Сравнение изданий книги
«Записки партизанского врача»
Что будет, если сравнить издание книги «Записки партизанского врача» 1956 года с переработанным переизданием 1977 года? За счёт чего книга стала тоньше? Какие правки были внесены, и не поработала ли над ней цензура? Проверим это в нашем материале...
Когда мы уже собрались двинуться в Цуманские леса под Ровно, разведчики привезли в лагерь пропавшего радиста Володю Скворцова. Он лежал в повозке, укрытый чьим-то полушубком, и спокойно 1977и серьёзно смотрел на меня.
— Что с тобой, Володя?
— Ничего.
— Но ты лежишь... Пойдём в шалаш, осмотрю тебя.
— Я не могу пойти в шалаш, доктор.
Маша приподняла край полушубка, заглянула в повозку и тихо вскрикнула.
Разведчики осторожно перенесли его в санчасть.
Вот что случилось с Володей Скворцовым.
В темноте внезапно с обеих сторон загремели выстрелы, и лошади понесли. Повозка наскочила на пень, Володя вылетел и сильно ударился головой. Когда он пришёл в себя, стук колёс и лошадиный топот раздавались уже далеко впереди, выстрелы становились всё более гулкими и отдалёнными. И он понял, что остался в лесу один.
Где-то вдалеке ещё хлопнул выстрел, другой, но скоро всё стихло.
Володя приготовился к тому, что сейчас он испытает ужас. Но ужаса не было. Была только одна мысль: что с радиостанцией? Он вытащил пистолет, снял предохранитель и пошёл по дороге вслед за промчавшимися повозками. Он шёл медленно, ощупывая каждый предмет, неясно черневший на земле 1977в темноте. Рации нигде не было. Значит, она осталась в повозке...
Неожиданно он услышал совсем рядом возглас:
— Хто цо есть такий?
Это был диалект — помесь украинского с польским, — на котором изъяснялись националисты.
Володя выстрелил в темноту, повернулся и побежал в лес. Он бежал сквозь чащу к реке. Ветви хлестали по лицу, колючие кусты цепляли и рвали одежду. Иногда он оступался, падал, поднимался и снова бежал. Только одна мысль вертелась у него в мозгу: «В десять утра связь с отрядом». Он должен успеть догнать группу у переправы, иначе сорвётся связь. 1977Всё окружающее воспринималось как-то между прочим, нереально, словно не имело к нему отношения. И торопился он не потому, что боялся потеряться. Это почему-то не приходило в голову. Он уверенно направлялся к реке, за рекой — партизанский район, свои. Но в десять утра — связь с отрядом... И он спешил сперва бегом, потом, обессилев, шагом...
Рассвело. Ноги уже не слушались его, цеплялись за корни, и он подолгу не мог вырваться из колючек кустарника. И тогда Володя вдруг повалился на серый ноздреватый снег, чтобы забыться...
Но сон, который вот уже несколько часов паутиной висел у него на глазах, сон вдруг пропал. Он явственно услышал тысячи враждебных шорохов, шелестов и похрустываний. Где-то, за тридевять земель, глухо раскатился взрыв. Со всех сторон был лес, однообразный, непроглядный.
Он заблудился. И самое ужасное — он обессилел.
И только сейчас Володя ощутил тот цепенящий, тошнотворный страх, который дремал в глубине души всю эту ужасную ночь. Он долго лежал, скорчившись, не в силах ни заснуть, ни встать.
И вспомнилась ему мать. Сейчас, под утро, она возвратилась из райкома. В квартире пустынно. Один сын погиб на фронте в сорок втором году. Отец давно стал чужим в семье... И вот она идёт к почтовому ящику и шарит там рукой. Но письма от Володи нет. А ведь он, даже когда ещё был недалеко, так мало писал ей... Как захотелось сейчас очутиться возле неё, обнять и успокоить... Она одна любила его, не задумываясь. Одна умела его прощать. И одна верила в него!.. Неужели напрасно? Неужели у него было так мало сил?
Взошло солнце, пригрело. И совсем близко над головой Володя увидел рыжую белочку. Она не спеша, спокойно перепрыгивала с ветки на ветку всё выше и выше...
Нет, люди верят в него! Командир верит! Он не раскиснет и не погибнет здесь в лесу. Ведь он ещё так мало успел сделать! Он ещё будет в строю!
Володя хотел вскочить — и не смог. Ноги! Ноги окоченели и не повиновались. Попытался снять сапоги. Они смёрзлись и не поддавались. Вынул из нагрудного кармана лезвие безопасной бритвы и отрезал голенища.
Ступни ног были белыми и холодными, он не ощущал их. Значит, отморозил! Он сгрёб снег и принялся растирать ноги. Почудилось, что стало получше. Володя надел остатки сапог и пошёл, буквально не чуя под собой ног, словно на ходулях.
Весь день, ориентируясь по солнцу, он шёл на восток. С утра ещё он испытывал голод. Но потом это чувство исчезло. Все силы были направлены только на одно — двигаться на восток. Он уже не обходил болот и колючих кустарников, проваливался на льду... После захода солнца он падал на землю и засыпал. И с первыми лучами он, кусая до крови губы, заставлял себя подниматься и снова идти. Он не помнил, сколько прошло дней.
Но вот он вышел к реке. Здесь дул свежий весенний ветер. Лёд медленно плыл, сверкая под солнцем. И недалеко высокий мост чернел поперёк реки.
До вечера Володя пролежал на опушке, в темноте перешёл на восточный берег и побрёл на огонёк одинокого хутора.
На пороге он упал. А пришёл в себя от невыносимой боли в ногах. Он лежал на лавке, на высоких подушках. И над ним — знакомые лица товарищей...
Командир заглянул в шалаш санчасти.
— Как Скворцов?
Я молча указал ему на страшно распухшие, от колен почерневшие ноги Володи.
Медведев погладил его по голове, отвернулся. Потом тихо сказал мне:
— Делайте что нужно, доктор. Утром вы уходите с нами в поход. Задержаться нам невозможно.
Однако ампутировать я не мог: нужно было подождать, пока обозначится граница между жизнеспособными и отмершими тканями.
К счастью, в отряде1977, как я уже говорил, находился в то время ещё один врач — Машицкий. 1977Спасаясь от расстрелов, он с женой и двумя детьми бродил по лесу. Они унесли с собой в лес банку со стрихнином, чтобы, если попадутся к гитлеровцам, принять яд. Мы их приняли в отряд. Бедная женщина долго не хотела расстаться с ядом, не веря тому, что они спасены. Мне пришлось чуть не силой отобрать стрихнин.
Я передал Машицкому весь ампутационный набор. В помощь ему осталась Маша. Через несколько дней Сергей Трофимович должен был со второй группой доставить в Цуманские леса и Машу с инструментами.
Только через десять лет я узнал, что после ампутации обеих ног Володя был благополучно перевезён на аэродром партизанского отряда Сабурова.
И вот он летит в Москву. Но разыгрывается непогода. Пилот теряет ориентировку. Горючее на исходе. До линии фронта не дотянуть. Не желая рисковать, пилот возвращается к партизанскому аэродрому. Однако там костры потушены и найти его в темноте немыслимо. Самолёт кружит над лесными массивами, ищет прогалину, поле, луг, на который можно совершить посадку. В баках последние литры бензина. Далеко в стороне мелькают чьи-то костры. Какое-то поле освещено кострами. Аэродром! Но чей? Не враги ли? Выхода нет — горючее кончилось.
Раненые вытаскивают пистолеты.
— Как сядем, цепляй меня за шею — вынесу в лес! — говорит Володе башенный стрелок и бросается к пулемёту — если враги, сразу открыть огонь.
Самолёт касается земли. Лётчик с пистолетом в руке рывком открывает дверь и выскакивает. Стрелок выволакивает из кабины Володю.
По полю, в свете костров, к ним бегут, размахивая руками и крича, люди в шапках с красными лентами.
Партизанский отряд Фёдорова ждал в ту ночь самолёта из Москвы.
Через несколько дней Володю доставили в Москву. Потом домой — в Иваново. После войны 1977я узнал, что он окончил Ивановский педагогический институт. 1977И зажил с матерью, как мечтал... стал журналистом.
Итак, оставив старый лагерь под Рудней Бобровской, мы двинулись в Цуманские леса.
Ранним весенним утром проходим через Рудню. Теперь, когда фронт тронулся на запад, ясно, что больше сюда не вернусь. В последний раз смотрю на эти крытые серой соломой бедные почерневшие хатки, на крошечные дворики, разгороженные корявыми драбинами, на эти разбросанные по задворкам полусгнившие бадейки, корытца, сломанные грабли и выкорчёванные пни, из которых щиплют лучину... Серые дымки поднимаются строго вверх и там в уже синеющем небе светлеют и окрашиваются в розовое. Лес вокруг молодой, желто-зелёный, как цыплячий пушок. И по краям просёлка в жухлой прошлогодней траве уже торчат ярко-зелёные пёрышки... Мы сворачиваем на сельскую площадь и останавливаемся у подножия песчаного холма.
Тут неожиданное: по обе стороны дороги плотной стеной всё население Рудни; молчат, прощаются. Впереди привстал на своей бричке Медведев, громко сказал:
— Спасибо за помощь, товарищи!
Люди загомонили — вперемешку польская и украинская речь, — желают здоровья, удачи, победы над врагом. Издали, из толпы моя хозяйка сосредоточенно крестит нас, что-то шепчет. Мальчуган в огромных хлопающих сапогах смело подходит, тычет пальцем в кобуру моего маузера и кричит деловым тоном:
— Деревьянна, казав, деревьянна! — Поднимает на меня свои прозрачные синие глазищи: — А за сто метрив з пистоли потрапишь?
Вперёд пробираются женщины с детьми на руках и, указывая на нас и улыбаясь, что-то говорят им на ушко.
Колонна трогается, и я иду, всё оборачиваясь, и машу им рукой, пока лес не замыкает за нами дорогу, и никакое предчувствие не сжимает моего сердца...
В августе 1956 года мы, несколько бывших партизан во главе с Сергеем Трофимовичем Стеховым, едем на «газике» по боевым крокам отряда. От станции Толстый лес через разъезд Сновидовичи держим путь на Рудню Бобровскую. Мы разыскиваем дорогие для нас могилы, устанавливаем деревянные доски, на месте которых потом встанут памятники и обелиски. Чем ближе Рудня, тем больше примет, тем сильнее бьётся сердце... Вот и лесок под Рудней, где был наш лагерь. А вот и остатки наших чумов! Дёрн, покрывавший их, давным-давно высох, истлел и осыпался, и скелеты шалашей сквозят. Мы бродим по лагерю, узнавая... Ну, теперь в Рудню! Кто жив, кого встретим?.. И по такой знакомой, но теперь неезженой, заросшей дороге едем, едем... Знакомый поворот, сейчас за ним откроется опушка, околица...
Рудни не было! Была большая поляна, заросшая высокой травой. Неужели мы ошиблись дорогой, не узнали лес, забыли расстояние? Но вот кто-то споткнулся в траве о камень-квадрат, выложенный из камней, рядом ещё квадрат, ещё... Мы бредём среди фундаментов, на которых когда-то стояли дома Рудни. Что произошло? Когда и как погибло село?..
Чтобы окинуть взглядом поляну, найти места, где когда-то жили те, кого мы знали, взбираемся на песчаный холм, у подножия которого была сельская площадь. На этом холме тогда стоял добротный сарай, в котором жители устроили для нас баньку; мы в ней однажды парились вместе с Кузнецовым, и у нас состоялся памятный для меня разговор. Сарай стоял вот тут, у края... Под ногами в сером и мелком, как пыль, песке что-то белеет. Нагибаюсь, разгребаю песок... Сердце моё останавливается. Человеческие кости! Как много детских... Между ними закопчённые железные костыли и скобы, когда-то скреплявшие стены. Ещё невозможно поверить... Но кости только здесь, где стоял сарай... Их сожгли! В том самом сарае! Всех, кто не смог убежать, — стариков, детей, матерей... В охваченном огнём, полном дыма тёмном сарае метался тот мальчуган с синими глазами, беззвучно молилась и крестилась моя хозяйка, матери прижимали к себе задыхающихся детей...
Долго стояли мы молча на этом холме. Солнце ушло за лес, влажная тень покрыла поляну. И на сердца наши легла безмерная тяжесть, которая уже никогда и никуда не уйдёт, которая будет с нами всю жизнь...
На время перехода 1977в Цуманские леса командир прикрепил Валю Довгер к санчасти. И это было кстати.
Мы шли с непрерывными боями. Едва только переправились по мосту через Случь и приблизились к железной дороге Сарны-Ровно, как впереди загремели первые выстрелы.
Где-то слева разведчики и сапёры кричат «ура». Мы выжидающе смотрим на командира. Он спокоен, внимательно осматривает насыпь, переезд, лесок за дорогой...
В это время раздаётся шум поезда, и разведчики доносят, что высадилось подкрепление со станковым пулемётом. Почему же медлит командир?
Опустившись на одно колено, Медведев некоторое время прислушивается и наконец кивает нам головой.
И мы бросаемся вперёд. Рядом со мной Базанов, уже осипший от 1977крика хрипа, командует огнём. Выбегаем из леса, пригибаясь, перебегаем насыпь и в заболоченном редком лесочке замечаем шинели гитлеровцев. Ведя прицельный огонь, идём вперёд по колена в воде, иногда проваливаясь по пояс. Враги бегут.
Вдруг замечаю комбата Маликова. Огромный, взлохмаченный, он остановился среди поляны, на виду у противника, и с удивлением рассматривает свою левую руку. На ней оторваны два пальца. Они висят на лоскутке кожи. Решаю тут же отсечь погибшие пальцы и сделать перевязку и вижу возле себя Валю. Она бледна, глаза горят, губы сжаты.
— Вперёд же! — говорит она. — Они бегут, глядите! Бегут!..
— Ты как здесь? — спрашиваю. — Почему не при обозе?
— Меня прикрепили к санчасти, и я пошла за вами.
— В таком случае поддержи локоть Маликову, я сейчас перевяжу... — Она поддерживает локоть, я пересекаю кожу и накладываю повязку, но рука Маликова падает.
— Что же не держишь, Валя?
Валя не отвечает. Её нет рядом. Озираюсь — она лежит у наших ног, бледная, с закрытыми глазами, без сознания.
Делаю перевязку. Маликов убегает вперёд, а я поднимаю Валю. И она признается мне, что лишилась чувств при виде операции.
Лавируя среди мёртвых гитлеровцев, мы быстро миновали переезд и углубились в лес.
В этой стычке был также тяжело ранен испанец Хосе Гросс — ему раздробило лопатку и пробило лёгкое.
На первой же стоянке я приготовился оперировать Гросса. Валю я решил к операции не допускать. Но она возмутилась, призвала на помощь командира, и я был вынужден рассказать о её обмороке.
Дмитрий Николаевич покачал головой.
— Как же ты сумеешь работать в городе, если теряешь сознание при виде докторского ножика?
Валя стояла перед Медведевым навытяжку и говорила, волнуясь, подыскивая слова:
— Я не испугалась! Я и стрельбы не боюсь! Я только ещё никогда не видела, как оперируют. Это ведь был не нож, а щипцы; когда я увидела, что доктор хочет щипцами... оторвать ему пальцы...
— Что она говорит, доктор? — удивлённо обратился ко мне Медведев.
1977— Действительно это были щипцы, товарищ командир.
— Щипцы?!
И я объяснил, что весь инструментарий оставлен в старом лагере для операции, в том числе и единственный скальпель. С собой я взял щипцы Кохера, имеющие замочек и зубчики на концах длинных бранш, и пачку лезвий для безопасной бритвы. Щипцы Кохера с зажатым лезвием бритвы служили мне великолепным скальпелем. Очевидно, когда я защёлкивал лезвие щипцами, Валя упала в обморок.
Медведев посмеялся над испугом Вали и попросил испытать её снова при операции Гросса.
Вечерело, и в лесу становилось сыро и холодно. Потерявшего много крови раненого опасно раздевать и охлаждать, оперируя под открытым небом. Но до ближайшего жилья далеко. А осколки лопатки рвали лёгочную ткань, на поверхности раны шипя пузырилась розовая пена. Требовалось немедленно очистить рану от осколков кости и закрыть отверстие в лёгком.
Тогда мы придумали простой способ обогрева. Разложили по кругу пять костров, а в середине поставили повозку с раненым.
Жара в «операционной» стояла такая, что я чуть не задымился. А товарищи всё подбавляли и подбавляли огня. Ноги и голову Гросса мы укрыли плащ-палатками, открыв лишь спину. Но мы сами оставались незащищёнными. Кирзовые сапоги мои раскалились, как паровозные топки.
Провяленный дымом и прожаренный огнём бесчисленных партизанских костров, я всё же не выдерживал и подскакивал то на одной, то на другой ноге; Соня и Люба несколько раз выбегали из этого огненного кольца, чтоб охладиться и отдышаться; но Валя, державшая над операционным полем простыню, чтоб сверху ничего не сыпалось в рану, стояла неподвижно, не сменяя рук, до самого конца операции.
— Я пойду в город? — спросила она Медведева, когда тот подошёл к нам после операции.
И, окинув потеплевшим взглядом этого ребёнка, трепетавшего от страха, что услышит отказ, он вздохнул и сказал:
— Да, ты пойдёшь в город.
На следующий день к вечеру мы наткнулись на отряд фашистских головорезов, с хода развернулись по большаку и погнали их.
Только что прошёл дождь, грязь непролазная, и бежать трудно. Едва поспеваю со всеми. Вон Фадеев гонится за двумя вражескими пулемётчиками. Путаясь в длинных полах шинелей, с ручными пулемётами на плечах, удирают оба верзилы от невысокого, стремительного Фадеева. Они сворачивают к брошенному на дороге фаэтону с поднятым верхом. Но из-за фаэтона неожиданно выходит Базанов, растрёпанный и уже безголосый. 1977Бандиты Фашисты бросаются в лес, и Базанов машет нам рукой — вперёд! Вижу: Коля Фадеев, почти настигнув одного из пулемётчиков, падает. Пытается добраться до врага, карабкается через невысокий бугор и сползает назад. Очевидно, ранен. Хочу подойти к нему, но пулемётчик над Колей из-за дерева целится в меня, не подпускает. Пока я целюсь в него, стреляю, не попадаю, снова целюсь, Коля уже корчится в липкой грязи под бугром.
Появляется Гриша, вплотную набежав на пулемётчика, укладывает его, забирает пулемёт.
У Фадеева глубокая рана под левым коленом вся залеплена грязью. Накладываю жгут, промываю рану перекисью водорода, перевязываю. Коля поднимается на локтях и улыбаясь кричит:
— Бейте их, бейте их, ребята! Вперёд! За родину!..
— Да, да, не беспокойся, — говорит Гриша, поддерживая ему ногу.
И вдвоём мы относим его к повозке.
Вечером на коротком привале я снова сделал Фадееву перевязку. А на следующее утро, когда мы пришли наконец в Цуманский лес и стали лагерем, я обнаружил вокруг раны отёчность и при лёгком надавливании пальцем характерное похрустывание под кожей. Измерили температуру — тридцать восемь.
— Больно, Коля?
Он смотрит на меня своими ясными, синими, как васильки, глазами.
— Ничего, доктор. Немного.
Газовая гангрена!
Скорее сделать широкие, глубокие разрезы вокруг раны, дать доступ кислороду в ткани. Микробы, вызывающие газовую гангрену, погибают в присутствии кислорода. Они живут в глубине земли. После дождя микробы вместе с разрытой землёй были выворочены на поверхность и попали в рану...
Делаю разрезы, орошаю перекисью водорода. Что будет дальше? Если инфекция разовьется, чтоб спасти ему жизнь, нужна будет ампутация. Но у меня ведь нет инструментов! Ногу бритвенным лезвием не ампутируешь. А у меня к этому лишь бутылка наркозного эфира и ничего больше.
Командир мне сообщает, пришла радиограмма: Стехов со второй группой вышел, завтра утром будет здесь. Ага, движутся, движутся мои инструменты!
Вечером температура у Фадеева поднимается до сорока.
На рассвете Коля позвал меня:
— Доктор! Мне лучше, нога не болит!
Раскрываю ногу. От колена до стопы голень вздулась, посинела, рана серая, как вареное мясо. Обрадовавшая Колю потеря чувствительности была печальным признаком.
Теперь решают минуты. Если инфекция поднимется выше колена, он погиб. Неужели Стехов опоздает?
Взошло солнце. Близится полдень. Ежеминутно подхожу к Фадееву, щупаю ногу. Инфекция ползёт вверх, к колену.
К обеду становится ясно, что ждать дольше нельзя. Нужно делать ампутацию без инструментов.
Хожу по лужайке перед санчастью, обдумываю положение.
Итак, у меня есть бутылка эфира для наркоза. Нужна маска. Это просто: проволоку взять в хозчасти, сплести каркас колпака, и обтянуть несколькими слоями марли. Есть у меня бритвенное лезвие, которым можно отсечь мягкие ткани. Мысленно делаю разрез выше колена, перевязываю бедренную артерию... Нитку для перевязки можно выдернуть из парашютной стропы. Шнур стропы состоит из витых шёлковых нитей высокой прочности.
Затем нужно перерезать кость. Сперва я вспоминаю, что в наполеоновских войсках лейб-хирург на поле боя ампутировал конечности топором. Но это плохой способ. Недостаточно точный удар может раздробить конец кости, а это даст в дальнейшем длительные осложнения, на всю жизнь. Нужна ножовка. Из чего её сделать? Нельзя ли использовать обычную дровяную пилу? Но очень велики зубья, они не возьмут кость. Нужно обломать эти зубья. Но удастся ли напилить новые, мелкие зубья? Я обращаюсь за помощью к одному из наших ездовых, Петру Петровичу, мастеру на все руки. Он приносит из хозчасти пилу, мы осматриваем её. Пётр Петрович с минутку пристально глядит на пилу, щурит глаза и затем говорит:
— Что ж, напильник её возьмёт. Плоскогубцами зубья обломаю, напильником нарежу... Можно, почему же!
— Сколько времени нужно на это?
— С часок, не меньше.
Пётр Петрович вооружается плоскогубцами, напильником и устраивается на пеньке за своей повозкой. А я иду к командиру для доклада.
Медведев удивлен.
— Дровяной пилой, доктор?
Объясняю положение.
— Что ж, действуйте, — говорит командир.
Даю указания моим помощницам, что подготовить для операции. Пётр Петрович уже аккуратно обломал зубья на средней трети пилы и теперь напильником выпиливает мелкие зубцы. Я сплетаю из проволоки каркас для маски, отдаю радисткам обшить марлей, и направляюсь в шалаш к Фадееву. Обдумываю длинную подготовительную речь. Меня встречает доверчивый взгляд его ясных глаз. Подсаживаюсь, беру его за руку и забываю всё, что собирался сказать.
— Коля, нужно отрезать ногу.
Он ни о чём не спрашивает. Спокойно смотрит на меня и говорит:
— Режьте, доктор.
Соня вызывает меня из шалаша и тихо докладывает:
— Операционная готова.
Недалеко от шалаша несколько бойцов заканчивают четырёхугольную загородку из еловых веток. В центре загородки стоит повозка со снятыми бортами — это операционный стол. Под колёса подложены поленья.
Отбираю двух добровольцев, которые помогут мне пилить кость, — пила слишком длинна и одному с ней не управиться. Объясняю, что им придётся делать.
Люба подносит таз с раствором нашатырного спирта, а рядом на костре кипятятся в ведре простыни и салфетки; у нас нет другого способа стерилизации перевязочного материала.
Пилу мы прокаливаем на костре, и от ручки до ручки завёртываем в вату, щедро смоченную спиртом. В стакан со спиртом опускаем шёлковую нитку, выдернутую из стропы.
Подготовка занимает уже два с лишним часа. Операция должна длиться не больше пятнадцати минут.
Но вот всё готово. Мою руки раствором нашатыря, по всем правилам. Надеваю 1977свежепроглаженный халат, закатываю рукава. Приносят Фадеева.
Его привязывают полотенцем к повозке. Дают наркоз. Главное — правильно поддерживать нижнюю челюсть, подавая её вперёд, чтоб не западал язык и чтобы больной не захлёбывался. Так, Люба, так! Недаром она буквально чуть не удушила Соню, целыми днями обучаясь на ней поддерживать нижнюю челюсть.
Фадеев дышит глубоко, ровно. Наступает стадия возбуждения — он рвётся с повозки, бранится, кричит «вперёд», говорит что-то о шахте, где работал отец... Как здоровый, сильный человек, он долго буйствует под наркозом. Выше места ампутации туго затягиваю жгут. Не дождавшись глубокого сна, так как эфир на ветру быстро улетучивается, разрезаю кожу, затем мышцы, до кости. Перевязываю бедренную артерию. Говорю:
— Давайте.
Два партизана входят в загородку, прижимаясь к стенкам, становятся по обе стороны повозки. Соня подаёт мне пилу, осторожно держа за ручки. Снимаю вату, устанавливаю на нужном месте обнажившейся кости.
— Берите!
Оба партизана, заранее проинструктированные, берутся за пилу и короткими и быстрыми движениями перепиливают кость. 1977Уходят. Мельком гляжу на них — бледные, вспотевшие, со сжатыми губами.
Когда всё кончено, Колю относят в шалаш, и я выхожу. У загородки толпа партизан, на всех лицах один вопрос: выживет?
Шагая через кочки, в меховых унтах, ко мне идёт командир. Лицо серое, осунувшееся. Вот, оказывается, как они здесь волновались!
— Как дела, доктор?
— Думаю, в порядке.
Медведев идёт в шалаш к Фадееву.
На другой день после завтрака пришёл Стехов со второй третью отряда. Сергей Трофимович отрапортовал командиру о прибытии. Оказалось, что группа попала в ночную засаду и тяжёлый многочасовой бой на болоте задержал их.
После этого Сергей Трофимович подошёл ко мне. Я не видел его какую-нибудь неделю, а обрадовался так, словно год прошёл. Но меня поразило выражение его лица — оно отражало такую душевную боль, что я невольно воскликнул:
— Что случилось, Сергей Трофимович?
Стехов махнул рукой и с трудом произнёс:
— Ваши инструменты, доктор, потеряны...
— Что?!
— Да... Во время боя на болоте... Один из бойцов провалился по пояс и потерял мешок, в котором нёс все инструменты...
Подошла Маша.
— Когда выяснилось, что потеряны инструменты, Сергей Трофимович остановил всю колонну и вернулся к болоту, где только что был бой, — сказала она. — И сам лазил по болоту, искал...
— Да разве найдёшь ночью! — вздохнул снова Стехов. — Всю дорогу думал и представить не мог, как я скажу вам, что потеряны инструменты!.. Ведь нам сообщили по радио, что вы ждёте их, чтоб оперировать Фадеева.
Стехов так мучился, так глубоко переживал потерю, что я забыл об инструментах, мне стало больно за него. И я рассказал ему о благополучной ампутации. Он даже просиял весь. А когда мы вошли в шалаш проведать Фадеева, и его звонкий голос весело приветствовал комиссара, Стехов почти совсем успокоился.
— Ничего, дадим задание разведчикам — достанут инструменты.
Но долго ещё, при упоминании этого случая, Стехов огорчённо вздыхал и качал головой.
Помню, что в тот день меня поразило грустное выражение Машиных глаз.
Как всегда, она тотчас взялась за работу, нашла для себя массу дел — стирала и гладила бинты, штопала бельё раненых, но была молчалива и задумчива.
Под вечер я подсел к ней и, думая, что знаю причину её грусти, решил подбодрить.
— Ничего, Машутка, скоро последняя группа присоединится к нам. Бражников придёт...
Она отвернулась.
— Что с тобой, Маша?
Она долго молчала и вдруг просто и прямо спросила:
— Что он за человек? Скажите мне.
— Хороший парень, Маша!.. — начал я.
— Не знаю... — покачала она головой. И рассказала, как они попрощались.
...Перед уходом группы Стехова в шалаш санчасти вошёл Бражников. Маша1977, укладывавшая инструменты в сумку, обернулась уже укладывала инструменты в сумку.
— Что тебе?
Выражение лица у Бражникова было решительное и злое. Он постоял, помолчал, потом угрюмо сказал:
— Так. Идёшь...
Маша грустно кивнула головой.
— Иду. Но вы скоро тоже перейдёте туда...
Бражников потянул к себе сумку 1977с красным крестом.
— Оставайся здесь, пойдём вместе, потом...
— Что ты говоришь, — засмеялась Маша. — Я ведь прикомандирована к группе комиссара...
Бражников присел на корточки, горячо зашептал:
— Это можно устроить. Скажись больной, я переговорю с комиссаром — пусть возьмёт 1977Зою или Клаву кого другого...
Она с удивлением посмотрела на него.
— Зачем это нужно?
— Зачем! — Бражников начинал злиться. — Затем, чтоб тебе остаться со мной! 1977Чтоб, чтоб... наконец... А, говори, говори честно, для кого себя бережёшь?
— Как тебе не стыдно?
— Не стыдно! Потому что вижу, на ноготь меня не любишь! Одни слова! А я не могу так... Я человек, а не воздух!..
Маша отвернулась, тихо сказала:
— Я понимаю. Но смотри, фронт уже идёт сюда, скоро кончится война...
Бражников прижал к груди сумку.
— Когда она кончится, Маша?! Устал я, понимаешь, устал!
— Все устали.
— Не знаю про всех. Про себя знаю: так устал, что иногда мне страшно делается, Маша!
— Что ж, я тебе здесь как нянька нужна?
— А тебе не страшно, что останусь здесь один, без тебя?
Маша снова удивлённо взглянула на него.
— Чего мне страшиться, не понимаю.
— Смотри, Маша! — голос Бражникова зазвучал угрозой. — Ты же не одна на свете!
— А, вот что! — Маша выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза. — Пугаешь? Ну, если только это тебе нужно, только это, ничего больше...
— Ну! — Бражников вскочил. — Не учи меня! Ты будешь меня слушать! Ясно? Я уже говорил с комиссаром. Он сказал, что не возражает: с ним пойдёт Клава...
— От моего имени говорил? Да какое право ты имел?..
Бражников усмехнулся.
— Право я себе сам взял. Ясно?
— Никаких прав у тебя нет! Никаких!.. — У Маши задрожали губы, перехватило горло. Она вырвала из рук Бражникова сумку и выбежала из шалаша.
Через час с группой комиссара она шла к нам...
Когда Маша кончила рассказывать, 1977было уже темно. Лагерь начал готовиться к ночи. Уезжали на задания группы. Тарахтели повозки. Огни костров заметались по лесу... Я посмотрел на 1977сосредоточенное лицо Маши неё и подумал, что, собственно, сказать мне ей нечего — она всё понимает сама. И пошёл к Фадееву — проверить повязку.
Через три дня у Коли уже была нормальная температура. Затем в течение двух недель культя покрылась кожей. Ему сделали деревянный, выдолбленный из сосны, протез. И потом целый год Коля ездил с ним в повозке. На стоянках Фадеев занимался с партизанами подрывным делом, готовил из них новых сапёров, передавая свой боевой опыт, и всегда находил себе какое-нибудь занятие, полезное для отряда.
А мы узнали, что в случае необходимости и без инструментов можно сделать операцию и что обстоятельствам сдаваться нельзя.
НАШИ ДОСУГИ
Гамлет поднялся с пня и воскликнул:
— Офелия! В твоих молитвах, нимфа, Да вспомнятся мои грехи!
Офелия вышла из-за куста и, прислонив автомат к дереву, робкими шагами направилась к принцу.
— Мой принц, Как поживали вы все эти дни? — Благодарю вас: чудно, чудно, чудно.
Остановившийся невдалеке Бурлатенко с удивлением наблюдал, как доктор и разведчик Гриша Шмуйловский то сходились, то расходились на зелёной полянке, окружённой кустами, и говорили друг другу что-то совершенно непонятное. Командир роты Максим Греков, посмеиваясь дребезжащим, дробным смешком, подсматривал за ними из-за куста, а комбат Базанов махал ему рукой и укоризненно говорил:
— Полоний, ты тише, браток, они услышат!
Тут доктор всплеснул руками и воскликнул:
— Я не любил вас!
На что Гриша, покачав головой, с горечью произнёс:
— Тем больше была я обманута. — Уйди в монастырь, —
посоветовал ему доктор, —
К чему тебе плодить грешников?
Но Базанов, схватившись за голову, застонал:
— Братцы, тут же явно любовная сцена, а вы какую-то философию разводите!
— Только ли любовная? — усомнился Гриша. — Возьмём текст.
И все четверо склонились над небольшой книжкой, лежащей на пенёчке среди поляны.
Шла репетиция сцены из «Гамлета». Так как охотниц среди женщин не нашлось, Гриша с увлечением репетировал роль Офелии. Некогда в старой Англии женские роли исполнялись мужчинами, и ему, исследователю той эпохи, было особенно интересно погрузиться в атмосферу театра шекспировских времён.
К сожалению, нам так и не удалось сыграть эту сцену у костра.
Мы вчетвером часто собирались в свободное время и спорили о литературе, читали друг другу любимые стихи. Саша Базанов чаще всего читал стихи Безыменского и «О 28 гвардейцах» Светлова. Читал он тихо, почти монотонно, но как-то очень приятно, словно сказку говорил. Однажды 1977Гриша Приходько, вернувшись из разведки, принёс найденные им где-то несколько листочков из «Воскресения» Льва Толстого.
Был жаркий день. Стоя по колена в болотце, подёрнутом зелёной, искрящейся на солнце 1977плесенью ряской, ребята стирали своё бельё. Сидя на берегу, я читал им вслух страницы из «Воскресения».
Когда я прочёл описание пасхального утра и как Нехлюдов впервые поцеловал Катюшу, Гриша, потрясая свернутой рубахой, воскликнул:
— Это божественно!
Заинтересованные, подошли к нам другие партизаны, и я снова перечитал это место. Ребята слушали с серьёзными лицами, взволнованные чистотой и красотой толстовских строк.
Справедливость и красота мира! Не за это ли боремся мы сегодня в дремучих лесах Украины?
В немногие спокойные часы среди деревьев стали то и дело мелькать прогуливающиеся пары.
Чаще других прохаживаются разведчик Мухин и командир радиовзвода Лида Шерстнева. Они подолгу и серьёзно о чём-то говорят. А если невзначай подойдёшь к ним, оба замолкают и потом начинают бормотать что-то совершенно бессвязное. Мухин ни с того ни с сего вдруг спрашивает, как лечить ревматизм. У него, видите ли, ревматизма ещё нет, но может же когда-нибудь оказаться.
И, как и следовало ожидать, однажды в штаб явился Мухин, красный от волнения, и, пробормотав что-то о том, что он был беспризорником, родителей нет и спроситься не у кого, по всей форме обратился к командованию и попросил разрешения жениться на гражданке Лиде Шерстневой.
Стехов отвёл его в сторону и долго и серьёзно говорил с ним.
— На всю жизнь! — отвечал Саша, глядя на него своими честными глазами.
И пошли партизанские свадьбы. Молодым пекли «условный» свадебный пирог. Условный потому, что из одного овса не очень-то наготовишь.