Сравнение изданий книги
«Записки партизанского врача»

Конечно, многое из того, что мы здесь делали, как лечили в условиях лесного лагеря, было ново для него. Для нас же помощь опытного хирурга, крупного специалиста по полостным операциям, была чрезвычайно полезна. И очень скоро искусство его понадобилось.

Четыре месяца, которые Гуляницкий провёл в отряде, этот пожилой профессор наравне с нами спал в шалашах, рубил и пилил дрова, совершал пешие переходы и говорил, что чувствует себя молодым, как никогда.

— Феодосий Михайлович, оставьте топор, я сам нарублю дрова, — говорил я ему.

— Что? — быстро спрашивал Гуляницкий, снимая пиджак и засучивая рукава. — Я, знаете, прожил трудовую жизнь. Что? Да. И мне это нравится. Что? — и искусно расправлялся с очередным бревном.

Тринадцать врачей и пятнадцать фельдшеров и медсестёр собрались в нашем партизанском соединении. Это была большая сила. Отныне все подразделения имели своих врачей. И это дало нам возможность выполнить наше основное и важнейшее правило: начинать медицинскую помощь в любом подразделении, большом или малом, немедленно после ранения, на самом месте боя.

Медведев нежно любил смелых людей. Я видел, как теплели его глаза, когда ему рассказывали о храбрости Базанова, о бесстрашии Кузнецова... Я знал, что он привязывался к таким людям, что скучал, когда их долго не было в отряде.

А сейчас, решил я, он, очевидно, с надеждой расспрашивал Маликова о новом партизане. Ведь этот человек рассказал, что он Герой Советского Союза, показал зашитые в подкладку документы... Тяжело раненный, он попал в плен, затем бежал, и вот пришёл к нам.

Маликов нахмурился и пожал плечами.

— Что вам сказать, товарищ командир?.. Ничего. Стрелял, как все...

— Говорите правду! — резко перебил его Медведев. И, помолчав, коротко спросил: — Плохо?

— Плохо! — твёрдо сказал Маликов. — В засаде нервничал... В атаку мы пошли, он где-то там сзади плёлся... Без команды отступил...

Медведев помрачнел.

— Досадно.

— Но, может быть, сник человек, нервы ослабели... Ранение, плен, — попытался оправдать его Маликов.

— Что ж, возможно и так, — задумчиво проговорил Медведев. — Окружите его вниманием, дружбой... И через несколько дней доложите, как он себя будет вести.

— Хорошо, товарищ командир!

Прошло дня три. Медведев, обходя лагерь, зашёл и в санчасть, когда никого, кроме меня, в шалаше не было, и, расспрашивая о больных и раненых, между прочим сказал:

— Доктор, через полчаса пройдите, пожалуйста, в штаб. Туда придёт один из новых бойцов, — поговорите с ним о его здоровье. Он чем-то болеет, но скрывает.

Через полчаса я вошёл в штабной шалаш. Перед Медведевым стоял человек с лицом женственным и странно подвижным, казалось, что он всё время кокетничает — то улыбнётся, то заведёт глаза...

— Как приняли вас в роте?

— Спасибо, товарищ командир, прекрасно.

— Что ж, воюйте... Вам не привыкать.

— Конечно! — человек многозначительно улыбнулся.

— Вы за что звание Героя получили?

— Под Ленинградом воевал... Я один пробрался в тыл к немцам, уничтожил несколько пулемётных точек, пушку вывел из строя, расчёт ликвидировал...

— Ясно. Молодец, — серьёзно похвалил командир и быстро взглянул на меня.

— А как здоровье? — задал я приготовленный вопрос. — Не болеете?

— Да нет, спасибо, всё в порядке! — он чувствовал себя всё свободнее и даже развязно пошутил: медицину люблю, но не уважаю!

— А порошки? — вдруг резко сказал командир.

Боец осёкся и даже побледнел.

— Какие порошки?..

— Порошки, которые принесли с собой в отряд и не сдали, как это у нас полагается!

— А-а... Порошки... Те, что я... Ну да, я от гриппа... Я их оставил... Разрешите, я принесу...

— Не трудитесь, вот они. — На ладони у командира лежали три порошка.

Боец протянул за ними руку.

— Нет, нет. У меня к вам просьба, — сказал командир, — примите, пожалуйста, один из этих порошков при нас, здесь, сейчас.

— З-зачем?.. — заикаясь, проговорил боец.

— Чтоб не заболеть гриппом.

— Но я не хочу! Я здоров! — Он с ужасом всматривался в нас. На лице его выступил пот.

Я никак не мог понять, что происходит передо мной.

— Так вы отказываетесь? — грозно спросил командир.

— Я... я не могу... — еле слышно проговорил боец.

И вдруг он рванулся к выходу. Но два партизана, внезапно появившись в шалаше, уже крепко держали его за руки. Он стал вырываться.

— Пустите! Не имеете права! Я Герой!..

Лукин взглянул на часы.

— Дмитрий Николаевич, радиограмма уже, вероятно, расшифрована.

Он вышел и вернулся с листком бумаги. Медведев пробежал глазами написанное, помолчал. Потом спокойно обратился к бойцу:

— Судя по документам, вы москвич?

— Да.

— Где же вы там жили?

— Недалеко от Красной площади. Вы разве знаете Москву?

— Ну, что вы! — усмехнулся Медведев. — Мы местные жители...

— Я жил на улице Кирова. Из окна моей комнаты Красная площадь видна как на ладони.

Тут только стало до меня доходить происходящее: он врал. Уж я-то хорошо знал, что с улицы Кирова Красная площадь не видна.

Медведев тем же спокойным голосом спросил:

— А сколько обещали вам гитлеровцы за услугу?

— Что?! — прошептал боец и затрясся.

Медведев помахал листком.

— Мы запросили Москву по радио. Герой Советского Союза с такой фамилией действительно существовал. В тысяча девятьсот сорок первом году он погиб под Ленинградом, был вынесен с поля боя и похоронен в родном селе. Но документы его пропали. Вот теперь они нашлись. А что же это за порошки?

И человек этот рассказал, что несколько месяцев назад он был завербован гитлеровцами и направлен в специальную школу, где готовили провокаторов. Он прошёл ускоренный курс обучения и получил задание проникнуть в наш отряд и отравить командира. Имя полковника Медведева было уже достаточно хорошо известно гитлеровцам, и они обещали за его голову большие деньги.

— Хорошо, что в Москве быстро всё разузнали, — сказал я.

Медведев с весёлой усмешкой посмотрел на меня.

— Вы наивны, доктор. Неужели вы думаете, что мы можем тратить питание на такие радиограммы, загружать командование, не испробовав всех средств на месте?

— Значит, радиограмму... — с запозданием догадался я.

— Сочинил Лукин! — смеясь, заключил Медведев. — А основную работу выполнили вы, даже не догадываясь об этом. Вот как иногда полезно бывает поинтересоваться здоровьем другого человека!

Я с восхищением смотрел на Медведева. Как мог он подметить в этом незаметном человечке фальшь? Я-то ничего не замечал.

— Я ведь старый чекист, доктор, — говорил мне Медведев в ответ на мои недоумённые вопросы. — С первых дней существования нашего государства мы были окружены врагами. Нас пытались разбить извне и изнутри. Вот после гражданской войны партия послала меня на эту трудную, но важнейшую работу... Я, доктор, почти всю жизнь боролся с иностранной агентурой, и я знаю, что за людей они вербуют. Это отребье человеческое. Ну, а трусость — одно из самых отвратительных свойств. Трусость — это выражение всего самого плохого в человеке: шкурничества, эгоизма, беспринципности, скотства!..

— Но может же случиться, что и хороший человек испытает страх!

Медведев положил руку мне на плечо.

— Страх знаком каждому, доктор. Но кто не может с ним совладать, вот тот трус.

— Нужна огромная духовная сила, чтоб справиться со страхом, — сказал я. — Вы всегда находили в себе эту силу?

Медведев задумался. Потом медленно заговорил:

— Знал ли я страх? Конечно. Но я рос среди рабочих. В дни революции я, мальчишка, стоял уже с винтовкой на посту у большевистского ревкома в Бежице — это моя родина. Потом фронты гражданской войны... От первых сознательных лет во мне уже сидела главная цель, задача моей жизни — борьба за революцию. Вот это давало силу. Хотя были, конечно, ошибки и неудачи... А потом я встретился с Дзержинским. И его образ с тех пор передо мной всегда, как образец, как эталон, с которым я сравниваю, бессознательно, но постоянно, всех, кого встречаю в жизни...

— Ничего, доктор, — успокаивал меня один из виновников, боец Быстров. — Ребята за командира тревожатся. Ведь это человек какой — понимать надо!

Я понимал и радовался, что бойцы так берегут своего командира. Но так они могут однажды сжечь всю аптеку! Рассказал Медведеву о происшедшем. Он посмеялся.

— Хорошо, я поговорю с партизанами. Но бдительность нужна, доктор. Уверен, что гитлеровцы не успокоятся. Попытка заслать к нам провокатора несомненно повторится.

Часто, вставая по ночам к раненым, проходя на привалах мимо повозки командира или мимо его шалаша, если это было в лагере, я слышал негромкий оклик:

— Доктор! Что бродите?

Я подходил к Медведеву, рассказывал о раненых.

— А вы почему не спите, товарищ командир?

— Всё думается, доктор...

Днём 20 сентября, в два часа тридцать минут возле здания рейхскомиссариата остановилась машина «Оппель-капитан».

Едва из дверей рейхскомиссариата вышел толстый гитлеровский генерал со своим адъютантом, как из машины выскочил высокий немецкий офицер, в упор расстрелял обоих, сел в машину и скрылся.

Слух об этом событии молниеносно облетел весь город.

А вечером Николай Иванович был уже в отряде и рассказывал подробности своей операции.

По данным, сообщённым Кузнецову Валей, он организовал наблюдение и стрелял в заместителя Коха по политическим делам видного нациста Пауля Даргеля. Даргеля ненавидели на Украине за пытки и гибель тысяч советских патриотов.

Через несколько дней выяснилось, что Кузнецов ошибся, что вместо Даргеля в этот же час вышел из рейхскомиссариата только что прилетевший в Ровно советник Гитлера по финансовым вопросам доктор Гель. Даргель пригласил его к себе в гости, к обеду, дал ему в сопровождение своего адъютанта. Гель был несколько похож на Даргеля.

Кузнецов не находил себе места, досадуя на себя за ошибку.

— Я обещал казнить Даргеля! Этого ждут все советские люди в Ровно, на Украине...

И после настойчивых просьб командир разрешил ему повторить покушение.

Тридцатое сентября. Только что в штаб прошёл связной с маяка. У костра, прислушиваясь к доносившимся из штаба голосам, собралось много людей. Вот вышел связной, покачал головой — снова никаких вестей из города. Вышел и командир. Он был озабочен. Расправив плечи, вздохнул полной грудью, подошёл к костру и, хоть было тепло, машинально погрел над огнём руки. Помолчав, спросил:

— Скучаете, товарищи?

— Скучаем, товарищ командир! — за всех ответил Папков.

И все прекрасно понимали, что скрывается за словом «скучаем». Мы все видели, что командир так же волнуется, и это нас роднило.

— Эх, быть бы там, с Кузнецовым! А не здесь, в кустах... — вздохнул Греков.

Командир присел на бревне у костра и снова протянул к огню руки, жмурясь от близкого пламени. Он заговорил тихо, ровно, словно вглядываясь в далёкое прошлое:

— Иногда нам с вами кажется, что история человечества началась с тысяча девятьсот семнадцатого года. А ведь в тысяча восемьсот девяносто восьмом году состоялся первый съезд партии. А в тысяча восемьсот сорок восьмом году вышел «Манифест». А в шестнадцатом веке Томас Моор написал «Утопию»... И в этой длинной цепи есть и известные дела, и неизвестные. Но важны все без исключения — ведь цепь должна быть непрерывной. И то, что делаете вы все — связные, доктора, рядовые, — так же важно, как то, что делает Кузнецов...

Вдруг у поста послышались шум и возгласы. Топот ног и хруст ветвей раздались совсем рядом. И в круг костра стремительно вошёл Николай Иванович Кузнецов, с сияющими глазами, со счастливой улыбкой на лице и, козыряя командиру, начал рапортовать.

И тут мы увидели, что левая рука Кузнецова залита кровью.

— Сейчас же к доктору! — приказал командир. — Ничего не буду слушать до перевязки!

Я повёл Кузнецова в санчасть и осмотрел руку. В глубине мышц возле самой плечевой артерии прощупывался острый осколок. Малейшее неосторожное движение рукой и артерия может оказаться перерезанной. Кузнецов погибнет от кровотечения у нас на глазах!..

— Чем это, Николай Иванович?

— Гранатой. — Он внимательно следил за моими приготовлениями и, когда я вынул шприц и бутылку с новокаином для обезболивания, вдруг воскликнул: — Что, заморозить?

— Да, нужен разрез, и я хочу обезболить кожу.

Кузнецов энергично несколько раз покачал головой.

— Ни за что! Режьте так!

— Зачем? У меня же достаточно новокаина...

— Режьте так!

— Будет очень больно!..

Кузнецов был непреклонен.

— Зачем это вам, Николай Иванович?

— Я должен себя проверить: если мне придётся когда-нибудь испытать такую боль, вытерплю я или нет! Оперируйте, доктор!

ЛЕСНОЙ ГОСПИТАЛЬ

Конечно, назвать госпиталем нашу санчасть можно только условно. Частые передвижения, маневрирования не давали возможности оборудовать большие постоянные землянки, подобные больничным палатам. Такой постоянный и хорошо оборудованный госпиталь видели мы в партизанском лагере А. Ф. Фёдорова. Штаб его соединения и санчасть при нём находились в Сарненских лесах всегда в одном и том же месте. Уходя на запад, мы оставили там под надзором их опытного врача Гнедыш своих выздоравливающих раненых. И Фёдоров, и главный врач его соединения очень радушно предложили нам помощь.

Наш же партизанский отряд непрерывно передвигался в полном составе, и санчасть — лесной госпиталь — располагалась на повозках.

Таким образом, весь процесс лечения — от первой помощи на поле боя до выздоровления и возвращения раненого в строй — совершался тут же при отряде, «на ходу».

В этих условиях особенно важно было самим себе не делать скидки на трудности. Нашим правилом было: никаких уступок обстоятельствам! Поэтому в самых тяжёлых положениях мы всегда строго соблюдали все основные правила советской медицины.

Вторым важным моментом было точное распределение обязанностей. Даже тогда, когда мы в силу обстоятельств оказывались без повозок, лекарств и даже инструментов, каждый, зная, что именно должен он обеспечить в случае срочной операции, сам искал, находил, изобретал, мастерил необходимое. И в нужную минуту обеспечивал свой участок.

Без лекарств мы остались почти сразу, в первые же недели. Я написал множество рецептов и роздал разведчикам. Бывая в городах, они заходили в аптеки, покупали то одно, то другое. Когда же у них завелись знакомые среди городских врачей, мы посылали через них длиннейшие списки лекарств, по которым нам очень многое присылали.

Отрядный плотник смастерил три деревянных сундучка с перегородками и полочками. Выделили нам специальную «аптечную» повозку.

Аптекарем была назначена медсестра Соня. Она с увлечением занималась аптекой. Весов и разновесов у нас не было, поэтому неядовитые лекарства мы смешивали и делили «на глаз». Для этого у нас были порошки-образцы: от одной десятой до одного грамма. Соня выкладывала перед собой образец и по его подобию изготавливала остальные. Она научилась делать это чрезвычайно точно. Бывало, огородит пень от ветра плащ-палаткой, разложит на нём свои порошки и возится часами.

Пуще всего мы оберегали аптеку от влаги. У нас был уже печальный урок в первые недели, когда мы подмочили все свои порошки. Повозка с лекарствами, уложенными в узелки и картонные ящички, прикрытая сверху плащ-палаткой, переезжала вброд речку. Мы шли следом по пояс в воде. Внезапно дно резко понизилось, вода дошла до подбородков, а повозка поплыла. С болью в сердце смотрели мы, как внутри повозки, толкаясь о борта, плавали наши узелки и ящички. Когда выбрались и остановились лагерем, то под язвительные шутки товарищей выцеживали из ящиков оранжевую стрептоцидовую жижу, вынимали кашу размокших и слипшихся лекарств. Разложили всё это на солнце, а Чёрный ходил вокруг, всплёскивал руками и восклицал:

— Глядите, медицина промокла! Медицина сушится!

Теперь сундуки были сделаны на высоких подставках, проконопачены и просмолены так, что могли бы плавать по океану. От дождя мы надёжно укрывали их клеёнкой. В походе важно было наглухо закреплять их в повозке, чтоб сундуки на ухабах и кочках не подбрасывало и не сталкивало — каждая бутылочка была для нас большой ценностью.

Для стерилизации перевязочного материала мы приспособили металлический барабан, принесённый врачом Щербининой, и обыкновенное ведро. Испанец Ривас изготовил деревянную крышку, плотно пригнанную к ведру. В крышке выпилил прямоугольное отверстие, в которое ребром плотно вставлялся барабан. Щели затыкались мхом. Ведро, до половины налитое водой и закрытое крышкой, с установленным барабаном помещалось на костёр. Когда вода кипит, пар выходит наружу через открытые отверстия барабана, стерилизуя находящийся в барабане материал. Обычно мы пропускали пар в течение двух часов.

Бинты, нарезанные из парашютов, не пропускали ни воздуха, ни влаги и вследствие того плохо стерилизовались паром. Поэтому парашютные бинты мы употребляли только для поверхностных и мелких перевязок. Нарезав парашют на полосы, мы кипятили их, проглаживали раскалёнными утюгами, скатывали и завёртывали в проглаженные салфетки.

В случае сложных операций, в том числе и полостных, полотенца и простыни мы стерилизовали просто кипячением в ведре, доставая их по мере необходимости прямо из кипящей воды.

Плохо было в первое время с обезболиванием. Ампулы с двухпроцентным новокаином, которые я захватил в Москве, скоро кончились. Да много их и нельзя было запасти. Стеклянные ампулы в наших условиях трудно было перевозить — приходилось их громоздко паковать, а новокаина в них обычно мало — по два грамма в ампуле.

Достали новокаин в порошке. Но для приготовления раствора новокаина нужна была очищенная дистиллированная вода. И в нашем хозяйстве появился «перегонный куб». Это была обыкновенная литровая фляжка с надетой на горлышко резиновой трубкой в полметра длиной. Фляжка с водой устанавливалась на костре, свободный конец трубки опускался в прокипячённую стеклянную бутылку, поставленную в кастрюлю с холодной, колодезной водой. В бутылку стекала испарявшаяся из фляжки очищенная вода.

Был у нас наркозный эфир, и медсестра Люба овладела искусством дачи общего наркоза. Руки перед маленькими перевязками мы смазывали йодом, а перед сложными операциями мыли разведённым нашатырным спиртом по методу Спасокукоцкого.

В первое время операции я проводил на повозке. Но оперировать так было неудобно — низко, и колёса мешали. Набросал нехитрый чертёжик лёгкого операционного столика, вернее, верхней доски, состоящей из трёх частей, соединённых петлями. Подголовная и подножная части складывались, и доску при перевозках клали на дно повозки. Ножки для стола изготавливались всякий раз на месте и вкапывались в землю в шалаше, землянке или попросту на открытом воздухе. На этом столе мы делали самые различные операции, и он себя вполне оправдал.

Постепенно оформилась структура медико-санитарного обслуживания отряда.

В каждой роте были врач, фельдшер и санинструктор (санинструкторов мы готовили сами). При штабе находился обоз с ранеными, со своей кухней, операционная, аптека и зубной врач.

Научились мы и транспортировать раненых через лес, когда приходилось идти глухими извивающимися тропинками, где повозке не проехать. Две верховые лошади устанавливались одна за другой на некотором расстоянии. По бокам, словно оглобли, привязывались длинные берёзовые или осиновые жерди — одна к правым стременам, другая к левым. На жерди между лошадьми натягивалась плащ-палатка, и в эти подвесные носилки, словно в люльку, укладывали раненого. Лошади шли спокойно, не трясли носилки, могли поворачивать на путаных лесных дорогах. Если какое-нибудь деревце мешало, идущий впереди с топором срубал его.

Но бывали случаи, когда состояние раненого оказывалось настолько тяжёлым, что серьёзная помощь требовалась буквально немедленно. В лагерь во весь опор мчался гонец. Мы забирали всё необходимое и выезжали раненому навстречу. В октябре 1943 года в донесении с поля боя километрах в восьми от лагеря было написано: «Ранен Шашков. Правая подвздошная область. Тяжёлое кровотечение, не могу остановить. Думаю, ранена печень. Пульс плохой. Направляю в лагерь».