эшелоны с людьми, во вторую — все остальные. Порой ей даже становилось совестно: их состав, заполненный стариками, женщинами, детьми, оставлял далеко позади эшелоны с оборудованием, в котором остро нуждались заводы на востоке. И в эти суровые дни оставался незыблемым основной принцип советского строя — прежде всего забота о человеке.

В вагонах становилось все теснее и теснее: ежедневно появлялись мужчины, догнавшие свои семьи. Каждый раз, слыша радостные восклицания, которыми их встречали, Елена замирала в ожидании: не Василий ли? Но его не было, как не было и всех тех, кто остался взрывать завод.

Вновь прибывшие сообщали тревожные вести о внезапном захвате города, и Елена заметно погрустнела. Притихли и малыши. Виктор все реже спрашивал, скоро ли они вернутся в свою квартиру, Вадимка все меньше приставал с расспросами об отце.

Постепенно в эшелоне налаживался своеобразный дорожный быт. Отцы семейств с утра исчезали в поисках продуктов и возвращались, нагруженные всякой снедью. Одинокие — как больно стало Елене, когда ее занесли в этот список, — снабжались из запасов провизии при эшелоне.

Порой в вагоне вспыхивали ссоры, и Елене казалось странным, что люди, столько потерявшие, могли вздорить из-за мелочей, из-за кастрюльки, из-за очереди на приготовление пищи.

Люди собирались в дорогу по-разному: одни взяли лишь самое необходимое, другие приволокли в вагон все, что успели захватить. В зависимости от этого они устраивали теперь свой быт.

Макарова собиралась в дорогу без чьей-либо помощи, у мужа едва хватило времени усадить семью в вагон и наскоро с ней проститься. Теперь Елена понемногу начала понимать, что значат те мелочи, которых она не захватила. Не было посуды, и ребята оставались без молока. Наблюдая за жизнью вагона, она заметила, что таких, как она, оказалось немало. Мария Матвиенко, скромная молодая женщина, испытывала те же затруднения, и Пахомовой было не легче.

На одной из остановок, — а эшелон больше стоял, чем двигался, — Елена предложила пустить в общественное пользование все топоры, кружки, бутылки, кастрюли. Без ворчания и споров не обошлось, но в конце концов меньшинство подчинилось большинству, и этот вопрос был улажен.

Дальше стало ещё легче. На стоянке, когда Елена вышла с ребятами из вагона, к ней подошел суровый на вид старик в овчинном тулупе.

— Ваши дети? — спросил он, насупив седые брови.

— Мои, — немного встревоженно ответила Елена, не понимая, что ему надо.

— И этот ваш? — старик кивнул на Вадимку.

— И этот мой!

— А не Сергей Петровича это сынок?

Елена смутилась:

— Да, Сергея Петровича.

— Ну, то-то же! — старик усмехнулся и ушёл, оставив Елену в состоянии смутной тревоги.

На другой день он появился снова, кряхтя, залез в вагон по подвесной железной лесенке и поставил на нары литр молока и небольшую корзину с яблоками.

— Кто вы? — растроганно спросила Макарова.

— Дед, — ответил Дмитрюк. — Вы ему матерью теперь приходитесь, ну, а я дедушкой буду.

— Мама, а это не дед Мороз, только без бороды? — громко спросил Виктор после того, как Дмитрюк ушел.

В вагоне рассмеялись, а Дмитрюка с тех пор стали звать дедом Морозом.

Старик появлялся ежедневно. Где и как он добывал молоко — никто не знал, но было ясно, что доставалось оно ему нелегко.

Однажды он появился уже вечером, сконфуженный и злой.

Молоко в бутылке створожилось, и Дмитрюк вынужден был рассказать, что купил его рано утром в далеком селе, опоздал на станцию и отстал от эшелона. Ему удалось кое-как догнать своих, забравшись на паровоз санитарного поезда.

У Марии Матвиенко тоже нашелся свой дед Мороз. Правда, у этого «деда» не было ни бороды, ни усов, и глаза его глядели молодо, почти по-мальчишески, но свои обязанности он выполнял не хуже Дмитрюка. Это был Шатилов. Узнав Марию на одной из остановок, он всерьез взялся ей помогать и даже перебрался в вагон, к величайшему неудовольствию остальных. Шатилов быстро расширил круг своей деятельности, взяв под опеку и детей Пахомовой. В вагоне сразу успокоились.

Дмитрюк сердито сопел, когда видел, что проворный Шатилов возвращается с более богатой добычей, чем он, и мастер вынужден был делиться с дедом, чтобы не обижать его.

На небольшом полустанке, где, по всем признакам, предстояло задержаться надолго, — воинские поезда шли опять по обоим путям, — начальник эшелона, бывший работник заводского профессионального комитета, однорукий, пожилой, но юношески-бодрый человек, собрал у паровоза всех мужчин-одиночек. Их оказалось около семидесяти, и, чтобы всем было слышно, начальник взобрался на лесенку паровозной будки.

— Дмитрюка вы все знаете? — спросил он, держась рукой за поручни.

— Знаем, — ответили некоторые.

— А Шатилова?

— Знаем, — ответили все: кто на заводе не знал Шатилова если не в лицо, то понаслышке!

— А почему их обоих во втором вагоне зовут дедами Морозами, знаете?

Этого никто не знал, и начальник рассказал, почему Дмитрюка и Шатилова зовут дедами Морозами. Потом, упершись плечом в поручни лесенки, он достал список женщин с детьми, ехавших без мужей, прочитал его и предложил взять шефство над этими женщинами.

— Ты придумаешь, однокрылый! — крикнул кто-то из собравшихся. — Мало того, что холостякам из нашей лавки, кроме хлеба, ничего не дают, так еще и других корми?

На него зашикали.

Начальник поднял вверх руку, державшую список.

— Вы Васю Бурого все знаете? — весело спросил он.

— Все, — хором ответили мужчины.

— Ну, так чего же вы ругаетесь, если знаете? Ругаться нечего. Вася поворчит, покричит, но сделает. Правда, Вася?

— А мы с тобой разве когда неправду говорили? — в тон ему откликнулся Бурой.

Все засмеялись так же дружно, как минуту назад шикали и ругались.

— Начальником отряда дедов Морозов назначаю Дмитрюка, комиссаром... — однорукий пытливо осмотрел собравшихся, — комиссаром у каждого будет собственная совесть, — и он спрыгнул вниз.

В тот же день члены отряда дедов Морозов приступили к делу, кто как мог и кто как умел.

Дни проходили спокойно, но по ночам прилетали немцы, бомбили, обстреливали из пулеметов. На больших станциях наши зенитные батареи не давали им развернуться, но на полустанках и в пути они разбойничали смелее. Порой казалось, что эшелон уже вышел из опасной зоны. Две-три ночи проходили спокойно, но потом самолеты появлялись снова.

В одну из ночей от зажигательных бомб загорелось несколько вагонов в хвосте эшелона, в том числе и вагон с чертежами заводского архива. Это случилось на перегоне, в степи. Воды нигде не было, и пламя быстро охватывало ящики с чертежами.

Обезумевшие, обгоревшие люди ломали борты вагона, вытаскивали огромные ящики, тушили пламя землей, одеялами, одеждой. Бесценный груз неминуемо погиб бы почти весь, но машинист того эшелона, который шел следом, отцепив свой паровоз, примчался на выручку. Поливая ящики водой из пожарного насоса, он сумел спасти большую их часть.

На другой день во втором вагоне наступило уныние.

Шатилов не появлялся совсем: с обгоревшими руками и лицом он лежал в вагоне для больных и, испытывая мучительную боль, с тоской думал о том, сохранится ли у него зрение или он навек останется слепым.

Дмитрюк подошел к вагону и вызвал Елену. Руки у него были в волдырях, он беспомощно держал их, широко растопырив пальцы. Бровей у деда не было, один ус обгорел, а другой хотя и побурел, но по-прежнему торчал кверху:

— Остались ребята без молока, — сокрушенно сказал он. — А это?.. Это отрастет, — успокоил он Елену, испуганно смотревшую на его обезображенные усы. — Может, еще черные отрастут или хотя бы рыжие... — Когда она взглянула на его пальцы, он помахал рукой: — И это заживет. До Урала не так далеко, но долго. — Он ушел к своему вагону, раньше чем Елена смогла сказать ему хоть одно слово.

За ребят Дмитрюк огорчался напрасно. Его обязанности исполнял теперь Василий Бурой. У Василия тоже было обожжено лицо, но руки не пострадали.

Глава шестнадцатая

Восемь суток подряд, держа курс на Сталинград и останавливаясь лишь ночью во время сильных дождей, делавших проселочные дороги непроезжими, шли машины с командным составом завода. В пути они обгоняли вереницы подвод, отары овец, табуны лошадей и стада рогатого скота.

Первое время Дубенко беспробудно спал. Его будили только отдаленные разрывы бомб: с ними было связано острое чувство тревоги за завод. Но, открыв глаза и оглядев степь, Дубенко снова засыпал. Даже когда немецкий самолет снизился и обстрелял машины, Дубенко не проснулся. Его сонного вытащили из кузова и уложили на землю.

В передней машине рядом с шофером ехал Гаевой. Он по-прежнему не спал ни днем, ни ночью. Электростанция не давала ему покоя. Он никак не мог понять, что же произошло, куда делся Крайнев, не мог себе простить, что потерял товарища. Но ждать Крайнева они не могли. В конце улицы уже появилась немецкая мотопехота, и заводским машинам едва удалось проскочить с потушенными фарами в переулок и вырваться в степь.

До Сталинграда доехать не удалось. В Морозовской, большой казачьей станице с широкими улицами и большими домами, потонувшими в зелени садов, воинские части отобрали у них машины, винтовки, ящики с гранатами. Из багажа остались только два мешка с деньгами и бутыль с остатками спирта, который выдавался во время степных ночевок под дождем. Деньги сдали в банк, а спирт выпили у железнодорожного пакгауза, где остановились на привал.

Здесь же было решено, что Дубенко едет в Свердловск, куда эвакуировался наркомат, Гаевой — в Москву, в ЦК партии, а остальные — либо остаются в станице ожидать эшелоны с семьями, либо выезжают им навстречу.

«Что же сказать наркому об электростанции?»

Только об этом думал Дубенко, пока ехал в Свердловск. А ехал он быстро. За Сталинградом, в Гумраке, разыскав начальника санитарного поезда, директор узнал в нем бывшего начальника госпиталя, которому немало помогал всем, чем только мог. Теперь военврач выручил Дубенко из беды, устроив его в своем купе.

«Что же сказать наркому?» — думал директор, когда вошел в приемную, заполненную людьми.

Дубенко хорошо знал наркома. Чуткое и бережное отношение к людям совмещалось у него с беспощадной требовательностью к ним. Нарком не любил наказывать, всячески избегал снимать руководителей с ответственных постов, старался, сколько мог, помочь им, поддерживал их до последней возможности. Но, убедившись, что работник больше не заслуживает поддержки, он выносил свой суровый приговор. Снятые им уже никогда не допускались к ответственной работе такого же масштаба.

Секретарь быстро вернулся и попросил директора войти.

Нарком поднялся навстречу Дубенко и радостно протянул ему руку:

— Ну, молодец! Один из первых донецких. Нам сейчас дозарезу нужен твой броневой стан. Вот так! — нарком, обычно очень скупой на жесты, провел рукой по горлу. — Дозарезу. Его сейчас же начнут устанавливать у Ротова. Здание, фундаменты почти готовы. В каком он эшелоне? В третьем?

— Кажется... в третьем.

— Как это — кажется? — удивился нарком. — Казаться может мне: у меня сейчас вся металлургия юга на колесах, — и он открыл папку со сводками. — Да, в третьем. Где сейчас эшелон? На подходе?

Дубенко похолодел:

— Не знаю...

— Как не знаешь?

— Я уехал из Морозовской, когда ни один эшелон ещё не проходил.

Нарком был спокоен, очень спокоен, но директор видел, с каким трудом он сдерживается.

— А зачем же ты сюда приехал? — спросил нарком. — Доложить, что явился? Очень мне нужен твой доклад.

Дубенко молчал. Ему показалось, что глаза у наркома стали еще чернее.

— Мне завод твой нужен, люди твои нужны, оборудование. Не говорю уже о броневом стане. Генератор ждут в Тагиле, краны — в Златоусте, моторы нужны всем уральским заводам. О чем ты приехал докладывать? О том, что ничего не делаешь и ничего не знаешь? О чем, я спрашиваю?

— Товарищ нарком...

— Товарищ директор! Капитан сходит с корабля, когда приведет его в порт, а ты?..

Дубенко вздрогнул. Сколько бы он отдал сейчас, чтобы нарком закричал! Он знал, что такие вспышки быстро проходили и в эти минуты нарком никогда не принимал важных решений. Он решал всегда спокойно, обдуманно, раз и навсегда.

Нарком резко нажал пальцем кнопку звонка. Вошел секретарь и остановился у стола.

— Немедленно мой самолет — и в Морозовскую его... Нет, в Сталинград. И не пускайте его сюда, прежде чем он не доложит, что все семь эшелонов дошли до станции назначения.

Не взглянув на директора, нарком снял телефонную трубку.

— Мне наркома путей сообщения, — услышал Дубенко, выходя из кабинета.

На узловых станциях, то здесь, то там, появлялся небольшого роста сухой человек с резкой морщиной между бровями, одетый в кожаную, всегда распахнутую тужурку, из-под которой виднелся орден. Скоро все стали узнавать его в лицо. Он никогда не называл своей должности. В эти дни самый скромный дежурный самого маленького полустанка ежедневно видел у себя особых уполномоченных из Москвы, которые наперебой убеждали его пропустить в первую очередь именно их эшелон, как имеющий особо важное значение.

В этих условиях звание директора несуществующего завода вряд ли могло произвести впечатление.

Дубенко никогда не уговаривал и не убеждал. Он требовал, еще более категорически и безапелляционно, чем даже у себя на заводе.

— Я Дубенко, — заявлял он дежурному таким тоном, словно тот со дня своего рождения должен был знать эту фамилию.

В результате заводские эшелоны пошли быстрее.

Директор был несказанно обрадован тем, что третий эшелон опередил остальные. Он сразу узнал мощные станины броневого стана, огромные гладкие валки, густо смазанные маслом, высокий плоский мотор, обшитый досками. Выбежав от дежурного, он натолкнулся на Макарова, обнял его и расцеловал.

Директор был искренне рад встрече с главным инженером, судьба которого его сильно беспокоила. Но о приеме у наркома он рассказал ему далеко не все.

Дубенко плохо представлял себе свою дальнейшую судьбу. В глазах наркома он прочитал свой приговор и теперь вовсе не был уверен, что быстрота продвижения эшелонов будет способствовать отмене или даже смягчению этого приговора. Тем не менее он продолжал носиться от станции к станции, требовать, ругаться и посылать телеграммы во все концы.

— «Бесноватый» поехал к вам, — сообщал один дежурный другому.

Получив предупреждение и стараясь избавить себя от разговоров с Дубенко, тот пропускал заводской эшелон, несмотря на мольбы десятка уполномоченных, потрясавших своими мандатами.

Нетерпеливо выслушав директора, Макаров прошел к дежурному и предъявил ему телеграмму наркома путей сообщения о продвижении третьего эшелона Н-ского завода на правах санитарного поезда. Такая телеграмма была дана по всей линии, начиная от Дебальцево и кончая станцией назначения.

Дубенко нахмурился. Теперь было ясно, почему третий эшелон продвигался с такой быстротой: его двигал нарком. К Дубенко это не имело никакого отношения.

«Не беда, у меня еще шесть эшелонов, есть где развернуться», — подумал Дубенко и, выйдя на перрон, попросил Макарова отдать ему телеграмму.

Тот охотно согласился:

— У меня еще одна есть, захватил на всякий случай, когда дежурный зазевался.

— Вот это хорошо! Теперь у меня каждый эшелон будет третьим. Пусть сначала пропускают, а потом разбираются. Ну, рассказывай, как выбрался.

Макаров коротко рассказал, что заместителя наркома он видел и от него узнал о внезапном захвате завода. Пожаловался на то, что с семьей он так и не встретился. Третий эшелон, продвижение которого главный инженер сразу взял на себя, промчался мимо разъезда, где застрял первый.

О семье он узнал кое-что от одного рабочего, рассказавшего ему обо всем, включая происшествие с архивом.

Этот рабочий был Василий Бурой.

По мере продвижения на восток эшелоны шли всё быстрее, и деды Морозы все чаще отставали. Поэтому, по инициативе Бурого, в отряде была изменена тактика. Если деды ничего не находили на станции, то выезжали вперед первым попавшимся поездом, доставали продукты в селах и затем либо дожидались своего эшелона, либо ехали назад.

Разговаривая с Макаровым, Бурой умолчал только об одном: Виктор заболел брюшным тифом и ехал в классном вагоне вместе с Еленой. Вадимка остался на попечении Дмитрюка, который теперь никуда не ездил, а руководил на месте, ежедневно выслушивая отчеты членов отряда и тут же проверяя их.

Беседа директора с главным инженером продолжалась недолго. Прозвучал сигнал, лязгнули буфера, и эшелон тронулся. Заговорившийся Макаров вприпрыжку бросился его догонять, даже не успев попрощаться с директором.

С этого дня эшелоны пошли еще быстрее. На каждом из них появилась надпись: «Третий эшелон Н-ского завода», каждый начальник немедленно предъявлял удостоверение, что он является начальником третьего эшелона (заводскую печать и бланки директор возил с собой), и каждый раз осмелевший Дубенко кричал, что именно этот эшелон и есть третий...

Пенза пропустила уже четыре «третьих» эшелона. Начальник станции в отчаянии хватался за голову, не в силах угадать, сколько же их еще будет.

В конце концов начальник дороги разозлился и приказал своему помощнику привести к нему на расправу «бесноватого», как только тот снова появится.

Дубенко отнесся к предстоящей встрече с начальником дороги без особого энтузиазма, но уклоняться все-таки не стал.

Когда в кабинет вошел невысокий худой человек с нервным лицом и упрямым, немигающим взглядом, все негодование начальника испарилось.

Он долго рассматривал Дубенко, потом спросил:

— В ЧК работал?

У Дубенко поднялась одна бровь.

— Работал.

— В Саратове?

— В Саратове.

— А меня не помнишь?

У Дубенко поднялась другая бровь.

— Начальник?! Ну, тебя угадать трудно. Разжирел ты, брат, даже глаза заплыли. Я-то думал, что у начальника дороги беспокойная жизнь.

— А тебя подтянуло.

Дубенко махнул рукой и опустился в кресло.

— Всегда такой тощий, как фараонова корова. Разве что тогда на двадцать лет моложе был.

— Да, двадцать лет... Много за это время воды утекло, много поездов прошумело...

Помощник, пришедший с Дубенко, был разочарован. Он ожидал совсем другого приема. «Бесноватый» надоел ему больше, чем все уполномоченные вместе взятые.

— Сколько же у тебя третьих эшелонов? — спросил начальник дороги.

— Еще немного — всего три.

— Слушай, Дубенко: ты же чекист!

— Ну, так что?

— Не знаю, как ты, а я на всю жизнь запомнил слова Дзержинского: «Чтобы быть чекистом, нужно иметь горячее сердце, холодную голову и чистые руки». А у тебя что? Сердце горячее, голова сумасшедшая, а руки? Руки грязные! Передергиваешь! Семь третьих эшелонов! Ты же не один клиент у дороги.

Дубенко вскипел и забегал по кабинету.

— Каждый борется за себя, а в общем это получается — за всех. Кто решает участь войны? Металлургия.

— А транспорт? Транспорт, по-твоему, не решает?

— А ты по каким рельсам ездишь? По деревянным? Кому я везу станки для обточки бандажей, рельсобалочный стан? Кому? Себе, что ли?

— Где ты остановился? — внезапно спросил начальник дороги, заметив в глазах Дубенко лихорадочный огонек, так пугавший дежурных.

— Между четырьмя Пензами, — зло ответил Дубенко. — Это самый сумасшедший город: четыре станции! Сбегаешь с Пензы-первой на Пензу-четвертую, прибежишь обратно — вот день и прошел.

— Выспаться хочешь?

— А ты эшелоны пропустишь?

— Пропущу. Но обоим наркомам, и своему и твоему, телеграммы дам: пусть знают, что ты здесь творишь.

Начальник дороги встал и открыл дверь в соседнюю комнату:

— Койка там, водка в ящике стола — пол-литра. Третий месяц стоит. Иногда нюхаю — помогает. Раздевайся, спи, — и, втолкнув Дубенко в комнату, закрыл за ним дверь.

— Что же делать с эшелонами? — спросил помощник, с интересом прислушивавшийся к разговору.

— Черт с ними, пропустите по зеленой улице, с ходу. Как ты разберешь, который из них третий? Он сам хозяин — сам номера ставит. А наркомам приготовьте телеграммы, пусть там сами разбираются.

Две недели спустя директор и главный инженер вместе вошли к наркому. Он разговаривал по телефону. Две трубки, снятые с рычагов, лежали на столе, ожидая очереди.

Как Дубенко ни старался придать своей походке твердость, его пошатывало от усталости и волнения.

Безжизненные глаза Макарова встревожили наркома.

— Что у вас случилось, товарищ Макаров? — спросил он, кладя трубку на стол.

— У меня умер сын и тяжело болен второй, — не ожидая приглашения, главный инженер тяжело опустился в кресло.

— Что со вторым?

— Воспаление легких.

— Простите, товарищ Макаров, но ведь у вас один ребенок!

Макаров с удивлением посмотрел на наркома: откуда ему известен состав его семьи? Ах да, был такой разговор, коротко, мимоходом. Пришлось рассказать о Вадимке и о Крайневе.

Нарком потребовал к себе референта и поднял одну из лежавших на столе трубок.

Дубенко дремал в кресле. Макаров сидел неподвижно, уставившись в угол.

Василий Николаевич не был на глухом степном разъезде и не видел нового могильного холмика, выросшего неподалеку от станции. Но этот холмик все время стоял теперь перед его глазами.

Вошел референт. Закончив разговор по телефону, нарком повернулся к нему:

— Выясните, кто лучший педиатр в городе, усадите его на самолет и отправьте вместе с товарищем Макаровым. Сульфидин нужен?

— Очень нужен! — оживился Макаров. — Нигде не можем достать.

— Тридцать граммов получите из моего фонда. Вылетайте сегодня же. Ко мне явитесь, как только ребенок будет вне опасности.

Нарком взглянул на Дубенко:

— А ты — в гостиницу. Пять суток отдыхай. Разговаривать будем после.

Зазвонил телефон, и взволнованный секретарь, быстро войдя в кабинет, громко сказал:

— Товарищ нарком, Кремль на линии.

Глава семнадцатая

Мертвая тишина, казалось, ползла из покинутых цехов в город. Прервалось ритмичное дыхание воздуходувок — это биение пульса завода. Даже воздух стал пахнуть иначе. Исчез легкий запах газа, который раньше казался таким неприятным и о котором теперь вспоминали как о чем-то родном, необходимом.

Город родился и рос вместе с заводом. Монтировались домны — и вырастали дома в поселке. Строились красные уголки и столовые в цехах — воздвигались дворцы культуры и фабрики-кухни в городе. Замащивались заводские проезды и дороги — покрывались асфальтом городские площади и улицы. На заводских пустырях радовали глаз газоны и клумбы — в городе возникали цветники и парки.

Город жил заводом и для завода. Он был тылом, завод — фронтом, где ежедневно, ежесменно шли непрерывные горячие бои за металл. Каждые восемь часов армия, давшая короткое, но напряженное сражение, сменялась другой, освеженной отдыхом, и результаты борьбы и успехов этих армий так же волновали город, как волнуют тыл успехи и неудачи фронта. Почетные труженики цехов были почетными гражданами города, — их портреты украшали улицы наряду с портретами вождей.

Это был типичный донецкий город, жизнь которого без завода бессмысленна и невозможна. Умер завод — замер и город.

Ночи стали чернее, дни — пасмурнее. Словно шлаком залило улицы, и ходить по ним стало опасно, как по застывшей шлаковой корке, того и гляди провалишься.

Тихо стало в городе. Даже собаки — и те притаились, попрятались и только жалобно повизгивали, будто чуяли волчью стаю. Далеко разносились в тишине и больно отдавались в сердцах каждый одиночный сухой выстрел, каждая короткая очередь.

Страшно было днем, но еще страшнее ночью.

В одну из таких темных ночей по окраинной улице неслышно пробиралась вдоль домов и заборов худенькая девушка. Она ежеминутно останавливалась и прислушивалась. У невысокого деревянного крыльца она осмотрелась и тихо постучала. Дверь приоткрылась, и девушка скользнула внутрь домика.

В маленькой низкой комнате, слабо освещенной коптилкой, лежала на кровати старая женщина с отечным лицом. Больная встревоженно вскинула на пришедшую полуприкрытые опухшими веками глаза:

— Это вы, Мариичка? Как же вы не побоялись? Случилось что?

— Нет, особенного пока ничего не случилось. Нужно с Валентиной поговорить, — успокаивающе произнесла Гревцова и резко переменила тему разговора: — А на кого же свой дом бросили?

— Дарья Васильевна теперь там живет, сторожит. Лишь бы Вальский ее не выдал. Зол он на нее за «скотину пятую».

Валя заперла на засов наружную дверь и провела девушку в смежную комнату.

— Валентина, — сейчас же зашептала Мария, — ты знаешь, что Крайнев остался в городе, выдает немцам людей и собственноручно их расстреливает?

Теплова отшатнулась:

— Ложь! Не может этого быть! — но голос у нее сорвался и дрогнул.

Мария рассказала, что в первый же день прихода гитлеровцев, — а с этого дня начинался иной, страшный счет времени, — Крайнев появился в заводском поселке с немецкими автоматчиками и учинил там расправу над оставшимися заводскими работниками.

Валентина медленно опустилась на стул.

Слишком много боли причинило это сообщение, а ей и без того было очень тяжело: мать, единственный родной человек, быстро угасала. И вот теперь еще новый удар.

Гревцова пристально посмотрела на подругу:

— Я пришла специально предупредить тебя, чтобы ты не вздумала попадаться на глаза Крайневу, а то он и тебя в расход пустит. Говорят, у него это очень ловко получается. С Лобачевым-то он как расправился!

— С Лобачевым? Почему же именно с Лобачевым?

Мария раздраженно передернула плечами:

— Почему да почему! Пойди у него и спроси, если есть желание повисеть на столбе у базара. Там сегодня пятерых повесили.

Теплова, подавленная всем услышанным, молчала.

Ей отчетливо вспомнился голос Крайнева, когда он убеждал ее уехать, ночи, проведенные в цехе во время бомбежек...

— Валя, — снова зашептала Мария, — ты можешь помочь нашим: напиши ему записку, попроси прийти к тебе. Его встретят и...

— А почему я должна писать?

— Ты же сама рассказывала мне, как он уговаривал тебя уехать. Напиши, что ты нуждаешься в его помощи.

— Нет, — глухо ответила Валентина.

— Как нет? — переспросила Мария.

Валентина не отвечала.

— Я сама должна разобраться в этом, — наконец вымолвила она и сжала руками голову.

— В чем же разбираться, Валя? — спросила Мария, обнимая подругу. — Все совершенно ясно, до ужаса ясно. Я понимаю, ты доверяла ему, он был тебе чем-то близок, но надо преодолеть это чувство. Садись и напиши записку.

— Нет, — снова ответила Валентина, — не напишу, не могу.

— Не напишешь? — возмутилась Мария. — Так, значит, ты будешь сидеть и ждать, пока всех нас повесят на столбах?

Валя молчала.

— Не могу, — через силу вымолвила она.

— Это твое последнее слово?

— Последнее...

— Эх ты, подпольщица! Ну, смотри, Валентина! Смотри! — голос Марии прозвучал угрожающе; она повернулась и вышла из комнаты.

— Мариичка, — окликнула ее старуха, — Мариичка! Куда же вы в ночь-то? Переночуйте у нас.

Но в коридоре уже загремел отодвигаемый засов, хлопнула входная дверь.

Валентина продолжала сидеть, низко опустив голову.

Коптилка на столе несколько раз мигнула и погасла. Мать больше не стонала. Слышала ли она? Поняла ли?

— Валюша, — тихо позвала старуха.

Теплова подошла к матери и присела у изголовья.

— Записку-то надо написать, дочка, — медленно произнесла старуха. — Ведь через него одного столько народу пропасть может. Зажми сердце и напиши. Может, начальник твой и не собирался остаться, а пришлось, вот он и спасает свою шкуру.

«Неужели это так?» — с отчаянием подумала Валя.

— Я... еще посмотрю, мама, — сказала она, с трудом произнося слова.

Она хорошо знала, как добра и доверчива мать. А сейчас ее слова прозвучали жестко и беспощадно.

Она отошла от постели и накинула на себя платок: ее знобило.

— Валюша, — снова позвала мать, — прошу тебя, — тихо заговорила она, когда дочь склонилась над ней, — не заставляй ты меня брать грех на душу. Уходи из города. Мне все равно помирать — днем раньше, днем позже, меня и Дарья Васильевна как-нибудь похоронит, а тебе, доченька, жить и жить. Немца все равно прогонят. Но этого времени дождаться надо. В городе тебя непременно выдадут — либо Вальский, либо начальник твой, а уйдешь — кто тебя в чужом месте знать будет?

Валентина поправила подушку под головой матери и, глотая слезы, с трудом удерживаясь, чтобы не разрыдаться, ушла в свою комнату. Девушка ясно сознавала, что дни матери сочтены и скоро она останется совсем одна: ведь товарищи теперь отвернутся от нее. Что сделать, чтобы вернуть их доверие? Как оправдаться перед ними? Выполнить требование Марии? Нет, этого она не сделает. Крайнев не мог стать предателем, в этом Валентина была твердо убеждена.

Глава восемнадцатая

Возвратясь с электростанции в свою квартиру, Крайнев долго лежал в состоянии полного изнеможения.

Постепенно силы вернулись к нему, но вместе с ними пришло и сознание ужаса всего случившегося: станция не взорвана, он у немцев.

Крайнев поднялся с дивана, пошарил в карманах, нашел спички, зажег лампу, огляделся. Все было на своем месте: и шкаф с книгами, любовно собранными в течение многих лет, и стол, на котором лежал незаконченный проект. На диване валялся халат Ирины. На миг вспыхнула мысль о жене и тут же погасла. Это был его кабинет. Но каким жутким показалось ему пребывание в этой, ставшей ему чужой, комнате! Жизнь, складывавшаяся годами, сломалась в одно мгновение.

Его взгляд остановился на большой, очень удачной фотографии Вадимки. Глаза ребенка смотрели ласково и доверчиво.

«Никогда больше не увижу его, — с болью подумал Сергей Петрович. — Никогда! А сын! Что будет знать сын о своем отце? Что тот не выполнил задания и остался у немцев».

— Сын предателя Родины, — подумал Крайнев вслух. — Предатель Родины, — повторил он, прислушиваясь к тому, как страшно звучат эти слова.

Ему вспомнились Дубенко, Макаров, Гаевой. Они верили ему, а теперь... Что думают они? И что о нем можно думать?

В его воображении встала степь, по которой мчались на восток товарищи на своих машинах. Они были на своей земле, среди своих людей. А он?

— Что же делать дальше? — спросил он себя и не нашел ответа; желание исчезнуть, сгинуть навсегда охватило его. — Будь у меня пистолет... — пробормотал он и судорожно сжал руку в кулак.

Внезапно звуки веселой музыки донеслись до его ушей. Он прислушался:

«Что это? Откуда? Радио?»

Ничего не понимая, Сергей Петрович поднялся, вышел в переднюю, потом в коридор. Музыка доносилась из квартиры Лобачева. В напряженной тишине притаившегося дома громко раздавались голоса и знакомый басистый смех Пивоварова.

Бешенство овладело Крайневым.

— Пистолет бы! — снова прошептал он, но уже совершенно с иным чувством, чем минуту назад.

Некоторое время он стоял в коридоре, не зная, что предпринять, как вдруг услышал грохот, донесшийся с улицы.

Сергей Петрович вернулся в кабинет, погасил лампу и осторожно отодвинул штору окна.

По мостовой шли танки. Он машинально начал считать их. За танками на грузовиках следовала пехота.

— Какая мишень! Эх, если б гранату!

Вдруг один из солдат, сидящих у борта машины, вскинул автомат и выпустил длинную очередь по первому этажу. Посыпались стекла. Пронзительный женский крик вырвался из окна наружу.

— Началось, — сказал Крайнев и отошел в глубь комнаты; со всей ясностью он сознавал трагичность своего положения, и снова перед ним встал вопрос: «Что же делать дальше? Дождаться ночи и уйти? Но куда, к кому? К своим через линию фронта?»

Сергей Петрович представил себе, как он встречается с заводскими работниками, как они обступают его, забрасывая вопросами. Но что он им скажет? Что его провели, как ребенка, и он оставил врагу главный объект целехоньким, на ходу? Его, конечно, поймут, ему поверят, но разве будет легче от этого? Люди выполнили свои задания. А он? Он оказался хуже всех на заводе.

— Нет, хуже всех в Донбассе! — вырвалось у него, и он снова зашагал по комнате.

Ему было хорошо известно, что в приднепровской группе заводов все ценное увезено или взорвано, а в «Запорожстали» сумели вывезти даже конструкции зданий, демонтировав их под обстрелом.

Дождаться ночи? А дадут ли ему прожить день? Его немедленно выдадут Пивоваров и Лобачев.

«Как же это могло случиться?» — снова и снова спрашивал он себя.

Он перебирал в памяти все, что произошло на станции. Достав из кармана записку директора, Крайнев подошел к лампе, зажег ее и стал рассматривать подпись. В том, что это подпись Дубенко, не могло быть сомнений, но текст был поддельный. Пивоваров использовал старую служебную записку директора, заменив текст и дату.

Теперь ему стало понятно, что и в первый раз аммонит не взорвался потому, что Пивоваров обрезал шнуры. Ведь у него и ножницы были припасены специально для того, чтобы не потерять ни секунды времени. А второй раз, когда Крайнев ушел, он извлек детонаторы и поджег аммонит.

Эта расчетливая предусмотрительность предателей наполнила Сергея Петровича бешеной злобой.

Он снова зашагал по комнате, закуривая одну папиросу за другой, но ни одно реально осуществимое решение не приходило на ум.

И вдруг ему пришла в голову мысль, такая простая, отчаянная и яркая, что он даже зажмурился, словно неожиданно взглянул на струю жидкой, расплавленной стали.

Ранним утром Крайнев вышел из дому и направился в город. Он был первым советским гражданином, показавшимся на улице в этот день. Немецкие патрули несколько раз задерживали его, но беспрепятственно пропускали после того, как Сергей Петрович показывал им пакет, адресованный господину коменданту.

Перейдя площадь, запруженную танками, Крайнев остановился у подъезда горсовета.

Множество легковых машин и мотоциклов, выстроившихся в ряд у тротуара, подтверждало его предположение, что комендатура находится именно здесь.

— Ich will sehen Herr Komendant [Я хочу видеть господина коменданта.], — сказал он двум автоматчикам, преградившим ему дорогу.

Солдаты задали несколько вопросов. Не отвечая, он упорно повторял одну и ту же фразу: ему необходимо немедленно видеть господина коменданта.

Молодой щеголеватый немецкий офицер вышел из здания и остановился на верхней ступеньке, внимательно наблюдая за этой сценой. Прислушавшись, он спустился с крыльца и сказал несколько слов солдатам. Те неохотно расступились. Офицер тоже стал задавать вопросы, но в ответ слышал только упрямо повторяемые два слова: «Sehr nötig!» [Очень важно.]

В конце концов Крайнев все же вынужден был отдать свой пакет. Офицер, бегло ознакомившись с содержанием пакета, приказал солдатам обыскать пришедшего. Гитлеровцы обнаружили в его карманах шнуры с детонаторами и вручили находку офицеру. Тот осторожно, двумя пальцами, взял шнуры и жестом приказал Крайневу следовать за собой.

Как ни старался Сергей Петрович держать себя в руках, но ему удалось только внешне сохранить спокойный вид; сердце участило удары, когда он вошел в приемную и стал ожидать вызова. У него терялось ощущение реальности происходящего, будто сам он был зрителем, а не участником событий.

Он не успел опомниться, как дверь кабинета распахнулась и тот же офицер предложил ему войти.

Сидевший за столом пожилой немец несколько мгновений смотрел на вошедшего усталыми глазами. Его лицо миролюбивого обывателя и мешковатая фигура штатского человека, надевшего военную форму, поразили Крайнева. Не таким он представлял себе матерого фашистского волка.

— Was wünschen Sie? [Что вы хотите?] — спросил немец, первый нарушая молчание.

— Ich weiss die Adressen Aktiwisten und Kommunisten, und ich will sie schiessen [Я знаю адреса активистов и коммунистов и хочу застрелить их.], — ответил Крайнев затверженной еще дома фразой.

Лицо немца выразило живейший интерес, он задал какой-то вопрос, но Крайнев в ответ пожал плечами. Тогда комендант обратился к нему по-русски, отчаянно коверкая слова:

— Ви можете мне говорить руссиш. Кто есть ви?

Крайнев назвал свою фамилию, должность, рассказал, что ему было поручено взорвать электростанцию, но он сохранил ее и теперь передает немецкому командованию. Для большей убедительности он показал рукой на шнуры с детонаторами, лежавшие на столе. Немец с недоверием покосился на них:

— Почему я должен верить?

— Я пришел к вам — и этого достаточно, — сказал Крайнев с видом оскорбленного достоинства.

Сергей Петрович объяснил коменданту, что ему известны адреса активистов и коммунистов, оставшихся партизанить и совершать диверсии в городе, и он хочет уничтожить их сегодня же, непременно, раньше, чем они успеют что-либо предпринять.

— Nein, nein! [Нет, нет!] — замахал руками немец. — Не уничтожать, а поймать. Надо поймать верьёвочка, развьязывать клубок.

Сергей Петрович нахмурился. Задерживать Лобачева и Пивоварова нисколько не входило в его планы.

— Поймать — это интересно, — оживленно продолжал немец. — Мы будем им немного делать массаж, они будут много рассказывать. Сколько?

— Двое.

— Сколько марок хотите ви за каждый голова?

Крайнева передернуло.

— Ничего. Я хочу мстить, — ответил он с неподдельной злобой.

Комендант взглянул на него доброжелательно:

— Что нужно вам для поймать партизан?

— Два автоматчика и пистолет.

— Nichts mehr? [Ничего больше?] Это — всё? — удивился немец.

— Да, всё.

Комендант посмотрел на него непонимающе, но потом хитро улыбнулся:

— Ви будет их поймать по один и неожиданно?

— Да, в одиночку и внезапно.

— Гм! Ви хорошо понял немецкая школа войны: по один и неожиданно. — Полковник сказал несколько слов офицеру, который следил за беседой. — Ви можете ехать, — снова обратился он к Крайневу.

— Пистолет, — сказал Крайнев.

— Он вам не нужен, вам будут помогать официр и зольдат.

— Без пистолета я не поеду, — упрямо возразил Крайнев. — Я свою голову подставлять не желаю.

Немцы обменялись несколькими фразами.

— Хорошо, пистолет вам будет дан там.

Через несколько минут Сергей Петрович в сопровождении трех солдат и офицера мчался по направлению к заводскому поселку.

Стоял теплый солнечный день. Город был необычайно тих. Под баллонами машины мягко шуршали опавшие листья.

«Знает ли офицер русский язык? Наверное, немного знает, — думал Крайнев, вспоминая выражение глаз, с которым тот следил за разговором с комендантом. — Во всяком случае, стрелять нужно самому, раньше, чем Лобачев успеет открыть рот и сказать хоть одно слово. Тем более что этот мерзавец, наверное, недурно знает немецкий: он был в длительной заграничной командировке».

Поселок был пуст, словно вымер. Люди прятались за прикрытыми ставнями окон. Они следили за тем, что делается на улице, сквозь щели, не рискуя выходить из дому.

Сергей Петрович остановил машину возле своего дома, выпрыгнул на тротуар и поднялся по лестнице. Немцы следовали за ним.

— Пистолет, — сказал он вполголоса офицеру.

Тот с видимой неохотой протянул ему оружие.

Солдаты с опаской поглядывали то на дверь, то на проводника. Офицер расстегнул свою кобуру.

Дверь слегка приоткрылась, и в узкой щели показалось заспанное лицо Лобачева с близоруко мигающими глазами. Увидев немцев, он любезно заулыбался, сбросил никелированную цепочку и распахнул дверь. Из-за его спины выглядывал обрюзгший от ночной попойки Пивоваров.

Крайнев шагнул вперед. Улыбка исчезла с лица Лобачева, брови у него удивленно приподнялись, и глаза округлились от страха. Лобачев раскрыл рот, намереваясь что-то сказать, но язык не повиновался ему. Он только схватился за ручку, пытаясь закрыть дверь.

Крайнев вскинул пистолет и выстрелил ему в лицо. Лобачев раскинул руки, словно пытаясь уцепиться за стены передней, и рухнул на спину.