Сравнение изданий книги
«Записки партизанского врача»

Борьба со вшивостью была в тот период хоть и самой неромантичной, трудной, но и самой необходимой нашей работой.

Помню, как во второй половине февраля пришёл к нам бежавший из немецкого плена худой человек в отрепьях. Пашун допрашивал его у самого поста. Я стоял рядом. Человек сидел на пне, сгорбившись, поджав острые колени к подбородку. На плечах ёжился рваный полушубок — подарок какой-нибудь сердобольной крестьянки. Сам он — колхозник Рязанской области, попал в плен под Киевом в 1941 году. Во всем его высохшем, землистом лице было что-то бесконечно измученное. Лихорадочно блестевшие глаза глубоко запали. Сухие, синюшные губы он всё время облизывал острым, ярко-малиновым, как у хорька, языком. Торопливая, путаная речь.

— Как жили там, за проволокой? Известно как. Очень страшно только было, когда тиф на раненых перешёл. Лежат в большом сарае вповалку. Врачей нет. Лекарств нет — не дают немцы... Кто в горячке, вскакивает, повязки срывает... Кто умер, тут же лежит... Нас человек шесть пошли к раненым помогать. Был там у нас один, думаю — политрук он. Только про это все молчат, кто знает. Он нас и собрал. Пошли мы с ним к раненым. Свои ведь братки! Свои! Ну, мёртвых вынесли, кто в тифу — в сторожке положили. А дух там какой!.. У меня голова кругом. А политрук распоряжается, расчищает... И сам свалился, раны у него открылись. Не смог бежать со мной. Хороший был человек... — Он помотал головой. — Чтой-то голова болит. Ну, а кто чует, что ему приходит конец, подзывает, адрес объясняет, передай, говорит, если вырвешься... Сколько я адресов тех запомнил! Вот к примеру... — Он замолкает, начинает как-то страшно дёргаться. — Забыл я, что ли? Неужто забыл?.. — И вдруг со страхом взглядывает на меня: — Что ты сказал? Что?

— Нет, ничего, — говорит Пашун, поднимаясь. — Вот доктор осмотрит, потом пойдёте в комендантский взвод.

Прикасаюсь к его руке — он словно раскалён сухим внутренним жаром. Пульс трудно сосчитать. Прошу его расстегнуть рубашку, вернее то, что было когда-то рубашкой. Вся грудь в прыщах, в расчёсах — ничего не разобрать. И только на животе нахожу уже бледнеющие точечные кровоизлияния — сыпь.

Я кликнул Негубина. Мы тут же развели костёр. Горящая одежда, как живая, извивалась и трещала в огне. Потом его отвели в баню и хорошенько там отмыли. Ребята уже соорудили отдельный утеплённый шалаш на отлёте, недалеко от санчасти.

Так возник наш первый инфекционный барак. Человек этот выздоровел и остался в отряде. Вероятно, он передал свои поручения после войны...

Но не всегда было так просто — прожарить, проутюжить или просто сжечь одежду. Когда наступили холода и люди надели ватники и меховые полушубки, избавляться от насекомых стало совсем сложно. В мирной обстановке их можно было бы обрабатывать в пароформалиновой камере. А здесь? Сжигать или выбрасывать полушубки мы никак не могли. Почти все, кто присоединялся к нам, были раздеты и разуты. А нам предстояла суровая, полная напряжённой работы зима.

И когда учебники, смекалка — всё оказалось беспомощным, выручил народный опыт.

Был у нас одноглазый боец Вознюк, местный житель. Жена снарядила его в партизанский отряд, снабдив запасом белья, полотенцем с петухами и массой мелочей, вплоть до ниток с иголкой. Когда мы осматривали подразделение, то его чистоплотность всегда ставили в пример: он в свободное время и мылся, и стирал, и штопал. Однажды во время осмотра раздались возгласы:

— Чего смотреть? Не стоит! В армии осмотры надоели, а тут не армия! — ворчали новички.

Я решил не пропустить этого случая.

Трудно сказать, насколько это мероприятие было эффективным, но партизаны свято в него верили, а я после него никогда не находил насекомых в овчинах.

Несколько заносных случаев сыпняка, которые были у нас в отряде, всё же не дали нам вспышки, так как мы строго изолировали больных и в походе возили их в отдельных повозках, с интервалами, не разрешая посторонним даже близко подходить.

К тому времени мы приняли в отряд бежавших из фашистского плена нескольких врачей и медсестёр. Медсестру, переболевшую в плену сыпным тифом, мы и прикрепили к нашим больным.

Один я не справился бы с массой новых забот, с повседневными осмотрами целого партизанского соединения. И кто знает, сумели ли бы мы избежать эпидемии сыпняка! Но именно в это время случилось событие, которое оставило глубокий след в душе каждого из нас и которое неожиданно вернуло мне помощника и товарища.

По дороге в Ровно погиб наш разведчик Николай Приходько. Я знал Приходько меньше других — он прилетел с Кузнецовым и сразу вступил в разведку. Огромного роста и силы, он отличался какой-то чуть не детской застенчивостью в обращении со старшими, был немногословен. Я считал, что этот великан может быть хорошим техническим исполнителем заданий и не ожидал от него проявления особой инициативы.

Коля вёз срочный секретный пакет Кузнецову. Когда, изготовив на дорогу свежее пропускное удостоверение, я передавал его Приходько, тот, как обычно, невозмутимо, равнодушно взял документ, сунул в карман брюк, пробормотал «спасибо» и, широко шагая, ушёл.

После траурного митинга я ушёл к себе и, оставшись один в шалаше санчасти, задумался о Приходько. Вдруг стремительно вошёл Негубин. Он был взволнован. Пристально поглядел на меня и спросил:

— Ты думаешь о Николае?

Я кивнул головой.

Он подсел ко мне. Мы помолчали.

Вот оно что! Передо мной был человек, с которым больше полугода я работал бок о бок, вместе был под пулями, вместе голодал... и которого, оказывается, не знал до сих пор!

— Анатолий, в ежедневной горячке я как-то ни разу об этом не подумал!.. Я был просто слеп!

— Видишь ли, я тоже был хорош! — Анатолий придвинулся совсем близко ко мне. — Я не имел никакого права из-за этого хуже работать. Но это моё болезненное самолюбие...

Он достал из вещевого мешка толстую книгу — учебник хирургии.

— Сам занимался, прочитал всё. Но во многом не разобрался. А спросить у тебя не мог. Ты не понимал этого?

Мне стало стыдно.

— Я виноват, Анатолий. Я был невнимателен к тебе. Думал, война — не до этого... А ты очень мучился?

— Конечно, — тихо сказал он и покраснел.

Я подумал, что чёрствость, невнимание к человеку не прощается даже сегодня, когда идёт война.

— Мы будем с тобой заниматься каждый день. Хорошо?

Он радостно закивал головой.

— Анатолий, почему ты именно сейчас мне всё это сказал?

Он как-то непривычно доверчиво взялся за ремень моей портупеи и заглянул мне в глаза.

— Я очень уважал Колю. И вот его нет... И всё, что было между нами, рядом с этим так мелко, так ненужно! — И, уходя, как будто совсем некстати: — Да, всё хотел тебе сказать: дрова пилить ты не умеешь, дёргаешь очень. Это уж я тебя поучу, у меня практика: дома пилил, колол. А то, когда мы с тобой пилим дрова, просто извожусь. Не обижаешься?

Я рассмеялся.

— Нет. Надо же мне научиться дрова пилить.

Уже через несколько дней Стехов спрашивает меня:

— Что с Негубиным? Как подменили. Спит по четыре часа в сутки, работает прекрасно, даже глаза у него повеселели.

Я молчу. Но я счастлив. Теперь мы с ним настоящие друзья!

Однажды пришёл к нам новый боец, поражённый чесоткой.

Зимой в лесу мы жили в шалашах очень скученно, и один чесоточный мог быстро перезаразить весь отряд. Это заставило нас всполошиться. Против чесоточного клеща у нас уже совсем ничего не было. Сергей Трофимович Стехов предложил способ, где-то когда-то им услышанный. Способ заключался в «татуировке». Вокруг клещевых ходов, еле заметных, как крошечные тёмные завитки в толще кожи, поверхность аккуратно прокрашивалась химическим карандашом. Такое фиолетовое колечко, пропитавшее кожу на достаточную глубину, не выпускало клеща, и чесоточные ходы отграничивались.

Мы очень обрадовались этому способу, выловили ещё несколько «подозрительных» и разрисовали их.

Но два обстоятельства не устраивали нас в этом методе, хоть и пользовались им за неимением лучшего. Во-первых, клещи теряли охоту к прогулкам, но не погибали. Поэтому стоило нетерпеливому почесать ногтем место, очерченное карандашом, а потом почесать у себя за ухом, как клещ благополучно переселялся на новое место и давал новый очаг.

Во-вторых, ребята совсем не желали изображать из себя морских пиратов и ежевечерне быть оселками для острого языка Чёрного.

— Да вы лучше малярной кистью, доктор!

Сохраняя полную серьёзность, сажаю его на ящик с взрывчаткой и прошу задрать рубашку.

Парень смотрит на меня умоляюще.

— Доктор, чёрт с ними, с этими клещами! Ну, почешусь, подумаешь. А робята ж засмеют!..

Я обращаюсь к окружающим с краткой речью о пользе лечения, об опасности гноящихся расчёсов, о болезнях кожи, расписываю клещей так, что они мне самому начинают казаться похожими на уссурийских тигров. И когда воцаряется внимание и серьёзность, и парень уже вытаскивает из-под пояса рубаху, проходит мимо Борис Чёрный и роняет реплику:

— Не поможет, доктор. Вставьте лучше под него в ящик запал и дёрните — и клещей как не бывало!

Раздаётся оглушительный хохот, парень зло оглядывается и энергично заправляет рубашку в брюки.

— Чёрный, прекратите ваши глупые остроты! — кричу я в бешенстве.

— Есть прекратить глупые остроты! — козыряет Чёрный и невинно смотрит на меня своими большими карими, как у антилопы, глазами.

— А ну тебя! — оставляю я официальный тон. — Что же делать, если у меня нет серы для мази? Приходится выдумывать...

— Серы?! — Чёрный хлопает себя по лбу. — Доктор, я же говорю — взрывчатка! Взрывчатка, доктор! Только без запала, конечно!

Я ещё не понимаю.

— Ну да, ведь в эту взрывчатку входит сера!

Бросаюсь на шею Чёрному. Тут же собираем в ящике раскрошившуюся в порошок взрывчатку. Теперь только немного топлёного свиного сала — и мазь готова! Конечно, и тут не обходится без шуток, предлагают в чесоточные ходы закладывать взрыватели замедленного действия. Партизаны — народ зубастый.

С помощью «взрывчатой» мази мы ликвидируем в отряде чесотку.

Кто-то донёс, что он передаёт партизанам лекарства. Его схватили. Гестаповцы широко оповестили население о дне и часе казни. Солдаты оцепили площадь на краю посёлка. В центре — широкое развесистое дерево, которое должно послужить виселицей. Вдалеке полукругом народ. Они все хорошо знали своего фельдшера. Всегда спокойный, молчаливый, сорок лет он шагал, ездил по району, лечил, помогал как мог.

Седой, сутулый, он вышел к дереву. Молча, только очень бледный, встал на табурет и сам затянул на шее петлю. Потом медленно, словно с трудом, сказал:

— Умираю невиновный, за правду.

Жандарм выбил у него из-под ног табурет. Но верёвка оборвалась. Немецкий гебитскомиссар крикнул:

— Нох ейн маль! [Ещё раз (нем.).]

Люди вокруг заволновались, кто-то заплакал. Кто-то закричал, что второй раз нельзя вешать. Солдаты подняли автоматы. Ещё мгновение, и сотни людей полегли бы...

Старик встал, сам поднял табурет, взобрался на него. Теперь, ещё бледнее прежнего, он снова надел себе на шею петлю, но больше не сказал ни слова.

МЕСТО МЕДИЦИНЫ В БОЮ

Сталинград для нас означал новый этап борьбы. Думаю, что не случайно именно после разгрома гитлеровских полчищ под Сталинградом получили мы из Москвы разрешение активизировать свои действия в Ровно.

Кончился подготовительный период. Определились способности и возможности каждого из нас.

В городе разведка идёт полным ходом. Установлена связь с подпольщиками. Организованы пункты наблюдения на железнодорожных линиях. То и дело на маяк приходят связные с донесениями.

В штабе Лукин часами беседует с разведчиками, анализирует и суммирует данные, докладывает Медведеву.

— Да, — улыбается гитлеровец, — пока гости не уедут.

Это становится уже весьма интересным. Значит, пожалуй, лучше у этого человека больше ни о чём не спрашивать. Кузнецов рассказывает весёлый анекдот, и они прощаются. Кузнецов идёт в кафе, где обычно обедает другой знакомый из рейхскомиссариата. Они весело беседуют. И Кузнецов между прочим говорит:

— Мы с вами непременно проведём вместе весёлый вечерок — у меня есть знакомые девушки... Но только после того, как уедут гости (он многозначительно напирает на последнее слово).

— Да, — озабоченно говорит нацист, — сейчас нам не до развлечений. Гауляйтер готовит для гостей доклад, и мы все работаем, как сумасшедшие...

Ещё одно звено — гости приедут очень важные, раз сам гауляйтер будет им докладывать.

В этот же день Кузнецов встречается со знакомым гестаповцем и доверительно шепчет ему на ухо:

— Вы знаете, некто должен приехать в Ровно, а я как раз вынужден уехать в часть. Я просто в отчаянии.

— Почему? — недоумевает гестаповец.

— Я давно мечтаю повидать его и передать привет от отца — они когда-то были знакомы.

— О, рейхсмаршал будет здесь недолго и наверняка никого не станет принимать!

— Да, вы правы, — со вздохом соглашается Кузнецов.

К вечеру Николай Иванович уже знает, что в Ровно прибудет Геринг со своим штабом, что сам он остановится в замке Коха, а часть его людей будет находиться в рейхскомиссариате.

На следующий день об этом уже знают в Москве.

И ещё через несколько дней эскадрилья советских бомбардировщиков несётся на запад, чтобы ударить по ровенскому замку, где расположился штаб Геринга.

Значительный партизанский опыт накопился и у медицинских работников отряда.

Уже после первого боя стало совершенно ясно, что в оборонительном бою санчасть должна находиться в центре лагеря, рядом со штабом, — здесь самое защищённое место и раненых будут приводить именно сюда. Кроме того, близость санчасти к штабу давала и ещё одно важное преимущество — выбирать объём и средства медицинской помощи в зависимости от боевой обстановки и намерений командования, и наоборот — увязывать боевые действия с положением дел в санчасти, с состоянием раненых.

Так, однажды, когда каратели охотились за нами в районе Рудни Бобровской, гитлеровцы наткнулись на роту Маликова, шедшую на соединение с нами. Дав бой, рота Маликова остановила карателей и отошла в лагерь. В перестрелке был тяжело ранен партизан Василий Быков. Его привезли на повозке, буквально залитой кровью. Пуля разорвалась в толще поясничных мышц и ранила левую почку. Требовалась немедленная операция. Докладываю командиру. И в это время разведка сообщает, что каратели получили значительное подкрепление и движутся к лагерю.

Медведев на мгновение задумывается, потом решает:

— В бой ввязываться сейчас нельзя. Передайте приказ отряду — уходим за двадцать километров отсюда. — Он оборачивается ко мне: — Выдержит Быков?

— Если не оперировать немедленно, он погибнет в дороге, — отвечаю я.

— Сколько времени требуется на операцию?

— Тридцать минут.

Командир вызывает Базанова.

— Выдвиньте вашу роту навстречу противнику и задержите его. Заминируйте дорогу. Нужно прооперировать Быкова. Ясно? Держите связь с доктором.

— Есть! — козыряет Базанов.

Идёт операция. Быкова с повозки не снимаем, тут же стелем под него простыни, обкладываем операционное поле стерильными салфетками. Халат на мне надет поверх ватника и оружия. Лошадей выпрягли, но держат у повозки, чтоб при необходимости запрячь моментально.

Раздаются первые одиночные выстрелы. Подбегает Базанов.

— Ну как, доктор? Немцы подошли. Долго ещё?

— Базанов, ещё пятнадцать минут! Сейчас затампонирую рану.

Вася, белый как мел, поднимает голову над повозкой и шепчет бескровными губами:

— Я задерживаю отряд? Доктор, я потерплю, зачем из-за меня затягивать бой!..

— А ты помалкивай, ты в больнице, — говорит Базанов, озабоченно оглядывая Быкова, и, склонив голову набок, скорым шагом уходит по тропинке к посту. Там взрывается мина, вспыхивает трескотня выстрелов.

Анатолий торопливо готовит повязку, туго бинтует.

Весь отряд, кроме роты Базанова, вытянулся вдоль просеки и ждёт только нас. Подходит Стехов, ни о чём не спрашивая, останавливается рядом, наблюдает за нами. К Стехову подбегает адъютант и, что-то шепнув, бежит в сторону стрельбы.

Напряжение растёт, все смотрят на нас.

Но я должен ввести Быкову внутривенно хлористый кальций, чтобы уменьшить кровотечение, непременно должен, ведь предстоит двадцатикилометровый переход! Наконец Маша приносит прокипячённый шприц, и мы делаем вливание. Едва вынимаю иглу из вены, ездовые молниеносно впрягают лошадей. Командир отдаёт приказ оттянуть роту Базанова. Повозка с Быковым занимает место в колонне, и отряд трогается.

Так как гитлеровцы, наткнувшись на мину, залегли, рота Базанова оттянулась почти без боя, и отряд благополучно ушёл. Жизнь Быкова была спасена.

Однако мы готовились не к оборонительным, а к наступательным операциям. И нам, медицинским работникам, нужно было определить своё место в наступательном бою.

— Доктор, а ты где будешь во время боя? — спросил меня Пашун, когда полгода назад мы с Негубиным сопровождали группу при разгроме эшелона с гитлеровцами у разъезда Сновидовичи.

— Не знаю, — ответил я тогда.

На фронте ведь всё ясно: впереди подразделения ведут бой, сзади в укромном месте врач перевязывает и отправляет раненых в тыл. Значит, и здесь нужно было поступить так же... Но тогда мы увлеклись боем, ушли вперёд... И получили нагоняй от командира.

Каждый из моих товарищей партизан нашёл своё место в бою. Пулемётчик знал, где ему поставить пулемёт, автоматчик — где залечь, подрывник — где заложить мину.

Искали свои методы работы и мы, медицинские работники.

Когда прошедшей зимой, под рождество, командование решило проучить гитлеровский гарнизон городка Клесово, я попытался действовать уже «по правилам»: организовать перевязочный пункт в стороне от места боя.

Дело в том, что целые подразделения клесовского гарнизона повадились в село Виры, где отбирали у крестьян муку, кур, свиней, грабили вовсю. К рождеству оккупанты собрались отнять у крестьян последнее и устроить себе пир. Они уже прибыли на деревенскую мельницу, где до утра должны были молоть зерно, и приказали жителям подготовить поставки.

Жители села Виры целой делегацией явились к нам в лагерь, прося защиты.

Мы обещали помочь. Сергей Трофимович подробно выяснил маршрут, которым обычно приходили в село гитлеровцы, и разработал план засады. Один из жителей взялся проводить нас.

Узнав, что операцией командовать будет сам комиссар, партизаны большой толпой собрались перед штабом, требуя, чтобы Стехов вышел. При его появлении так и посыпались заявления:

— Прошу взять меня на операцию!

— И меня, товарищ майор!

— И меня тоже!..

И вечером, войдя в любой шалаш, можно было увидеть солидных партизан с иглой в руках, посапывающих над своими дырявыми обувками. Всю ночь в отряде сапожничали. То и дело кто-нибудь забегал в санчасть и одалживал у раненых сапоги на одни сутки.

Так как бой предполагался серьёзный и вдалеке от лагеря, взяли с собой и врача.

На рассвете мы двинулись. Стехов — впереди. Рядом с ним проводник. Идём по просеке, прямиком через лес. Мёрзлые кочки выворачивают ноги, от мокрого снега наскоро починенная обувь промокает. А Стехов, как всегда, словно с трудом переваливаясь с ноги на ногу, всё впереди, всё ускоряет шаг. То и дело оглядывается назад, подбадривает отстающих, глаза его весело блестят.

Не задерживаясь на хуторах, входим в хвойную рощицу. Здесь проходит дорога с мельницы. Не успели мы и осмотреться в этой роще, как уже вскачь несётся к нам крестьянский паренёк — дозорный.

— Идут! Сюда свернули!

Стехов быстро указывает место у дороги за низкими годовалыми ёлочками — еле спрячешься, — и мы прижимаемся грудью к рыхлому снегу.

В наступившей тишине раздаётся скрип колёс. Из-за поворота дороги появляется высокий белобрысый офицер. Помахивая белыми перчатками, зажатыми в левой руке, он высоко держит голову и подчеркнуто, неестественно громко смеётся. На полшага сзади — унтер-офицер. А за ними — «бравое» войско, охраняющее повозки с награбленными мукой, птицей, кабанами.

Заметив, что мы в опасности, Стехов, уже приказав отходить, с двумя бойцами бросается к нам. Подошедшее к гитлеровцам подкрепление начинает вклиниваться между нами и остальной частью засады.

Стемнело как-то внезапно. И группа наша оказалась разрезанной на две части.

Стехов отводит нас в сторону, в берёзовую рощицу. Двигаться дальше, не найдя основную часть группы, нельзя. У нас трое тяжело раненных, боеспособны лишь Стехов, Лавров, Абдраимов и я.

Зимняя мгла наполнила лес сразу, густо, непроглядно. Едва нахожу коробочку с простерилизованным шприцем и ввожу Бокову под кожу кофеин и всем троим противостолбнячную сыворотку. Ведь неизвестно, будет ли у меня возможность сделать это в течение ближайших суток.

Стехов стоит, прислушиваясь, не прозвучат ли голоса наших. Нет — вокруг сразу с темнотой наступившая тишина. Стехов наклоняется ко мне и шепчет:

— Пойду поищу остальных. Ждите меня, — и, осторожно ступая, уходит в темноту, адъютант за ним.

Теперь нас всего пятеро — трое раненых и двое здоровых. Невозмутимый Абдраимов, с тёмным и неподвижным, словно высеченным из камня, лицом, становится на посту в трёх шагах от нас возле тонкой берёзки и застывает чёрным силуэтом. Напряжённо прислушиваемся, ловим каждый хруст, шорох. В той стороне, где недавно шёл бой, послышались негромкие голоса — это переговариваются немцы, очевидно, подбирают убитых. Вот голоса их где-то совсем близко. Раненые начинают тревожиться.

— Доктор, будем сами выбираться. В селе дадут лошадей. Дорогу знаем.

— Нет, — шепчу я, — Стехов сейчас вернётся.

Снова молчание. Ждём, притаившись. Всходит луна. Два немца проходят мимо Абдраимова близко — видно, как закачалась ветка.

— Дас дикке энде комт нах! — печально говорит один из них сдавленным голосом. Это значит примерно: «Ягодки ещё впереди!»

Едва они проходят, раненный в лопатку поднимает голову:

— Доктор, а если Стехов не сможет прийти к нам? Он же слышит — здесь немцы. Из Клесова уйма понаехало. Ему и подойти сюда невозможно. А что мы сможем, если они наткнутся на нас?

Я сам понимаю, что придётся очень трудно, если гитлеровцы обнаружат нас. Молчу, прислушиваясь.

— А я думаю, придёт Стехов? — вопросительно, с надеждой говорит Боков.

— Придёт, — шепчу я и на всякий случай ощупываю запасные обоймы. Но не волнуюсь. Сознание, что Стехов недалеко, вселяет уверенность. И вот наконец рядом треск сучьев, шорох, твёрдые шаги — Стехов. Спокойно, словно никаких немцев рядом нет, справляется о раненых, деловито поправляет ватник на Бокове. Всё в порядке. Группа собрана, ждёт нас на дороге.

Стехов выводит нас из леса, соединяемся со своими. Бережно несём раненых в деревню. Из крайней избы, пока нам готовят повозки, выходит женщина, поит раненых молоком, приговаривает:

— Бедные, сыночки мои... Что терпеть приходится!

Наш провожатый тут как тут, возбуждённо рассказывает:

— А пока стрельба шла, мы повозки завернули — и в село! Мука уже по хатам лежит, попрятанная! Вот вам спасибо! Теперь больше за мукой не полезут, собаки!

Идём в лагерь, по дороге подсчитывая потери гитлеровцев, наши трофеи.

Стехов впереди и снова хромает.

— Что с вами, Сергей Трофимович? С ногами что?

— Ничего, доктор. — Он упорно не говорит. — А вот зря вы с ранеными от группы отделились, далеко в лес отошли. Пропасть могли. Перебили бы немцы раненых, если б наткнулись.

Я хотел ответить, что по всем писаным правилам мне и следовало отойти в лес, да ничего не сказал. Нет, видно, здесь, в лесном партизанском бою, другие законы...

А через некоторое время подобная же ошибка стоила жизни фельдшеру Анатолию Негубину.

В день Восьмого марта в лагере с утра особенно громко звенели женские голоса. У каждого костра повара с таинственными лицами суетились, то и дело приподнимая крышки над кастрюлями, заглядывая туда, нюхая, помешивая ложками и восторженно подмигивая окружающим. Свободные мужчины с утра брились, потом мастерили из берёзовых жердей длинные столы перед штабом.

Мы сообща уговаривали радистку Марину Ких спеть у костра украинские и польские песни, которые она так хорошо, так задушевно исполняла.

— Ой, та що вы! Я не можу! — отмахивалась она, и её синие в тёмных ресницах глаза лукаво блестели, и она упрямо поводила плечом.

Ждали только группу Фролова из-под Луцка. Они должны были вернуться восьмого утром. С ними был и Анатолий Негубин.

В конце марта мы предполагали двинуться через Случь и обосноваться между Луцком и Ровно, и Фролов разведывал для нас местность.