Сравнение изданий книги
«Записки партизанского врача»
Что будет, если сравнить издание книги «Записки партизанского врача» 1956 года с переработанным переизданием 1977 года? За счёт чего книга стала тоньше? Какие правки были внесены, и не поработала ли над ней цензура? Проверим это в нашем материале...
— Устал? — участливо спросил Кочетков.
— Да нет... Только пойми: жена больна, дети здесь... Как где поблизости стрельба или немцы, я из-за детей совсем сумасшедший становлюсь...
Лесничий умолк.
— Это не моя выдумка. Это приказ командира. А прислала нас сюда Коммунистическая партия, — твёрдо сказал Кочетков.
Снова наступило долгое молчание.
— Хорошо. Передай командиру — сделаю, — произнёс наконец лесничий и, сжав кулак, пристукнул им по столу. — Сделаю.
— А ты знаешь, что это за человек? — громко проговорил Кочетков, кивая на меня и улыбаясь. — Это есть наш главный доктор!
Лесничий весь встрепенулся, лицо его озарилось радостью. Он вскочил, бросился ко мне.
— Доктор! Виктор Васильевич, родной, не забыл! Даша! Даша! Доктор приехал!..
Он распахнул высокие двери, пробежал через тёмный зал, отворил дверь в третью комнату и всё повторял:
— Доктор приехал! Ты подумай, наш доктор! Советский доктор!
И мы услыхали, как там быстро-быстро затараторил высокий женский голос, изредка прерываемый тенорком лесничего.
— А ты говоришь! — воскликнул Кочетков, глядя на меня счастливыми глазами, хотя я ещё не произнёс ни одного слова.
— Вы уж извините, доктор, — говорил лесничий, ведя меня через зал. — Не ждали мы... Даша! Готова? Она там прибирается. Знаете, женщина болеет — непорядок в доме, — извинялся он за жену. — Мы идём, Даша!
Она лежала на белоснежной постели, под простынёй. Тёмно-каштановые волосы рассыпались по подушке. Тонкое лицо с большими карими глазами, с хрящеватым с горбинкой носом и пухлыми губами и всё её стройное, тонкое тело, вытянувшееся под простынёй, казалось, принадлежит юной девушке, и странно было видеть рядом четырёх мальчиков лет двенадцати и меньше, очень похожих на неё.
Лесничий встал у изголовья, не спуская с меня глаз.
— Что с вами? — обратился я к женщине.
— Ноги, — объяснил лесничий.
Она подтянула простыню кверху до колен. Голени обеих ног её были в глубоких длинных рубцах; некоторые воспалились и нагноились.
— Что это с вами случилось?
— Её били по ногам эсэсовцы, — 1977снова сказал лесничий.
— За что же? Когда?
— А уже давно, уже месяца три прошло, — заговорила женщина. — Уже подживать стало, ходила уже, и на тебе! Ступить не могу — заболели!
Пока я обрабатывал раны, лесничий рассказал подробности её ранения, а она то поправляла его каким-нибудь одним словом, то вставляла короткое замечание.
Она попала в городскую облаву, как всегда жестокую и бессмысленную. Шла с рынка, когда внезапно стали стрелять, послышались крики, стоны. Из-за угла дома выбежала толпа женщин, стариков, детей. Толпа шарахнулась в одну сторону, потом в другую. Как-то внезапно вокруг появились эсэсовцы, вооружённые автоматами. Немцы больше не стреляли, они молча били людей прикладами, куда попало, оттесняя их к рынку.
Маленький рыжий немец, плотно прижимаясь к ней, засматривая ей в лицо, бил её по ногам автоматом. Она хотела уйти от него, втиснуться в толпу, но толпа за ней всё подавалась назад, а рыжий маленький немец всё лез и лез на неё.
Наконец она упала. Кто-то наступил на неё, пробежал. Она уползла в ближайший подъезд. Ночью притащилась к сестре на окраину города. А через два дня муж нашёл её там и отвёз домой. Раны на ногах стали подживать, и она поднялась, чтоб хозяйничать в доме. Но несколько дней назад, как раз когда лесничий должен был отнести важное письмо нашему разведчику в условленное место в лесу, в дом к ним заехал староста соседнего села и с ним помощник гебитскомиссара с двумя жандармами. Лесничий никак не мог уйти, не вызывая подозрения. Тогда она оделась, взяла письмо и незаметно вышла. Нужно было пройти пять километров по глубокому снегу. Когда она вернулась, ноги её были в кровь стёрты, раны открылись, кровоточили. И вот она снова слегла.
Видимо, перевязка принесла ей облегчение, она благодарно улыбалась.
— Ну, теперь он успокоится и перестанет хныкать, — сказала она, указывая глазами на мужа. — А вы чего уставились? — вдруг заметила она сбившихся в углу сыновей. — А ну, идите в свою комнату!
Мальчики молча вышли. Видно было, что эта маленькая, похожая на девочку, женщина командует в доме.
— А вы её ещё когда-нибудь... посмотрите, доктор? — несмело обратился ко мне лесничий.
— Конечно. Теперь она моя пациентка. Я приеду сделать перевязку.
— Доктор, можно к вам? — раздался за дверью бас Кочеткова.
— Входите, — сказал лесничий, поправляя на ногах жены простыню.
— Долго вы... Нам ехать нужно, — проговорил Кочетков, входя.
— А закусить на дорогу? Виктор Васильевич! — засуетился лесничий.
— Некогда, некогда, дорогой...
— Как же это, Даша? — он растерянно развёл руками.
— Налей по рюмке на дорогу-то, — сказала она.
Мы выпили по рюмке, чтоб не обидеть их, наскоро закусили, захватили с собой и долю наших спутников, дежуривших внизу.
Лесничий тоже выпил.
— Как на фронте, как сводка, Виктор Васильевич?
Кочетков передал ему листки со сводками.
Женщина, пожимая мою руку, вдруг отвернулась и глухо сказала:
— Доктор приехал... Батюшки, совсем как до войны... Скажите, скоро мы их, скоро?..
Я молча кивнул головой.
Мы вышли на крыльцо. Ездовой завозился у саней, выводя лошадей из-под навеса.
Подошёл разведчик, доложил, что всё в порядке.
Луна светила ярко. Лесничий проводил нас за ворота. У самой дороги чётко чернел лес. Там, где-то далеко в чаще, громыхнул одинокий выстрел и покатился эхом над деревьями.
— Хорошо, когда товарищи близко, — вдруг тихо сказал лесничий. 1977— Устал, спрашиваешь? Устанешь, когда всё один да один... Остался я здесь, доктор, по указанию партии. И с первых дней словно отрезан от всего света. А вот пришли вы, — и я опять среди своих, дома. Как я благодарен вам, товарищи, что помогли жене!.. — Он шумно вздохнул, взъерошил пальцами волосы, запрокинул голову, оглядывая вокруг тёмные леса с белыми пятнами снежных полян. — Хороши леса, золотые леса! Эх, выгоним поскорее сволочь фашистскую, чтоб и следов её не осталось!.. Завернём дела! — И, уже пожимая нам руки, твёрдо сказал: — Значит, заверь командира, всё сделаю.
Лошади с места взяли рысью, и мы понеслись сквозь застывший лес в лагерь.
Через полгода мы узнали, что гестаповцы выследили лесничего, когда он шёл на связь с Кочетковым, и убили его.
В конце февраля сорок третьего года вызвали меня как-то в штаб. У костра сидел мой знакомый лесничий, в изодранном ватнике, босой. Ступни его ног были в крови. Украинские националисты выследили его, когда он шёл на связь с нами, схватили, разули и повели к проруби топить. Он вырвался, бросился в лес; в него стреляли, за ним гнались — ушёл! И шёл босиком по снегу двенадцать часов.
Две недели выхаживали мы его. А когда раны закрылись и кожа на подошвах задубела, он снова отправился на задание в Ровно. Через несколько дней нацисты схватили его на одной из явок и куда-то увезли. Потом до нас дошло, что его расстреляли... А после войны я узнал, что по пути из Майданека в Освенцим он бежал из эшелона и снова нашёл партизан. В сорок пятом году он в Чехословакии командовал партизанским отрядом «Ермак».
После войны лесничий Максим Фёдорович Петровский возвратился на Украину, к своей профессии — возглавил Любомльский лесхоз, сажал молодые леса на выжженной, опустошенной войной земле Полесья.
МАША
— О вашем появлении, доктор, быстро узнали окрестные жители, — говорил мне командир, зайдя в землянку санчасти через несколько дней после моей первой поездки. — Лесной сторож Кузьма Сорока очень просил наших разведчиков, чтобы вы заехали посмотреть его дочь — она простудилась, кашляет, температура высокая.
— Я сейчас же поеду.
— Но учтите, ваша поездка будет иметь принципиальное значение.
— В каком смысле?
— Сорока ждёт вас завтра днём. У него соберётся много людей.
— Зачем?
— Здесь в деревнях появились националисты. Кулачьё, петлюровцы — сброд, который вернулся сюда с Гитлером. Они пытаются смутить людей, настроить их против партизан, стараются создать своё войско, попросту банду. А люди, верно, хотят посмотреть на партизан, поговорить... С вами поедут начштаба Пашун и два разведчика. Возьмите в карман гранату, швырните её в случае опасности. Сторожка от лагеря недалеко — услышим, выручим вас.
— Девочке, верно, придётся ставить банки, — сказала Маша за моей спиной.
— Возможно, — обернулся я к ней. — Что ты хочешь этим сказать?
Маша смотрела мимо меня в глаза командиру и теребила подол гимнастёрки.
— Я могла бы там помочь, с банками...
— Маша, — начал я строгим тоном, — там может случиться стычка, стрельба пойдёт... А ты ведь говорила, что не большая охотница до стрельбы. Здесь в лагере у тебя много дел...
Но командир прервал меня.
— А ведь она права, ей полезно съездить к Сороке. Хочется, Маша? Очень?
— Да, — сказала Маша, и вдруг улыбнулась как-то всем лицом — и морщинками на переносице и засиявшими глазами.
Лихо мчались мы через заснеженный лес — впереди разведчики, верхами, взметая снежную алмазную пыль, сзади в розвальнях Пашун, я и Маша.
Сторожка под мохнатой шапкой снега, с аппетитным дымком над трубой, появилась неожиданно на повороте дороги, и ездовой осадил лошадей.
Перед домом стоял высоченный мужчина в чёрной бурке, с пушистыми чёрными усами, в чёрной папахе, надвинутой на лохматые брови; он неподвижно опирался на предлинную старинную винтовку и невозмутимо глядел на нас.
— Пашун, — шепнул я, — в случае нападения я брошу гранату.
До сих пор мне ещё ни разу не приходилось орудовать гранатой, и где-то в глубине души я даже радовался представлявшейся возможности.
— Погоди, не торопись, — буркнул Пашун, соскочил в снег и, заглянув через плетень во двор, грузно поднялся по ступеням дома.
Я нащупал в кармане «лимонку» и выпрыгнул из саней, Маша за мной.
На крыльцо выбежал сухощавый, суетливый человек с длинными, тощими усами, в громадной ушанке. Один наушник обвисал, как ухо у дворняги. Это и был лесник Кузьма Сорока. Он сообщил Пашуну, что всё «у польном порядку», торопливо пожал мне руку и ввёл нас в дом.
В светлых, в одно окно, сенях в воздухе недвижно до потолка висели клубы сизого махорочного дыма. На длинной лавке вдоль стены сидели человек десять мужчин, все в сапогах, в овчинах, в мохнатых папахах, с такой же мохнатой растительностью на лицах. Между вытянутыми ногами они держали 1977длинноствольные, ржавые винтовки, вероятно, ещё с империалистической войны зарытые в огородах и погребах.
Кузьма, не задерживаясь, провёл меня и Машу в комнату и вышел.
Девочка лет двенадцати лежала в углу на деревянной кровати и непрерывно кашляла. Глаза её были закрыты, личико совсем белое, с синевой. Когда я, присев на табуретке у кровати, откинул сшитое из лоскутьев ватное одеяло, мне открылось всё её худенькое тельце с торчащими ключицами и выпирающими рёбрами1977, как у общипанного птенца.
Глядя на девочку, я в то же время никак не мог отделаться от чувства тревоги из-за находящихся в сенях чужих вооружённых людей. Я слушал шаги и голоса за стеной. Мне казалось, что вот-вот кто-то ворвётся в комнату, и я судорожно сжимал в кармане гранату.
Девочка открыла глаза, со страхом посмотрела на меня и, по-старушечьи сморщив лицо, приготовилась заплакать.
И тогда из-за моей спины протянулась Машина рука, и широкая ладонь мягко и плотно легла на лоб девочки.
— Не бойся, — певуче проговорила Маша, перегибаясь через моё плечо.
И материнская ласковость её взгляда, и спокойный, грудной, чуть хрипловатый голос разом успокоили и девочку и врача.
Я вдруг увидел, что Маша чувствует себя здесь привычно и уверенно, как дома, неторопливо вынимает градусник, протирает ваткой со спиртом. И я вошёл в то знакомое состояние, которое бывает у постели больного, когда ничего больше на свете не существует, только этот прямоугольник простыни и на нём живое, тёплое тело, в котором хрипы, притупления, перебои рассказывают о идущей в глубине жестокой битве за жизнь.
Очевидно, девочка перенесла воспаление лёгких, и теперь шло рассасывание.
— Банки? — спросила Маша.
Я кивнул головой. Маша стала раскладывать на постели запотевшие пузатые баночки.
Когда я отодвинулся от кровати, люди из сеней, словно по команде, быстро и бесшумно перешли в комнату и разместились по углам: кто сел, кто стоя прислонился к стене, всё так же не выпуская из рук винтовок.
Появился Кузьма, кивнул на кровать, спросил:
— Ну, що? Не помре? — И, узнав, что «не помре», больше не проявлял интереса к дочери.
— А сколько, доктор, берут за лечение? — раздался из угла вопрос.
Я взглянул туда. Из-под седых клочковатых бровей хитро поблёскивали глаза. Люди вокруг настороженно молчали. Нужно было отвечать.
— Разве до войны вы платили врачу?
— Так то ж было при Советах — бесплатно.
— Я — советский врач.
— Так то вы... А где советская власть? Кругом Гитлер.
— А по-моему, — сказал Пашун, входя в комнату, — там, где сошлись хоть два советских человека, там уже существует и советская власть.
Эти слова взволновали людей, они зашевелились, заговорили между собой вполголоса.
Я никак не мог понять, каково их отношение к нам. Было похоже, что они испытывали нас, проверяли, выжидали чего-то.
Один из них, маленький, в тулупчике, юркнув в сени, затопал по ступеням. Наступило молчание.
Решив, что разговор окончен и миссия моя выполнена, я хотел выйти на крыльцо и потянулся было за шапкой1977, но Кузьма остановил меня.
1977— Та що вы, товарищ доктор, хиба так можно! — и ловким движением выхватил из-под стола и поставил на скатерть бутылку с зеленоватым самогоном.
1977Я и слова не успел сказать, как почти тотчас же за окнами зашумело, зафыркали лошади, и через сени в комнату вошёл человек в длинной чёрной, дублёной овчине и высокой папахе.
— Погреться заехали, — очень громко сиплым голосом сказал вошедший. — Ого, добрая компания. Горобець!
Из сеней выступил громадный детина с детским лицом.
— Горобець, достань с саней казацкую. Чуешь?
— Чую, пан есаул! — гаркнул детина и исчез.
Вошли ещё два человека. Один из них толстый, с одышкой, выбежал вперёд.
— Жарко тут, пан есаул. Не застудитесь, боронь боже!
— Да, жарко, Чиркун. Держи! — И тот, кого называли есаулом, величественно сбросил Чиркуну шубу и папаху.
Вернулся детина с тремя бутылками, поставил их на стол, выложил на тарелку, подставленную Кузьмой, сало.
— Прошу, — произнёс «есаул» и первый уселся под образа.
Судя по тому, что никто не удивился его появлению, я заключил, что оно было условлено, только ещё непонятно — с какой целью. Очевидно, это был один из тех националистов, о которых мне говорил командир.
Мы с Пашуном переглянулись и сели у противоположного края стола.
Теперь я мог хорошо рассмотреть этого «есаула». Он весь был увешан оружием, весь в ремнях, надетых поверх синего суконного жупана. Без шубы он оказался довольно хлипкого сложения, с худой жилистой шеей, с плоским невыразительным лицом. Когда он говорил, то пыжился, и голова на тощей шее дёргалась и встряхивала длинными, чуть не до плеч, редкими волосами, совсем как у кукольного петрушки.
Он картинно отвалился к стене и провозгласил первый тост, нейтральный, за хозяев. Все молча выпили.
После нескольких общих фраз «есаул» заговорил о политике.
— Значит, отдали Украину Гитлеру. Теперь мы сами будем защищать Украину!
— Кто это «мы»? — спросил Пашун.
— Мы — украинцы. Украинца только украинец поймёт и спасёт.
— Как же это вы защищаете Украину? — прищурив глаза, продолжал Пашун. — Воюете с гитлеровцами? Много побили их? Мешаете им жечь сёла, убивать мирных жителей?
— Украина-мамо! — выпятив грудь, крикнул «есаул». — Мы считаем, что пока нужно выжидать, чтобы не разорить Украину. Батько наш Шевченко сказал...
— Тараса Григорьевича Шевченко мы знаем и любим, — спокойно перебил его Пашун. — А с гитлеровцами вы всё-таки не воюете. Почему? Тёмные у вас цели. Хотите, чтобы кулачьё с помощью Гитлера снова на землю село. Но вот эти самые крестьяне, — тут Пашун обвёл взглядом присутствующих, — крестьяне, которые от советской власти получили землю, гитлеровцам да кулакам её не отдадут.
«Есаул» потемнел лицом, заходили желваки под ушами.
— Агитацию разводите. А где же ваша советская власть?
— Тут уж спрашивали про советскую власть, — сказал Пашун и неожиданно, резко повернувшись, показал на Машу, которая в это время снимала банки и прятала их в сумку.
— Да вот же она.
Все оглянулись на Машу.
— Да, вот она, советская власть. Действует. Советская медицина по советским законам бесплатно лечит советских людей. И никакая саранча фашистская не помешает этому.
«Есаул» вскочил из-за стола, зашагал по комнате.
Пашун сидел, облокотившись на стол. Его широкоплечая, кряжистая фигура, широкая могучая шея, крупное лицо с твёрдым квадратным подбородком, стальной блеск синих глаз — всё выражало такую силу, такую уверенность, что трудно было отвести от него глаза. Никогда раньше не видел его таким.
— Вот что я вам скажу, — проговорил «есаул», остановившись перед Пашуном и уперев кулаки в бока. — Вы нам тут свои законы не заводите.
— Да кто вы такой, что говорите от имени этих крестьян? — строго спросил Пашун. Вопрос, словно плётка, хлестнул «есаула», его всего передёрнуло.
Выпучив глаза и взвизгивая, он затараторил:
— Я вам докажу! Вот выгоним вас отсюда! Выгоним! Выгоним!
— Попробуйте, — тихо сказал Пашун, — попробуйте.
«Есаул» даже зубами заскрипел.
— Ох, жалко, не встретил я тебя в девятнадцатом году.
— Вот теперь я вижу, кто вы такой и откуда, — громко и даже с удовлетворением сказал Пашун. — Выгнали вас в девятнадцатом с Украины — отсиживались на гитлеровских хлебах. Думаете теперь вернуться? Снова народ грабить? Одеваетесь под запорожца, чтобы не узнали, чтоб народ обмануть. Не выйдет — нет дураков. А вот мне незачем рядиться. Я в Белоруссии на паровозе машинистом ходил. Коммунист. И цель у меня с этими людьми общая, ясная — всем видна.
— Ну, то и идите в свою Белоруссию! — заорал «есаул» и положил руку на кобуру пистолета.
Я подумал, что дело дошло до гранаты — вот только «есаул» подаст знак своим, — и хотел встать. Пашун взглядом удержал меня. Оглянулся я и вижу: люди не спеша вставали, молча подходили к нам и, оказавшись словно невзначай между нами и «есаулом», поворачивались к нему, загораживая нас широкими спинами.
«Значит, они вооружились, чтобы защитить нас!» — озарила меня запоздалая догадка.
Очевидно, 1977в ту же минуту и «есаул» понял, что уже проиграл, что «диспут» ему не удался, что он чужой в этом доме. 1977Хоть он и нарядился казаком, не поддержат его эти люди, которым коммунист и большевик Пашун неизмеримо ближе и дороже. А Маша, заботливо ставящая банки, куда убедительнее, чем все его националистические бредни.
«Есаул» вдруг как-то весь опал, растерянно огляделся вокруг и, кликнув:
— Горобець! Нам треба в дорогу, — вышел из комнаты.
Горобець и Чиркун бросились за ним. Снова за окнами послышался шум, фырканье лошадей — и всё стихло.
И тотчас же, словно свежий ветер подул, оживились, заговорили люди.
— Откуда этот «есаул»? — спросил Пашун Кузьму.
— Кто его знает. Не тутошний он. Чиркун привёз. Верно, из-за границы.
— А то ж, — сказал кто-то, — перед войной в Германию удрал. У него до тридцать девятого года в Луцке мельница была.
Кузьма представил нам своего брата Василия, очень похожего на него. Василий пригнулся, воскликнул:
— Видим, родные, что вы пришли нашу жизнь спасать, видим. Спасибо вам. Только уж простите, сперва всё присматривались к вам. 1977А то ведь бывает, что и провокаторов Гитлер подошлёт. Уж простите.
Люди стали подсаживаться к столу.
— Терёшка, выпить хочешь? — крикнул Кузьма.
— Як що даёте, то хочу, а як не даёте, то не хочу, — торопливым говорком отозвался из угла низкорослый парень с весёлыми глазами.
Все заговорили сразу.
— Товарищи, а нас до отряда возьмёте?
— Только б Гитлера прогнать.
— Доктор, заезжай в Линчин к нам, хворых много.
— И сестрица милосердная! В Князь-село. Старушке одной баночки бы поставить... Сын у неё в Красной Армии.
Долгий вечер просидели мы в тесной сторожке.
О чём только не переговорили. О Москве, о Кремле, о будущих мирных урожаях. Маша оживилась, когда заговорили о земле.
— Ох, надоело эти пни руками таскать, чтоб хлеб сеять! — покачал головой Василий. — Переселюсь после войны в Сибирь.
— Зачем? — удивилась Маша и рассказала о машине для корчёвки пней, применявшейся у неё в колхозе.
— Да, це добра машина, — задумчиво сказал старик с клочковатыми бровями. — Когда-нибудь колхоз наш её купит.
И все притихли, задумались о земле, о хлебе...
Провожая нас, люди уславливались с Пашуном, что делать дальше.
— Посоветуюсь в штабе, продумаем с вами план действий. Организуйте местный партизанский отряд, — говорил Пашун, надевая тёплый кожаный шлем. — Нужно будет подумать о командире для вас.
— Найдётся у нас командир, — сказал Кузьма, и все посмотрели на старика с клочковатыми бровями.
— Кто этот старик? — шёпотом спросил я у Кузьмы.
— А никто. До Советов в батраках был. При Советах — в сельраде. Свой человек. С Рудни.
— Ну, доктор, — сказал Пашун, когда мы подъезжали к лагерю, и уже показался огонёк костра, — где же твоя граната?
Только теперь я вспомнил о «лимонке».
— Знаешь что, Пашун, — поделился я с ним неожиданно мелькнувшей мыслью, — мало я знал свой народ. Я ведь сначала всё не доверял, ждал, что кто-нибудь бросится на нас, так и не выпускал гранату.
— Молод ещё, — дружелюбно усмехнулся Пашун. — Ничего, за войну узнаешь. Да вот у Маши поучись спокойствию. Она их своим спокойствием больше всего сагитировала.
— А что я? — удивилась Маша. — Я ничего.
И вдруг Пашун повалился в сани, хохоча уже во весь голос и еле выговаривая:
— Слушай, а не завидую я тому «есаулу», когда он захочет снова к народу приехать. Ой, придётся ему Гитлеру под юбку прятаться.
«Гитлер в юбке» заставил рассмеяться Машу. Не выдержал и я. И так, хохоча, мы въехали в лагерь, где нас с тревогой и нетерпением ожидали товарищи.
С того дня Маша предстала передо мной совсем в ином свете. Я понял, что за её молчаливостью и спокойствием скрываются выдержка и настоящая сила.
Уже через несколько дней она стояла рядом со мной ночью у полотна железной дороги. Нас взяли на операцию, так как предполагался бой, до лагеря было далеко, и помощь раненым, возможно, пришлось бы оказывать на месте. Дул леденящий ветер. Мы стояли, не двигаясь, и слушали. Впереди чернела на зеленоватом снегу фигура человека, присевшего на корточки; в руке у него шнур, уползающий к рельсам. Там между шпалами в наспех вырытой ямке уложена мина. За нами на холмике — крупнокалиберный пулемёт, словно гигантский кузнечик; рядом с ним — нахохлившийся пулемётчик. А в стороне направо, откуда должен появиться поезд, — фигура комиссара; он стоит, широко расставив ноги, в развевающейся плащ-палатке, положив руку на кобуру маузера.
На фоне снега эти чёрные фигуры, неподвижные, угловатые, кажутся сказочными.
Вдруг из воя ветра выделяется и мчится на нас стук колёс, пыхтение и шипение. Чёрная тысячетонная масса словно вываливается из полутьмы, сотрясая землю.
Взрыв. И пока он гудит и раскатывается над лесами, я вижу, как подрывник лихорадочно сматывает шнур. Потом одиночные, сухие удары по паровозу из крупнокалиберного пулемёта и фырканье пробитого котла на каждый выстрел. И, наконец, крики, лающие, срывающимися голосами, и беспорядочная трескотня выстрелов из уцелевших вагонов.
Рассыпавшись цепью, партизаны бегут к эшелону. Кричу Маше, чтобы она бежала к повозке, которую мы оставили на опушке леса, и куда я должен буду отводить раненых.
Неожиданно распахивается дверь одного из вагонов, и оттуда выскакивают гитлеровцы, выкатывают станковый пулемёт. Очередь, захлёбываясь, хлещет вдоль насыпи, отрезает Машу от нас. Что-то крикнув мне, она сливается с тенью леса. Но мне уже некогда наблюдать за ней, слева от меня кричат «ура» и слышится стон.
Рядом раздаётся спокойный голос комиссара:
— Доктор, Ермолин ранен. Он налево пошёл, вас ищет.
Бросаюсь налево. Наши, залегая за низкими кустиками, ведут не спеша огонь, выбирая направление по голосам. Ермолина нигде нет.
Я уже добежал до паровоза, когда из-за него выскочил высокий тощий гитлеровец и, судорожно вытянувшись и махая руками, как-то дико захохотал и рухнул на рельсы.
Проваливаясь по пояс в снег, я побежал вдоль опушки к месту, где мы оставили повозку, и где должна быть Маша. Ни повозки, ни Маши там не было. А в нескольких шагах какая-то группа людей двигалась к опушке, и слышалась громкая немецкая речь.
Страшное предположение о том, что Машу захватили, заставило меня подобраться к немцам поближе. Стрелять я боялся — там могла быть Маша. Но в это время недалеко от меня со стороны леса раздались несколько выстрелов из пистолета и автоматная очередь.
Фашисты побежали к эшелону, оставив на снегу опрокинутый пулемёт и двух убитых. Маши среди убитых не было. Неужели они её увели с собой?
Внезапно снег перед эшелоном озарился красным светом. Над лесом вычерчивала дугу ракета. Это был приказ комиссара об отходе. Гитлеровцы, принимая ракету за сигнал атаки, притаились.
Спокойно и тихо стали оттягиваться партизаны к условленному месту. Задание было выполнено. Но все молчали, все знали, что исчезла Маша. Нигде не было видно и Ермолина. Комиссар молча рассматривал разрытый и растоптанный снег на том месте, где мы оставили повозку.
И тогда из-за густого кустарника показалась тяжёлая лошадиная голова, затем и вся повозка, на облучке которой спокойно восседала Маша. А с повозки поднимал голову Ермолин. Мотая перевязанной рукой, он восторженно рассказывал, как Маша, отстреливаясь, спокойно отвела повозку в лес, сделала ему перевязку, и он клялся, что она уложила не менее двух гитлеровцев.
— Ну, что он говорит, — удивлённо протянула Маша, — он сам стрелял и мешал мне перевязывать.
— Молодец, Машута! — звонко крикнул кто-то.
А Стехов толкнул меня локтем в бок и, радостно смеясь, сказал:
— Ну что, доктор? Помните разговор в Москве?
— Помню, Сергей Трофимович! — ответил я.
И когда мы, выполнив задание, шли к лагерю, я думал о том, что знание людей — это великая наука, и что даётся она только лишь практикой жизни.
Когда мы вернулись в лагерь, я поспешил разыскать Бражникова. Предвкушая удовольствие, которое доставлю ему, я подвёл его к Маше и подробно рассказал о том, что произошло.
Маше было неловко и радостно, и она сияющими глазами смотрела на своего друга.
Я рассказываю, рассказываю и вдруг замечаю, что Бражникову всё это неприятно, что он хмурится и еле сдерживает раздражение. И вдруг, прервав меня:
— Подумаешь! Героиня!.. За это геройство нужно голову оторвать! — он махнул рукой и пошёл к себе.
— Почему, Бражников? — остановил я его. — Объясни!
— Потому что... потому что... Зачем к повозке лезла?! — вдруг нашёлся он. — Лошади могли заржать, понести могли... Операцию могла сорвать. Ясно? Ползком надо было раненого отводить. Ясно?
— Ясно, — вся сникнув, согласилась Маша, и они пошли рядом, продолжая о чём-то разговаривать.
Но в отряде уважение к Маше установилось незыблемо.
С тех пор Маша сопровождала партизан в большинстве боевых операций. И мы всегда были уверены, что раненым будет оказана необходимая помощь, если с товарищами пошла Маша.
МЫ ВХОДИМ В СЕЛО
И вот наш отряд становится центром большого партизанского района1977, а наша санчасть — сельской участковой больницей. Немецкие гарнизоны стоят только в городах, а полиция из окрестных сёл давно уже сбежала. Полиция из окрестных сёл давно уже сбежала. Немецкие гарнизоны стоят только в городах и в лесной район не лезут до поры до времени... В каждом из окрестных сёл есть среди жителей наши помощники — через них мы связаны с населением постоянно. Через них односельчане передают нам и просьбы и спорные вопросы на решение. Штаб отряда становится чуть ли не административным центром этого лесного района, где действуют советские законы, и наша санчасть выполняет функции сельской участковой больницы. И так как то и дело разведчики привозят нам «вызовы на дом», мы с Машей или с Негубиным часто в розвальнях отправляемся «делать визиты». Обычно мы через разведчиков заранее объявляем день приезда в то или иное село. И когда сани наши въезжают в село, навстречу уже спешит кто-нибудь из стариков и сообщает:
— Ждём вас, ждём, товарищ доктор! Не беспокойтесь, охрану на дорогу выставили. Пожалуйте до хаты!
Мы посещаем больных и, оказав им помощь, тут же в соседней комнате открываем приём населения. А жители, вооружившись чем попало, охраняют нас.
В январе мы стали замерзать в наших шалашах и «чумах». Жители села Рудня Бобровская, возле которого находился лагерь, гостеприимно предложили нам провести самое холодное время в их тёплых, уютных хатах.
Вечером в штабе горячо обсуждали это предложение. То была не просто смена лагеря (мы сменили их добрую сотню), а нечто гораздо большее. Рудня Бобровская стала центром партизанского района.
Уже давно само собой получилось, что командование отряда занималось всеми вопросами жизни населения, и жители приходили к нам решать всё, вплоть до семейных дел.
Советская власть возникала неизбежно там, где оказывалось хоть несколько советских людей. Наш переход в село был выражением торжества этой власти, торжества даже над страхом смерти, потому что каждому жителю Рудни Бобровской за помощь партизанам гитлеровцы грозили уничтожением.
— Важно, что нас зовут сами жители, что они сами берут на себя ответственность, — горячо говорил Стехов на совещании командования отряда. — Село большое, в тягость мы не будем. Ещё, пожалуй, поможем населению...
— Нужно всё взвесить, — покачивая головой, негромко твердил временно заменивший Лукина Фролов. — Перейдя в село, мы откроем и место нашего пребывания и численность отряда... В селе может найтись предатель... Правда, ближайший гарнизон у немцев только в городке Берёзное — это километров сто отсюда. Но нужно всё взвесить...
Аккуратный, 1977чистоплотный и тихий Фролов всегда был весьма осторожен.
— Доктор, а ваше мнение? — обратился ко мне Медведев. Он внимательно слушал спор и словно взвешивал каждое слово.
1977Мне очень хотелось пожить в деревне. Но я уже понял, что именно свежий воздух и изоляция от населения спасают нас от ангин, гриппа и других более грозных заразных болезней, и потому веско сказал:
— Я за лес, здесь нам, в отношении инфекции, спокойнее.