Сравнение изданий книги
«Записки партизанского врача»
Что будет, если сравнить издание книги «Записки партизанского врача» 1956 года с переработанным переизданием 1977 года? За счёт чего книга стала тоньше? Какие правки были внесены, и не поработала ли над ней цензура? Проверим это в нашем материале...
Все жизненные проблемы, встававшие перед нами, неопытными юнцами, обсуждали мы с комиссаром.
Помню тёплый июльский день. Большая группа партизан расположилась среди высаженных перед самой войной молодых сосен, едва достигших человеческого роста.
Стехов сидел на земле в центре группы, обхватив колени руками.
Смолистый аромат, словно освежающая струя, стекал с зелёных сосновых лапок, пушистых и ещё младенчески мягких.
Беседа то разгоралась, то стихала. Порой, помалкивая, мы глядели в высокое синее небо с набегающими белоснежными облачками, лёгкими, как мыльная пена, слушали жужжание шмеля, словно изнемогающего от зноя, и думали... Думали об одном... Конец войны хоть ещё и далеко впереди, но уже виден. Уже двинулись от Сталинграда, уже шли к Днепру наши армии...
Мы перебирали пережитое, снова оценивали его. Думали о том, с чем вернёмся домой после победы.
— До войны, — говорил Чёрный, — мне казалось, что нужно быть снисходительным к людям, прощать их слабости. А теперь я думаю иначе. Потому что вижу: человеческая слабость в конце концов становится предательством.
— Действительно, вспомнишь, как беззаботно жили до войны, — встрепенулся Максим Греков, — даже странно сейчас... Я, например, никогда не ходил на военные занятия, стрелять не умел... Мне казалось, что войны и не может быть...
— Потому что слишком доверчивы были! — сдержанно сказал Николай Струтинский. — Когда я теперь снова пришёл в Ровно — просто поразился! Кое-кто, про кого никогда плохого не думал, оказался с немцами, а тот, кого и не замечал вовсе, — как герой в подполье работает!
— Значит, теперь никому доверять не будешь? — воскликнул Папков. — Так и жить неинтересно!
— Не то, что не доверять, а... как бы объяснить... — Струтинский наморщил лоб, стараясь сформулировать свою мысль, — отношение к людям... пересматриваешь...
— У Шота Руставели есть строки... — сказал Стехов, внимательно слушавший разговор.
В последнее время голод по книге стал у нас непереносимым. Давно кончились газеты, присланные из Москвы. Когда в мешках с боеприпасами мы находили свежие номера «Правды» и набрасывались на них, Стехов неумолимо отбирал газеты и потом на политинформациях регулярно читал вслух по одной статье в день. 1977И хоть газетные сведения устаревали, нам, живущим как на иной планете, каждая подробность жизни на Большой земле приносила радость соучастия, силу, уверенность. Статьи Эренбурга обычно оставлялись «на десерт». Так ему удалось растянуть чтение газет на два месяца. 1977Эти читки были для нас, как глоток свежей воды. Но скоро газеты кончились. Слушать радиопередачи регулярно мы не могли, так как экономили питание для наших раций.
Когда Стехов назвал Руставели, Максим даже застонал:
— Эх, что бы я дал сейчас за книжку!
И тут Стехов раскрыл свою полевую сумку и вынул... книжку! Новенькую, с хрустящими листами. Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Ликующий вопль прокатился по рощице.
— Сергей Трофимович, откуда? Где взяли?
— А я ещё в Москве, перед вылетом, положил в сумку. Год носил, скрывал. Думал, придётся совсем туго без книг, достану. Уж очень серьёзный разговор у нас пошёл. А здесь есть ответ... Давайте читать.
И он прочёл своё любимое место:
«Познаем друзей и близких в час, когда грозит беда».
— Я думаю, самое важное, чему мы научились, — сказал он, прочитав отрывок, — это правильно понимать, кто друзья и кто враги. И не только вокруг нас, но и внутри каждого из нас. Ведь вот эгоистам на войне пришлось туго. И неженкам, и сибаритам. И лентяям. 1977И пьяницам. Мы боремся с оккупантами. И в этой борьбе сами стряхиваем с себя всё лишнее, всё мелкое, что пыталось оккупировать наши души. 1977Ведь мы с вами должны победить, вернуться и этими же руками строить всё, что разрушено, и всё, что намечено. Коммунизм строят чистыми руками.
1977Стехов умел удивительно точно говорить именно о том, что нас волновало. Его слова словно озарили внутренний процесс мужания, совершенствования, который происходил в каждом из нас. Я впервые ясно понял, что процесс этот совершался не сам собой.
Умный, проницательный взгляд Стехова наблюдал за каждым из нас, воля его направляла нас незаметно, не навязчиво, тактично, но непоколебимо. Мне вспомнились все эти «мелочи», из которых складывалось его воздействие на нас. 1977Стехов запретил в отряде брань. Он не допускал появления карт. И не случайно он однажды Однажды он на виду у всех молча принялся вырезать шахматного коня. Он не призывал нас «подхватить инициативу», он говорил, что это 1977вырезание успокаивает его, что он отдыхает. А через несколько дней мы имели в отряде десять полных комплектов шахмат, сделанных ребятами из ольхи, из дубовой коры, из хлебного мякиша. И каждый был убежден, что именно ему первому пришло в голову сделать шахматы.
Через несколько дней после того, как чемодан с миной был сброшен с поезда и мост был взорван, в штаб вбежал взволнованный разведчик — тот, что приносил донесения с железной дороги:
— Товарищ командир! Товарищ комиссар! Юлька пришла!
К костру подошла высокая, стройная и красивая девушка в платочке. Серые глаза её, широко раскрытые, с детским восторгом смотрели на нас. Она прижимала к себе маленький узелок и с польским акцентом говорила:
— Примите меня, товарищи. Я выполнила задание. Я хочу воевать.
— А жених как же? — улыбаясь спросил комиссар.
— О, я не люблю его! — прошептала она, заливаясь краской. — Я никогда не буду его женой.
— Но что скажет ваш отец? — вспомнил Медведев. — Нужно его разрешение.
Тут вмешался Лукин:
— Дмитрий Николаевич, отец сам просил в случае опасности забрать дочь в отряд. Ну вот, опасность налицо!
Все рассмеялись. И тут же определили Юльку в боевое подразделение. Сияющий от счастья, бросился разведчик показывать ей дорогу.
И вот, когда она вышла, кто-то из присутствовавших позволил себе цинично пошутить по её адресу.
Стехов вскочил. Он побагровел. Глаза его сверкнули так, что шутник осёкся на полуслове. Стало тихо. И Стехов сдержанно, с огромной силой произнёс:
— Я сейчас позову эту девушку, пришедшую сюда, чтобы отдать жизнь за родину, и вы повторите при ней свою мерзкую шутку!
Нужно ли добавить, что уважение и забота окружили Юльку в отряде.
Однажды мы встретили небольшую партизанскую группу, в которой царили мат, пьянство. Эти «вояки» удивлялись атмосфере нравственной чистоты нашего отряда, шутя называли нас аристократами.
— Да на что вы себя мучаете? — говорил мне один из этих партизан, одетый небрежно, в заломленной набекрень папахе, с вечно красными, пьяными глазами. — Подумаешь, чистюли! Кому это требуется? Мы не хуже вашего лупим и Гитлера, и бандеровцев. Зато и живём: баб любим и горилку пьём! Чего ж не жить, когда, может, завтра меня убьют!
Через две недели эта группа во время очередной пьянки на одном из хуторов была окружена карателями, и полностью уничтожена.
Да, человеческие отношения в нашем отряде были чистыми. И это было воспитано Стеховым.
Сергей Трофимович Стехов в свои сорок лет был юношески горячим и романтичным.
Медведев же был человеком другого темперамента, умеющим спокойнее оценить обстановку и выбрать решение. С самого начала я наблюдал, как они приноравливались, притирались друг к другу. Ведь их руководство отрядом было неразрывно. И эта «притирка» двух сильных людей на первых порах, конечно, была не лёгкой, не обходилась без толчков и взрывов. Стехов не мог примириться с тем, что мы идём через Украину к Ровно почти без боёв, его глубокой болью поражало каждое сожжённое гитлеровцами село, каждое горе. Я видел, как часто уходил он с командиром подальше в лес, и там они долго разговаривали.
Иногда они останавливались, оба начинали жестикулировать, до меня долетали их голоса... О чём они спорили? И только один раз спор этот вырвался наружу. Это случилось на партийном собрании. Кто-то из разведчиков рассказал, что в соседнее село, через которое мы проходили, должны прибыть жандармы за продуктами. Стехов тут же предложил напасть на гитлеровцев. Медведев заявил, что запрещает эту операцию, так как мы должны двигаться вперёд и не должны открывать себя противнику.
— Это нас не задержит. Я останусь с группой и потом догоню отряд, — убеждал его Стехов.
Медведев оставался непреклонным.
— Крестьяне ждут нашей помощи, мы должны помочь! — взволнованно воскликнул Стехов.
Медведев вспылил, желваки заходили на скулах, и он вдруг закричал:
— Ты будешь выполнять мои приказы! Я тебя назначу отделением командовать!
Нам всем стало страшно. Но Стехов остался совершенно спокоен.
— Дмитрий Николаевич, я буду выполнять любую работу, которую поручит мне партия. Любую.
Медведев встал и сказал, что собрание считает закрытым.
— Нет, ты не можешь закрыть собрание, — спокойно ответил Стехов. — Мы должны решить, как быть с хранением рекомендаций, личных дел... Я прошу запросить об этом по радио Москву.
— Здесь эти формальности не нужны, нельзя занимать этим время у отряда и тратить на это питание рации, — сказал Медведев.
— Это не формальности.
Медведев, ни слова не говоря, вышел. Было неловко и обидно за ссору двух людей, которых мы уважали и любили.
В первом случае мы всем сердцем сочувствовали порыву Стехова, но понимали, что Медведев прав. Во втором случае мы склонны были сами к тому, чтобы бросить всякие формальности и бумажки, но понимали, что учёт — это организованность, и что прав Стехов.
Секретарь партийной организации Саша Лавров стал перечислять, кому из нас нужно написать автобиографии, кому оформить письменные рекомендации. Мы слушали невнимательно, взволнованные происшедшим. Но вдруг ковёр на двери откинулся, в шалаш вошёл Медведев.
Стехов взглянул на него и сказал:
— Дмитрий Николаевич, вероятно, ты прав, мы не должны обнаруживать себя. Но нужно объяснить это товарищам. А что касается радиограммы, то ты был не прав, не так ли?
Медведев помолчал, потом решительно тряхнул головой и сказал:
— Я погорячился. Через час очередная связь с Москвой... Пойдём составим радиограмму о партийных делах.
И они вышли вместе.
Интересы дела для Стехова были выше его самолюбия. И этому тоже можно было у него учиться.
Мы любили нашего комиссара так, как только можно любить и уважать настоящего человека. Любили за то, что в его жизни — на работе и в семье — всё было кристально ясно и просто. И когда он рассказывал о маленьком своём сынишке Вовке, оставшемся с матерью в Москве, мы переживали с ним каждую подробность. Случилось так, что жена его заболела и попала в больницу. Грудной мальчик остался с отцом. Стехов во время работы бегал в молочную за грудным молоком, таскал в кармане пиджака бутылочки, заткнутые марлевыми тампонами. После напряжённой работы в редакции «Крестьянской газеты» ночами он просиживал у кроватки ребёнка, который орал, вертелся и норовил вывалиться.
— Вероятно, потому я так к нему привязался, что сам выходил, — говорил Стехов.
Но всю меру нашей привязанности к нему поняли мы тридцать первого июля, когда в тяжёлом бою наш комиссар был ранен.
Москва разрешила нам усилить боевые действия, и Стехов, что называется, отводил душу. К каждой операции он готовился чрезвычайно тщательно, стараясь предусмотреть всякую мелочь.
— Я хочу свести до предела элемент случайности, — говорил он, в сотый раз обсуждая детали будущего боя, разрабатывая систему сигналов.
Так было и в этот раз. Фашисты расположили целую роту в селе Красная Горка, чтоб отрезать нас от города.
Длинная цепь людей в утреннем тумане ползёт через картофельное поле к деревне. Ботва разрослась кустами и укрывает нас с головой. За соседней грядкой ползёт Стехов, он командует операцией. Кричим «ура» и бросаемся в атаку. Но враг открывает бешеный огонь. Оказывается, враг нас заметил и приготовился. Теперь мы в невыгодном положении — в открытом поле. Единственно правильное решение в таком случае — это немедленно ворваться в деревню. Это предвидел и объяснил комиссар ещё в лагере. Но не слышно команды Стехова, молчит Стехов. Трассирующие пулемётные очереди чертят над нами. Вдруг слышу стон рядом. Мелькает мысль — комиссар! Перепрыгиваю через грядку, валюсь рядом со Стеховым. Он стоит на коленях. Смертельно бледен. Смотрит на свою левую руку, превращённую в кровавую, изуродованную массу. Я перевязываю и слышу возгласы:
— Стехов ранен! Стехова ранили!
Он хочет встать, но страшная слабость валит его. Приподнимаясь на колено, он высоко подымает правую руку и, собрав все силы, кричит: «Вперёд! За родину! Вперёд!»
Те, кто ближе к нам, бросаются вперёд. Но слева всё ещё кричат:
— Стехов ранен!
Вынимаю коробочку со стерильным шприцем, ампулки, завернутые в проспиртованную вату, ввожу под кожу кофеин и противостолбнячную сыворотку. Кофеин оказывает своё действие, помогает Стехову собраться с силами. Он встаёт во весь рост. Дружное «ура» встречает его, мы врываемся в село.
С рукой на перевязи, весь в крови, Стехов до конца руководит операцией. Группа во главе с Чёрным, по плану Стехова, отрезала противнику путь к бегству через реку. Мы берём в плен целую роту, оружие, боеприпасы.
Часть дороги в лагерь Стехов идёт пешком, как всегда впереди, своей раскачивающейся походкой. Потом мы наконец уговариваем его сесть на повозку. Он сидит бледный, сразу осунувшийся. От страдания, которое он сейчас так мужественно переносит, от недавней опасности боя, которая всегда роднит людей, он сейчас, как никогда, близок, дорог каждому из нас! Ступин подходит к повозке, хочет о чём-то доложить Стехову и вдруг не выдерживает и, что-то хрипло пробормотав, отворачивается. По щеке его ползёт слеза. Сергей Трофимович улыбается и качает головой.
В лагере Стехову делаем мучительно болезненную обработку. Рука сохранена, но сухожилия раскромсаны разрывной пулей, пальцы почти не будут сгибаться. Ещё одно обстоятельство страшно тревожит меня — ранение произошло на размытой дождём, развороченной земле картофельного поля. Может развиться газовая гангрена. А у меня ни капли противогангренозной сыворотки! Сообщаю свои опасения командиру. Медведев очень взволновался. Скрытно от Стехова он рассылает гонцов во все соседние партизанские отряды, шлёт в Москву радиограмму за радиограммой. Хоть время не летное, но мы надеемся на Москву.
И самолёт привозит и сбрасывает нам два ящика противогангренозной сыворотки. В тот же день из соседнего отряда, узнав, что ранен Стехов, врач Стрельников присылает две ампулы сыворотки, единственные бывшие у него. Но теперь всё в порядке — мы вооружены против газовой гангрены. Отсылаем Стрельникову его ампулы, да в придачу ещё и свежие московские.
Прошло уже много лет после окончания войны. Сергей Трофимович Стехов — полковник, далеко от Москвы, у западной границы, бережёт мирный труд нашей родины. Я — в Москве. Видимся мы редко.
Но и сейчас, когда предстоит мне в жизни принять важное решение, прежде всего я думаю о том, что бы сказал об этом комиссар, если бы я мог посоветоваться с ним. И мне кажется, я вижу внимательный взгляд его серых глаз, слышу чуть глуховатый, грудной голос и разбираю слова, которые он так часто любил повторять: «А ну-ка, спроси себя сам хорошенько, честно спроси, ради кого хочешь ты это сделать — ради партии или ради себя. И тогда решай».
ПОПОЛНЕНИЕ
Теперь в нашем отряде уже свыше пятисот человек. Мы могли бы вырасти ещё вдесятеро. Но необходимость постоянно маневрировать, скрытно передвигаться заставляет нас ограничивать приём новых людей. И всё же отряд представляет собой уже сложную и громоздкую машину. Роты наши давно переросли в батальоны.
Возникла потребность расширить и медицинскую часть отряда.
По моей просьбе разведчики стали приводить к нам бежавших от гитлеровцев врачей, фельдшеров и медсестёр.
Первым пришедшим к нам, как я уже писал, был бежавший из гетто врач Машицкий с семьёй. То были дни массовых убийств евреев на Украине, когда гитлеровцы зверски уничтожали десятки и сотни тысяч ни в чём не повинных людей. После этого они вывешивали в городах таблички «Judenfrei» — то есть «Свободно от евреев».
Несколько месяцев Машицкий с женой и двумя 1977маленькими детьми просидели в подвале одного советского человека — украинца. Дети, не понимая грозившей им опасности, часто принимались плакать, требуя, чтоб их выпустили из тёмного, душного подвала. Отец в ужасе зажимал им рты. И теперь, в отряде, первое время стоило детям заплакать, как отец бросался к ним и, прижимая к себе, шептал:
— Тише, дети мои, тише! Вы погубите 1977себя нас, дети мои!
Но прошло время, люди эти ожили и успокоились. Работал Машицкий в отряде очень добросовестно.
Вскоре население узнало, что партизаны ищут советских врачей, принимают их в свой отряд. И этим постарались воспользоваться не только наши друзья, но и враги.
В местечке Берёзном в начале войны появился новый человек, некто Ивановский, лет сорока пяти, с золотыми зубами, с плешью, прикрытой редкими пепельными волосами. Он устроился учителем в начальной школе и быстро познакомился с местной интеллигенцией. Когда пришли гитлеровцы, он стушевался, перестал работать в школе, стал редко выходить из дому. Однажды вечером в гетто — часть местечка, куда из всех домов согнали на жительство евреев, — приехал гебитскомиссар и заявил, что утром всему еврейскому населению надлежит собраться на центральной площади для регистрации. Было ясно, что это за регистрация. Глухой ночью в комнату, где жила пожилая женщина — еврейка, зубной врач Резник, постучался учитель Ивановский.
— Одевайтесь, возьмите самое необходимое и идите со мной. Утром на площади гестаповцы расстреляют всех евреев. Я спрячу вас в моём доме.
— Почему вы решили меня спасти? — спросила женщина.
— Я давно наблюдаю за вами, вы прекрасный, душевный человек. Я должен спасти вас.
Зубной врач Резник больше месяца безвыходно прожила в задней комнате с заколоченными окнами маленького домика Ивановского.
Сам Ивановский в разговорах с верными людьми потихоньку признавался, что прячет врача Резник, и те приносили для неё еду.
Наши разведчики узнали о поступке Ивановского и безбоязненно связались с ним. В феврале 1943 года врач Резник пришла в отряд. Рассказывая нам свою историю, она не переставала восторгаться тем, что совершенно посторонний человек, чужой в их местечке, рискуя жизнью, спас её.
Ивановский, благодаря такому поступку, завоевал доверие наших разведчиков. Однажды в разговоре с кем-то из них он объявил, что теперь, когда Резник ушла в отряд, он понял, что полюбил её, что для него, пожилого человека, это последняя радость в жизни, и он просит разрешения навестить её в отряде.
В то время мы стояли в селе Рудня Бобровская, и обычно туда наши посты никого не впускали. Ивановскому разрешили приехать повидаться с Резник. Приехав, он рассказал о том, что делается в Берёзном, вызвался специально разузнать кое-что о гитлеровцах, и ему разрешили приехать вторично. Несколько раз приезжал Ивановский в расположение отряда. Однажды Резник сказала мне, что хоть она вечно благодарна Ивановскому, но ей неприятны эти встречи. Ивановский обычно сидит молча, потом приглашает её пройтись по улице, они прохаживаются, тоже молча, так как говорить им не о чем, — и он уезжает.
— Понимаете, от этих встреч какая-то неприятная тяжесть на душе и как-то... Это неблагородно, но что-то неприятное есть в нём...
Разговор этот я передал Лукину. Он внимательно выслушал меня.
Отряд наш снова перешёл в лесной лагерь недалеко от Рудни. Ивановский несколько раз приезжал в село, бродил возле лагеря.
Всё чаще стали гитлеровцы устраивать засады на разведчиков партизан на подступах к Берёзному, каким-то образом узнавая пути и сроки их прихода. И вот однажды до нас дошли сведения, что каратели готовят против нас экспедицию, что они располагают точными данными о нашем лагере под Рудней Бобровской.
Александр Александрович Лукин в те дни работал особенно много, опрашивал десятки бойцов отряда из местных жителей, анализировал полученные данные. Наконец, придя к командиру, он заявил:
— Я подозреваю Ивановского. Необходимо тщательно проверить его прошлое.
По заданию Лукина в Берёзном разыскали человека, давно знавшего Ивановского, добыли и другие сведения. Выяснилось, что Ивановский в прошлом офицер царской армии, белоэмигрант, в начале войны нелегально вернувшийся на Украину. Всё это он скрыл, проживая по фальшивым документам. Теперь стало ясно всё его поведение. Спасая врача, чтобы заслужить доверие жителей города, он тайком выдавал лучших из них гестапо, вёл разведку против нашего отряда.
Этого провокатора, сыгравшего на лучших чувствах и доверчивости советских людей, партизаны поймали, когда он собрался удрать в Ровно. На допросе волк скинул овечью шкуру, ругался, брызгал слюной, пытался вывернуться, потом молил о пощаде.
Он рассказал, что каратели знают место лагеря, собираются большими силами атаковать нас в ближайшие дни. Провокатор был казнён. Группа Медведева ушла в Цуманские леса. А Стехов увёл из лагеря оставшуюся часть отряда, и нагрянувшие каратели несколько дней обстреливали и бомбили пустые шалаши.
Вскоре, когда мы перешли в Цуманские леса, после ампутации ноги Фадеева мы остались без кусочка стерильной марли. Я пристал к разведчикам, чтоб они раздобыли в городе барабан для стерилизации перевязочного материала. Барабаном называется металлический цилиндр с отверстиями, через которые проходит пар. Хотелось наладить стерилизацию у себя. Однажды мне говорят:
— Доктор, барабан сам идёт к вам, да ещё с барабанщиком!
Через несколько минут ко мне подошла молодая женщина с блестящим, никелированным барабаном в руках.
— Я врач. Щербинина Алевтина Николаевна. Работала в сельской больнице. Через нашу учительницу Олю Солимчук узнала о вашем отряде и вот пришла. Инструменты захватила, барабан. По специальности я акушер. Надеюсь быть полезной.
Мне стало смешно.
— Нет, акушерством заниматься здесь не придётся! Будете батальонным врачом.
Правда, я поторопился с заключением. Через несколько дней меня вызвал командир и объявил:
— Доктор, поезжайте принимать роды!
Я опешил. Этого ещё не хватало!
— Кто рожает? Где рожает? Кого рожает?
Общий хохот штабистов привёл меня в чувство. Оказалось, рожает радистка — жена командира десантной группы, к которой недавно присоединился Арсеньев. Пара эта поженилась ещё в Москве, перед самым вылетом в тыл врага. Присланный от них товарищ рассказывал:
— Нам идти на железку эшелон рвать, а тут у жены командира такая диверсия, что командир не в себе. Бледный, собирается 1977на в дорогу, а мины без взрывателей взял, до того волнуется — нельзя его так пускать. Дайте, пожалуйста, доктора на роды.
Алевтина Николаевна на повозке отправилась принимать роды. Партизанский лагерь благополучно огласился здоровым младенческим визгом. Как-то я заехал к ним в лагерь во время очередной боевой тревоги. Недалеко рыскали каратели. 1977Новорождённый партизан не считался ни с какими требованиями маскировки. Он блаженно грел пузо на лесной солнечной лужайке, дрыгал ногами, сопел и абсолютно не реагировал на стрельбу, которая то здесь, то там вспыхивала в лесу вокруг лагеря. Мать шифровала радиограмму. Отец рядом заряжал автомат и восхищался спокойствием сына. Новорождённая партизанка не считалась ни с какими требованиями маскировки. Она блаженно грела пузо на лесной солнечной лужайке, дрыгая ногами, сопела и абсолютно не реагировала на стрельбу, которая то здесь, то там вспыхивала в лесу вокруг лагеря. Мать шифровала радиограмму. Отец рядом заряжал автомат и восхищался спокойствием дочери.
— Гляди, мать, до чего 1977обстрелянный пострел обстрелянная растёт! Красота!
К счастью, каратели были отогнаны и ушли без боя.
Алевтина Николаевна скоро сроднилась с нами. Эта женщина, опытный врач, с весьма твёрдым характером, казалась мне несколько излишне замкнутой и суховатой. Но на нашем первомайском вечере она, услышав родные волжские частушки, внезапно вышла в круг и так пошла отплясывать русскую да припевать, что мы все неистово хлопали ей в такт и потом качали за пляску.
Сопровождая часть в бой, она была спокойна и никогда не терялась.
Интересным человеком был наш новый фельдшер Василий Птицын. Он попал в плен, раненный под Севастополем. Вместе со своим батальоном он до конца дрался на подступах к городу. Из порта уходил последний пароход с беженцами, и нужно было задержать немцев хотя бы ещё на час. В батальоне осталось не больше тридцати человек. Птицын переползал от одного к другому, перевязывал, оттаскивал раненых в воронку от снаряда, а когда гитлеровцы бросались в атаку, брал винтовку у раненого и отстреливался. Взрывной волной его ударило, он потерял сознание. Очнулся Василий уже в сарае, где прямо на земле валялись его раненые товарищи. У входа стоял часовой в серо-зелёной шинели, с автоматом в руках.
В районе Шепетовки гитлеровцы устроили большой концентрационный лагерь и отовсюду свозили в него советских военнопленных врачей, фельдшеров и сестёр. Серый, глухой забор, обвитый колючей проволокой, окружал несколько деревянных бараков. Иногда оттуда доносилась песня «Широка страна моя...», тогда вспыхивала короткая стрельба, и песня обрывалась. Ежедневно за лагерем зарывали трупы убитых, умерших от голода и болезней.
В этот лагерь привезли и Птицына.
Иногда кое-кому из заключённых удавалось вырваться из этого ада. Они с радостью вступали в отряд. Здесь проверка их происходила в первом же бою. Ненависть этих людей к гитлеровцам была неизмерима.
Однажды ночью у ворот шепетовского концлагеря раздался взрыв гранаты. Охрана бросилась к воротам. В это время на другой стороне лагеря группа в пятнадцать человек, заранее предупреждённая, бросилась к забору, перевитому колючей проволокой. На проволоку полетели шинели, куртки, ватники. Пропарывая ладони до костей, люди хватались за колючую проволоку, молча карабкались через ограду, сваливались на другую сторону и бежали к лесу. В спины бегущим застрочил пулемёт. Некоторые попадали. Большинству удалось добежать до цели.
Те трое, что бросили гранату в ворота лагеря, опушкой леса уже спешили навстречу беглецам, показывали дорогу. Этот побег организовала местная группа подпольщиков. Товарищи привели к нам и бежавшего из концлагеря Василия Птицына.
В рваной одежде, широкоплечий, круглолицый, всегда весёлый и шумный, Василий Птицын уже через час вприпрыжку бежал с ведром к колодцу, рубил дрова, горячо и охотно выполняя всё, что прикажут.
На третий день он попросил оружие. У нас не было лишнего оружия, и командир сказал ему:
— Будешь сопровождать взвод в боевую операцию. Там товарищи достанут тебе оружие.
Птицын был назначен фельдшером разведвзвода. Разведчики скоро полюбили своего шумного, весёлого и смелого фельдшера, который всегда был рядом с ними, на коне ли, пешком ли, и в случае нужды быстро и умело делал сложнейшие перевязки, накладывал шины, останавливал кровотечение, выносил на себе раненых и самоотверженно защищал их с оружием в руках.
— Доктор, тут к вам только что с поста направили медсестру. Назначьте её к нам во взвод. Мы утром идём в боевую операцию, 1977а и во взводе нет опытного фельдшера.
Так говорил мне Левко Мачерет в один из дней августа 1943 года. Недавно он был назначен командиром взвода.
— Где медсестра? Я ещё не видел её.
— А вон идёт.
К нам приближалась маленькая худенькая фигурка в больших кирзовых сапогах, в коричневом, сморщенном, очень коротком кожушке и без шапки. Да это же совсем ещё девочка!
— Ну что ты, Левко, ни в какое подразделение её нельзя. Она у 1977вас нас на первом переходе свалится. И потом, что за помощь от неё в бою? Ведь ей раненого даже не сдвинуть с места.
Фигурка подошла и неожиданно хриплым голосом представилась военфельдшером Марией Кузьминичной Василенко.
— Вот что, товарищ Василенко, будете находиться при обозе с ранеными, — сказал я. — В санчасти вы найдёте Машу Шаталову, скажете, что присланы ей помогать...
Василенко резко подняла голову1977. У неё оказались озорные карие глаза и упрямо сжатый рот. Гневно передёргивая плечиками, она , быстро и горячо заговорила:
— Почему в обоз?! Товарищ начсанслужбы, я служила в пехотном батальоне. Я не могу в обозе! Ни за что! Я хочу в подразделение! Пожалуйста! Иначе, иначе... я не знаю... — Глаза её 1977вдруг налились слезами, и, едва удерживаясь, чтоб не расплакаться, она воскликнула: — Я же кадровый фельдшер! Товарищ начальник! У меня родных никого нет! Я совсем одна. Я не могу без подразделения, — в обозе! Понимаете?
Я обернулся к Мачерету:
— Ну что ж, возьмёшь её во взвод?
— Конечно, доктор! Идите в подразделение, товарищ Василенко! Вон к тому костру!
Левко облегчённо вздохнул и улыбнулся.
— Ну, в порядке. Правда, маленькая она, один кожушок... Но главное — свой фельдшер! Завтра утром идём выбивать 1977немцев националистов из села Берестяны. Мешают нам ходить к маяку под Ровно. Серьёзный будет бой...
Солнце садилось за деревьями. Осенняя листва словно вспыхнула багровым пламенем. Левко взглянул на стоящую рядом красно-синюю осину и удивлённо сказал:
— Смотрите, осень уже... Полтора года прошло! — И, помолчав, задумчиво добавил: — А я перед отъездом говорил, что через год вернусь...
— Кому говорил? Матери?
— Нет, одному человеку говорил... Смотрите, смотрите, доктор, фельдшер там уже как своя.
Он показал в сторону своего взвода, где у костра раздавался добродушный хохот партизан и суетился коричневый кожушок. И вдруг, вынув из кармана чёрный потрёпанный бумажник, Левко протянул его мне:
— Доктор, спрячьте его у себя в вещах. На сохранение. До завтра. Денег тут нет. А так, память. Всякий раз во время боя боюсь потерять.
Словно без всякой связи с предыдущим он добавил:
— Вот эта девочка, что в кожухе пришла, который год шагает в кирзовых сапогах, ест солдатские сухари! А ведь у неё должна быть хорошая жизнь, и любовь... Ведь, правда же, у каждого должна быть его первая любовь. А война лишает её. Но мне кажется, чем больше отдаёшь для нашей войны с фашистами, тем ты сильнее. Понимаете? И тот, кто отдаёт всё — и свою первую любовь и даже жизнь, — тот делает нас всех ещё сильнее. Как вы думаете, доктор?
Мы помолчали. Наступили сумерки, наложив на окружающие предметы серые тени. Легла тень и на лицо Мачерета...
На другой день вечером Ермолин рассказал мне, как погиб Мачерет.
— Понимаешь, немцы окопались у околицы. Огонь ведут шквальный. Патронов не жалеют. Ну, из-за дерева не выглянуть, головы не поднять! А нужно торопиться — время нашей группе с маяка возвращаться, того и гляди напорются на немецкую засаду. И Мачерет выбегает на поляну, оборачивается к нам, кричит: «Вперёд!» — и изо всех сил бежит к околице. Во весь рост. Мы даже оторопели. Смотрим — вдруг споткнулся, упал, лежит — не двигается. Тогда бросается к нему Кожушок. С сумкой. Безоружная. Добежала до него, пригнулась... Мы были до того ошеломлены её поступком, что буквально замерли... А она повернула Мачерета лицом вверх, посмотрела на него. Потом оглянулась на нас, как закричит нам: «Скорее-е! Скорее вперёд, ребята!..» Ну, тут уж мы все бросились вперёд. В минуту смяли немцев, погнали. Ранило Владимирова. Кожушок стала его перевязывать. Оттащила в сторону. Владимиров — громадный. Откуда только у неё силы взялись!
На другой день он погиб. Разведчик Ермолин, сопровождавший взвод Мачерета в Берестяны, рассказал мне, как это произошло.
Националисты усердно выполняли задание оккупантов всячески мешать связям отряда с городом: они выслеживали наших разведчиков, наши «маяки», устраивали засады, стреляли нам в спину. Кто-то из жителей Берестян сообщил в отряд, что сотня националистов разместилась в селе, дежурит в засаде на дороге, по которой должны пройти из города наши товарищи. Предупредить подпольщиков, чтобы они изменили маршрут — обошли Берестяны, мы не успевали. Нужно было выбить националистов и встретить товарищей почти одновременно, чтобы бандиты не успели организовать засаду в другом месте. Так как подпольщики, как было договорено, войдут в Берестяны на рассвете, Мачерет должен ударить на исходе ночи — ни раньше, ни позже.
Ночь выдалась неподходящая — ясная, лунная, дорога казалась белой и, вероятно, отлично просматривалась с далёкой околицы, где чётко чернели группы тополей и где очень удобно было спрятаться в засаде. Мачерет вёл взвод по всем правилам, с передовым и боковым охранением, соблюдая полнейшую тишину, но противник мог узнать, мог предвидеть, наконец, и подготовиться.
Метров за триста Мачерет остановил взвод. Нужно было принимать решение. Развернуться в цепь — и вперёд? На открытом лугу можно потерять половину людей и не пробиться. Пойти в обход? Могут обнаружить. Разведать обстановку в селе? Некогда. Мачерет выслушивал советы и, подумав, отвергал один за другим. Никогда никто ещё в отряде не видел Левко таким: он был сосредоточен, немногословен, спокоен... Каждый из нас испытал на себе это влияние войны, когда нередко взрослеешь за один день, за один бой.
Между тем время шло. Ещё не начинало светать, но что-то новое уже совершалось вокруг — наступила та особая предрассветная тишина, когда кажется, всё затаилось, напряглось, чтобы не вспугнуть первый луч солнца, когда слышишь не только собственное сердце, но и дыхание тех, кто лежит там за деревьями, кто подходит безмятежно к противоположному краю села... Как-то вдруг потускнели звёзды. Ну? Решение! И Мачерет решил: он пойдёт через луг к околице села один. Один и в полный рост. Остальные, чуть отстав, справа и слева по-пластунски в невысокой траве. По одному спокойно идущему стрелять не будут. Но всё их внимание сосредоточится на нём. А когда будет близко, когда противник обнаружит себя, тогда — вперёд! Ура!
Я не знаю, как оценить это решение с точки зрения военной. Но то, что Левко сделал, люди зовут подвигом, люди, ради которых он отдал жизнь. Он пошёл. Один. Медленно. По широкому лугу, залитому ослепительным серебристым светом луны. И всё произошло, как он хотел. Он был уже совсем близко, когда кто-то там на околице не выдержал, сорвался — выстрелил. И сразу же отовсюду — из-за деревьев, из-за плетней — захлопали выстрелы, застрочил пулемёт. Били по центру, по одинокой фигуре, медленно идущей через луг. И, не успев скомандовать, так же медленно, будто раздумывая, повалился Мачерет на землю. В то же мгновение возле него оказалась Кожушок.
— Вперёд! — хрипло кричала она, потрясая кулачком. — Вперёд, ребята!
Она взвалила на плечи безжизненное тело Мачерета, потащила к повозке. А ребята как вихрь ворвались в село, громя и гоня перед собой сотню, тотчас же превратившуюся в толпу насмерть перепуганных, слепо мечущихся людей.
Через двадцать минут, с первыми лучами солнца, к Берестянам подошла группа подпольщиков из Ровно.
Передо мной потёртый чёрный бумажник. В нём фотография кудрявого паренька в майке, голова высоко поднята, глаза широко раскрыты, смотрят на мир... Надпись: Золотоноша. И ещё фотография — девушка с задорно вздёрнутым носиком, с насмешливым взглядом... Надпись: «22 июня 1941 года. Последняя мирная ночь. И звёзды».
Я вспомнил наш вчерашний разговор. Странно, что он оказался вещим. Не о своей ли первой любви говорил тогда Левко?
— Как ты называешь фельдшера Василенко? — спросил я Ермолина, отрываясь от фотографий.
— Кожушок. Так её назвал Мачерет. И теперь все её так зовут.
Под этим именем она и осталась у нас в отряде.
Через три дня после этого на костры нашего лагеря из Москвы пришёл самолёт, сбросил боеприпасы, письма, подарки и... двух парашютистов. Я очень обрадовался, когда один из них оказался врачом Верой 1977Давыдовой Павловой, присланной ко мне в помощь. Вера окончила наш институт тоже в 1941 году, 1977вышла замуж за моего товарища, врача и поэта Илью Давыдова. Илюша в это время партизанил в лесах Белоруссии. Вера попросилась к нему, но отряд, где врачевал Илья, был небольшой, второго врача посылать туда не хотели, и Вера попала к нам. Полгода провела она у нас. Иногда встречные партизаны рассказывали нам об отряде, где был Илья, и Вера была счастлива, узнавая о том, что он жив. вступила в ту же бригаду.
Она привезла мне приветы от жены, которую видела три дня назад, и от родных, медикаменты и подарок от командования — кавалерийскую куртку, валенки, шоколад и бутылку хорошего вина.
В тёплый осенний день Саша Базанов, Борис Чёрный, Максим Греков и я, усевшись на ворох опавших листьев, выпили вино в память погибших наших друзей. Потом подошли к могиле Мачерета, огороженной берёзовыми ветками, и здесь поклялись вечно помнить погибших товарищей, хранить партизанскую дружбу — и крепко пожали друг другу руки.
Отряд наш продолжал расти. Я снова стал просить разведчиков, чтоб они приводили в отряд врачей. И однажды в лагерь пришли, взявшись под руки, врачи Федотчев и Ускова, муж и жена. Оба молодые, оба страшно худые, бледные, с ввалившимися глазами. Кажется, что если они не будут поддерживать друг друга, то упадут.
В заключение первой беседы с ними Сергей Трофимович сказал, как говорил всем пришедшим из гитлеровского плена:
— Товарищи, вольно или невольно, но вы изменили присяге — сдались в плен.
При этих словах Федотчев побледнел ещё больше, щёки его задёргались. Сергей Трофимович внимательно посмотрел на него и мягко продолжал:
В заключение первой беседы с ними Сергей Трофимович сказал:
— Я понимаю, сколько вы пережили, товарищи, и я верю, что вы настоящие советские люди. Но у нас есть правило: мы проверяем приходящих к нам на деле. Ведь мы — в кольце врагов. И вы должны понять нашу осторожность.
— Мы понимаем, — 1977с трудом ответил Федотчев. 1977— Просто это очень больно, когда после стольких мучений приходишь к своим и встречаешь настороженность, даже недоверие...
Стехов провёл рукой по волосам, помолчал и твёрдо закончил:
— 1977Да. Это наше неизменное правило. И вот что, товарищи, вы некоторое время прожили в городе. Знаете местных врачей. Вас как будто даже направили работать в какую-то сельскую больничку. Нам очень нужны инструменты и медикаменты. Помогите достать. Так вот что, товарищи. Раз вы знаете местных врачей, помогите нам достать нужные инструменты и медикаменты. Напишите записку к кому-нибудь...
— Зачем писать? Мы пойдём в город и принесём, — просто ответил Федотчев.
— Но ведь там знают, что вы исчезли, вероятно, подозревают — куда, вас поймают... — заволновался Лукин.
— Ничего, мы пойдём, — подтвердила Ускова.
Стехов раздумывал секунду.
— Хорошо. Сейчас договорюсь с командиром.
Когда Федотчев и Ускова ушли, кто-то высказал предположение, что они испугались суровой встречи и не вернутся.
— Ты веришь в них, Сергей Трофимович? — спросил командир.
— Верю, — сказал Стехов.
Через несколько дней к посту подкатила повозка, нагруженная баночками и пакетами с таблетками и порошками, из-под мешковины выглядывали ушки резиновых грелок, поблёскивали инструменты. За повозкой шагали Федотчев и Ускова.
Они были направлены в разные роты. Но когда оба находились в лагере, то всегда сидели рядышком и тихо о чём-то разговаривали, или, взявшись под руки, прогуливались среди деревьев. Работали они хорошо. Партизаны отзывались о них с уважением.
Федотчев был очень смел. Вот случай, один из многих. Немцы пытаются окружить небольшую группу наших товарищей. Партизаны отходят вглубь леса, отстреливаются. Боец Быстров, отходивший последним, остановился, согнулся и, схватившись руками за живот, осел на землю. Два немца бегут к нему, радостно орут. Длинный, худой, в серой солдатской шинели, Федотчев с наганом в руке бросается к Быстрову, в упор стреляет в гитлеровцев. Партизаны прикрывают его огнём, пока он осматривает раненого. Быстров ранен в живот. Федотчев тут же, под огнём, в десяти шагах от врага, перевязывает его, вводит под кожу атропин, взваливает Быстрова на спину и, не торопясь, ровным шагом несёт в лес. Связной мчится верхом в лагерь с донесением Федотчева о ранении Быстрова. Когда его приносят в лагерь, у нас уже всё готово для сложной полостной операции. Жизнь Быстрова спасена.
1977Помню, пришла к нам женщина-врач Даухан Дзгоева, осетинка. Высокая, стройная, с большими тёмно-карими глазами, она отличалась какой-то удивительной гордостью и выносливостью. Бывало, в тяжёлом походе бойцы предлагают ей присесть на повозку — она упрямо идёт пешком со всеми; кто-нибудь отдаёт ей тёплый полушубок — она ни за что не берёт, словно не замечает промозглой слякоти, пробирающей до костей, идёт прямая, строгая, не ёжась, в своём худом заштопанном жакете. Придёт на место и не ляжет, пока не обойдёт, не опросит всех.
Бойцы её роты на лагерных стоянках первым делом строили шалаш своему врачу. И там всегда висела аккуратная занавесочка, и постель её всегда была прикрыта белоснежной простынёй.
Пришёл к нам и зубной врач Треймут, работящий, хозяйственный, вечно что-нибудь мастерящий. То он печку чинит, то заготавливает впрок дрова, то в десятый раз чистит свои инструменты.
Разведчики привезли ему бормашину, и Василий Юрьевич со счастливым лицом целые дни лечил, рвал зубы и вертел свою машину, наводя ужас на партизан.
Замечательные люди собирались у нас!