Сравнение изданий книги
«Записки партизанского врача»
Что будет, если сравнить издание книги «Записки партизанского врача» 1956 года с переработанным переизданием 1977 года? За счёт чего книга стала тоньше? Какие правки были внесены, и не поработала ли над ней цензура? Проверим это в нашем материале...
Шашкову строят на открытом воздухе высокую постель с высоким изголовьем, с валиком под коленями, чтоб не напрягался живот. Над постелью из двух плащ-палаток — шатёр. Я укладываюсь спать в двух метрах от постели, с другой стороны — Маша, недалеко от нас остальные. Как всегда, когда у нас тяжело раненные, вся санчасть поселяется вокруг них.
Утром Шашков ещё слабее, чем накануне. Температура тридцать шесть, пульс частит — до ста ударов в минуту. Почему? Повязка почти не промокла. Значит, кровь продолжает изливаться куда-то внутрь. Но куда? Неужели в окололёгочную полость? Простукиваю грудную клетку. Сзади — притупление. Что-то там есть. Вкалываю шприц между пятым и шестым рёбрами сзади справа, откачиваю содержимое — в шприце кровь. Значит, кровотечение продолжается! К середине дня появляется грозный признак: отчётливо слышно, как сердце начинает хлюпать, — это кровь заливает околосердечную полость, сердце работает, погружённое в кровяную ванну. Как остановить кровотечение? Ночью никто из нас не смыкает глаз. Вводим последнюю ампулу хлористого кальция. Не помогает. Сердце под давлением изливающейся крови начинает смещаться влево. Смещение доходит до пяти сантиметров! Может наступить паралич сердца.
Непрерывно подносят нам колодезную воду, кладём холодные примочки; но тут нужен лёд, а не вода!
Хлюпанье становится таким громким, что ясно слышно на расстоянии десяти шагов.
Меня уже никто не спрашивает о Шашкове. Товарищи подходят, минуту постоят возле него молча и уходят.
Он ослабел настолько, что с трудом поднимает веки. Бледен страшно. Возле него постоянно дежурит сестра или кто-нибудь из бойцов — отгоняют мух.
Ночью, слушая страшное хлюпанье его сердца, вдруг вспоминаю: где-то читал, что желатина повышает свертываемость крови. Поднимаю на ноги хозчасть. Всю ночь и следующий день варят кости, и Шашков пьёт густую противную жидкость.
Разведчики лихорадочно искали заказанные мною лекарства. Как назло, ничего не попадалось!
Я был в отчаянии.
1977Однажды они принесли несколько отобранных в бою немецких противогазов и противохимических пакетов. На что мне они?! Машинально перебираю их. И вдруг вытаскиваю из пакета две большие ампулы по пятьдесят граммов Перебирая несколько отобранных в бою немецких противогазов и противохимических пакетов, нахожу две ампулы глюкозы с метиленовой синькой. Глюкоза! Это может помочь! Да и метиленовая синька здесь будет полезна. Немедленно вливаем Шашкову глюкозу с синькой. Вводим камфору.
Для того чтобы обеспечить Шашкову абсолютный покой, отряд, отразив нападение бандитов, остаётся на месте.
Наконец на четвёртые сутки пульс становится чуть получше. Боюсь ещё поверить в улучшение. Снова вливаю глюкозу, пою желатиной. Ежедневно вводим камфору. На пятые сутки хлюпанье ослабевает, потом совсем прекращается. Сердце снова передвигается вправо. Потом повышается температура — это рассасывается излившаяся кровь. Выжидаем семь дней и начинаем помогать рассасыванию — ставим на спину банки. Жизнь возвращается к Шашкову. Он оживляется, уже ругается, когда дежурный прозевает назойливую муху. А ещё через десять дней весь отряд сбегается смотреть, как худой, бледный, поддерживаемый под руки, но счастливый Шашков делает первые шаги от постели. Ещё бы! Ведь они все вместе выходили его!
Когда вспоминаю этот случай, я убеждаюсь: спасение ему обеспечили те первые несколько минут, что мы выиграли, когда выехали навстречу и хоть немного замедлили гибельное кровотечение.
Судьба раненых всегда глубоко волновала весь отряд. Разведчики приносили им сахар, масло, фрукты. Повара старались изо всех сил, делая чудеса из нашего скромного запаса продуктов.
1977Обычно мы не собирали раненых в одном помещении. Пока было тепло, оставляли их в повозках Пока было тепло, мы держали раненых на повозках, они круглые сутки дышали великолепным воздухом соснового леса. 1977Если перевязки были несложные, снимали один борт повозки и тут же, подкладывая чистые салфетки или простыни, делали перевязку. В дождливое время над каждой повозкой натягивали шатром плащ-палатку1977; так они и ездили под крышей, как цыгане. Когда на стоянках раненые помещались в шалаше, мы предпочитали выстроить дополнительный шалаш, чем скучивать всех вместе. Этим мы избавлялись от «внутрибольничных» инфекций.
Наконец раненые не были изолированы от жизни всего отряда, всегда были в курсе всех событий. Товарищи урывали свободную минутку и забегали, чтобы посидеть, порассказать о делах. И настроение у раненых всегда было хорошее. Кроме того, санчасть выполняла также роль отрядной редакции. И обычно в выпуске газеты участвовали раненые, обсуждая материал, помогая оформлять газету.
Рьяно занимались они лечебной физкультурой, и при первом же появлении в санчасти Медведева или Стехова выпрашивали у них оружие. Именно потому, что они, не отрываясь, жили в едином ритме борьбы, которую вёл наш отряд, вела страна, всё существо их было устремлено к тому, чтобы одолеть болезнь, стать в строй.
В общей сложности почти за два года у нас было двести пятьдесят раненых, не считая тех, кого привозили на время из других отрядов. Из двухсот пятидесяти вернулись в строй полноценными бойцами двести тридцать восемь человек.
Из всех наших раненых умерли трое: один — в первые два часа после тяжёлого ранения в череп, один — раненный в живот, привезённый к нам уже в агональном состоянии, и один — от газовой гангрены. Осколок мины разворотил ему бедро, задел пах. Несмотря на вливание антигангренозной сыворотки, газовая гангрена развилась в несколько часов, и ни высокая ампутация, ни бесконечные разрезы — ничто не помогло.
Было у нас и много лёгких ранений, отморожений, ожогов, потёртостей. С этим мы справлялись быстро.
Когда началась в отряде цинга, все ходячие раненые во главе с прыгающим на костылях Фадеевым отправлялись собирать молодую хвою для настойки. Хвойным настоем мы поили всех, и Стехов подавал пример, мужественно выпивая первую кружку у всех на глазах.
Те же, кто утрачивал боеспособность, так или иначе находил для себя полезное дело: шли в хозчасть, приобретали квалификацию сапожников, плотников, поваров. Все специальности были нужны в отряде. Но большинство даже из этих людей рвались в бой, и не хотели считаться со своим увечьем.
Особенно ярко проявилось это в трудную для отряда минуту восьмого ноября 1943 года.
Шестого ноября наши войска освободили Киев.
Седьмого ноября утром отряд выстроился в каре под деревьями по сторонам небольшой поляны. Стехов, став в центре, прочёл праздничный приказ, записанный по радио.
Когда он дошёл до слов: «Партизанам и партизанкам — поднимать советских людей на вооружённую борьбу против немцев...» — к его голосу присоединилось ещё что-то, лишнее, мешающее... Потом это что-то приблизилось, отделилось от голоса и стало гулом идущих за лесом самолётов. 1977От этого вдруг возникло необычно острое чувство, что находишься на самом переднем крае, в самой гуще схватки. И слова приказа стали словно ещё значительнее. Послышались первые взрывы. Гул нарастал. Самолёты как будто шли на нас.
Перекрывая шум вражеских самолётов, Стехов продолжал читать.
Самолёты пронеслись над нами и неподалёку обрушились на лес, где никого не было.
После воздушного налёта, не причинившего нам никакого ущерба, Медведев, Стехов и Лукин обсуждали этот факт. Важным было то, что гитлеровцы, по-видимому, имели довольно точные данные о месте нашего лагеря — самолёты вышли почти прямо на цель, и весь груз бомб обрушили лишь километра на два севернее.
— Твоё мнение, Александр Александрович? — обратился Медведев к Лукину.
— Науменко! — коротко ответил Лукин.
Это было очень серьёзно. Несколько дней назад из отряда удрал недавно пришедший к нам бывший военнопленный Науменко. После того как обнаружилось его исчезновение, кто-то из бойцов рассказал мне, как Науменко несколько раз заговаривал о том, что суровая жизнь в отряде не по нём, что он любит пожить в своё удовольствие. Не найдя среди партизан сочувствия, он перестал говорить на эти темы.
Я вспомнил об этом и сообщил Лукину.
— Доктор, то, что вы рассказали, чрезвычайно важно! Знаете ли, мне передавали, будто видели Науменко в городе с гестаповцами. Я ещё сомневался, товарищи могли ошибиться. Теперь всё ясно.
Итак, в отряде снова побывал провокатор.
В город немедленно отправился связной, предупредить товарищей — Науменко многих знал в лицо. После боевого выступления Кузнецова в Ровно жизнь гитлеровцев в городе и окрестностях стала невыносимой. Советские патриоты восприняли действия Кузнецова, как сигнал, — кто мог, взялся за оружие. Каждую ночь в городе и на железнодорожных путях гремели взрывы. Группы партизан нападали на гарнизоны. Если в 1942 году Кох разъезжал по городу в открытой машине, то сейчас он невылазно сидел в замке за тройной оградой под сильной охраной и уезжал из города тайком. Гитлеровцы даже днём не рисковали ходить по городу в одиночку. Часто они исчезали бесследно среди белого дня. Разъярённый враг пробовал все средства, чтобы разбить нас.
— Нужно ждать гостей, — сказал командир, выжидающе поглядывая на своих помощников. — Науменко был подослан не зря.
— Что ж, встретим, — улыбнулся Лукин.
— Думаю, двадцать шестую годовщину всё же отпразднуем — как, Дмитрий Николаевич? — спросил Стехов.
— Непременно! — закончил Медведев это короткое совещание.
Вечером состоялся концерт у костра. Мы выступали — пели, плясали. Но Кузнецова снова не было с нами. Вместе с большой группой разведчиков и подпольщиков он был в те дни в Ровно — они готовили куда более серьёзное и ответственное выступление.
Во время нашего концерта пришло сообщение о том, что в окружающие сёла вошли крупные отряды карателей. Очевидно, на утро готовилось наступление против нас.
В штабе было решено, что отойдём только после того, как разобьём противника.
Командир объявил отряду о сложившейся обстановке и предложил продолжать концерт.
В ближайшие сёла направлена разведка, усилены посты, на дороги выставлены секреты, — всё приведено в боевую готовность.
До поздней ночи сидят в санчасти врачи, медсёстры. Под руководством Маши женщины готовят к утру перевязочный материал, стирают полотенца и простыни.
На костре шипит наш «перегонный куб» — мы готовим новокаиновый раствор.
Врачи собирают в свои сумки самое необходимое на завтра. 1977Профессор Гуляницкий, сидя на корточках у костра, время от времени подавая то один, то другой совет, рассказывает о любопытных случаях в своей хирургической практике. Я иду в обоз, проверяю повозки, лошадей.
1977Один за другим заглядывают к нам товарищи — не спится им перед боем. Они присаживаются, вступают в разговор. То и дело в землянку заглядывают разведчики, доверительно шепчут: в окрестные сёла вступают всё новые части карателей, ищут проводников в лес. Ненадолго заходит Стехов узнать, как у нас с перевязочными средствами. Бой будет тяжёлый, очень тяжёлый: в отряде многие на задании, оружия не хватает, мало патронов...
Когда я возвращаюсь в санчасть, землянка полна.
Тонкий, черноглазый болгарин Асен Драганов, прибывший к нам вместе с врачом Давыдовой, стоит, прислонившись к столбу, и порывисто говорит:
— Наши имена не должен помнить никто! К чему? Чтоб всегда благодарить? Память о нас не должна печалить тех, кто будет жить потом!
— Не согласен, не согласен! — мотает головой Бурлатенко. — Пусть помнят и фото вешают! Хоть с фотографии погляжу, как оно там будет после нас.
Наступает тишина. Очевидно, разговор идёт о далёком будущем. О завтрашнем дне перед боем никогда не говорят...
На исходе ночи, когда в санчасти улеглись отдохнуть, выхожу из операционной. Звёзд нет, темно, пахнет дождём, грибами. Тишина. У землянок вполголоса окликают часовые, так же тихо отвечаю. Кажется, лагерь крепко спит. Захожу в одну землянку, в другую. Спящих нет. Кто тихо беседует с соседом, кто лежит молча, уставившись в чешуйчатый бревенчатый свод с провисающими еловыми лапами. А тот, у кого глаза закрыты, вдруг бодрым голосом вмешивается в чужой разговор. Говорят о чём угодно, только не о предстоящем бое. Больше всего вспоминают, вспоминают...
Иду к посту. Под ногами оглушительно шуршат листья. Впереди, где чернеют мохнатые ели, слышится характерный сухой щелчок. «Стой! Кто идёт?» Называю себя, подхожу, подсаживаюсь на поваленный ствол к постовому. Второй лежит подле на хвойной подстилке, поднял голову, замер. Мы трое как изваяние — молчим, слушаем. Оттуда, где сейчас готовятся против нас каратели, не доносится ни звука. Что там, в таинственном мраке? О чём думают, что испытывают в эти минуты те чужие люди, пришедшие на чужую землю, чтобы убивать и умирать? Они, верно, суетятся там, среди хат, высвечивая фонарями, громко шутят, бравируя и подбадривая себя. А впереди чёрный лес и мы, которых они и вообразить не могут. Жутко им, должно быть! Почему же они идут, что гонит их? Фанатизм, страх, алчность, жестокость... У каждого своё, и у всех вместе ничего человеческого. И такая ненависть поднимается в груди против этого зверья, которое явилось сюда, чтобы разрушить всё светлое, что мною выстрадано и создано, любимо, чтобы осквернить мою землю, убить моих близких...
Возле костра на земле сидит огромный Куляга. Пламя освещает его круглое, детское лицо, которому полуопущенные веки придают сонное выражение. Куляга в отряде всегда молчит. Никто никогда этого не замечал. А сейчас, когда все затихли, вдруг все заметили, что Куляга молчит.
— А ты что думаешь, рязанская душа? — не выдерживает Базанов. — Всё отмалчиваешься?
Куляга смотрит на всех снизу вверх и вдруг улыбается широко, от уха до уха:
— А чего? Помнят, не помнят... Моё дело солдатское — воевать...
— Нет, ты не винти Ваньку! — не отстаёт Базанов. — Скажи, хочешь в бессмертные герои попасть?
— Ну что привязались? — неожиданно огрызается Куляга. — Я ни об чём об этом и не думаю вовсе. Справедливость должна быть кругом, вот и всё!..
Словно с удивлением услышав собственный голос, он улыбается своей мягкой, виноватой улыбкой и умолкает.
И вдруг всем становится ясно, что вот Куляга и сказал самое нужное слово: справедливость.
— Да, брат Куляга, русская у тебя душа... — задумчиво говорит Максим.
— Справедливость! — как эхо, повторяет горячий Асен. — Если не верить в неё, жить невозможно! Вера в неё — это жизнь! Помнишь, как у нашего поэта, у Вапцарова? — обращается он к Давыдовой.
Давыдова — дочь болгарского коммуниста, с детства живёт в Советском Союзе, но Болгарию свою она забыть не может.
Срывающимся от волнения голосом читает Асен стихи Вапцарова:
Быть может хотите убить мою веру? Ту веру, которая грудь мою греет, ту веру, которая мне подсказала, что жизнь станет лучше, прекрасней, мудрее? Но чем в неё целитесь? Пулей? Гранатой? Напрасно! Она так надёжно укрыта! И знайте: нет в мире такого снаряда и пуля такая ещё не отлита! Ещё не отлита!
Давыдова сидит, опустив свою белокурую голову. Перед её глазами горы родной Болгарии. И где-то там, в горах, среди партизан, её отец. Доктор философии. Коммунист. И он там, как и мы здесь, сражается за ту же единственную, простую, человеческую справедливость.
«Стой! Кто идёт?» Мимо поста тихо и быстро проходит группа разведчиков — навстречу карателям. Возвращаюсь через торжественно примолкший лагерь. В операционной чья-то непонятная горячая речь. Отодвигаю край палатки, которой завешен вход. Освещённый розовым огнём печурки, прислонившись к столбу, тонкий, черноволосый Асен Драганов читает болгарские стихи. Заглядываю в землянку раненых. Меня встречают взгляды, полные тревоги и ожидания. Прикидываю, как размещать раненых в повозках, — при любом исходе боя уходить придётся. До чего обидно бросать такую просторную землянку с широкими нарами, с затянутыми парашютными полотнищами стенами и потолком... Кто-то шутит: «Не огорчайтесь, доктор, были бы раненые, землянка найдётся!»
На рассвете следующего дня стрельба началась сразу почти со всех сторон.
Гуляницкий, Давыдова, я и наши помощники — в операционной, в центре лагеря. Впервые за всё время, готовясь к зиме, мы построили для операционной чудесную землянку. В середине землянки врыт операционный стол. Рядом — небольшой костёр, на котором идёт текущая стерилизация. То и дело входят раненые и во время перевязки рассказывают о бое.
— Лезут. Две дивизии. Эсэсовцы. В чёрных шинелях. Задние в рост идут, а впереди — ползком, стреляют скрытно, и не поймёшь откуда.
— Куляга убит!
— Базанов с одной стороны просеки, а наш пулемёт с другой. Просека простреливается немцами. Ему нужно передать приказание пулемётчику. Базанов разбегается и делает прыжок через всю просеку. Даже немцы оторопели.
— Драганов привстал, очки стал надевать... Оказалось, он близорук — от всех скрывал... Наповал! Изрешетили всего!
— Лезут! В крайнюю землянку ворвались!
Выглядываю из операционной. Среди лагеря на пеньке сидит Медведев, в руке у него маузер со взведённым курком. Рядом стоит Стехов, отдаёт приказание командиру комендантского взвода Бурлатенко. Тот собирает комендантский взвод, уводит в бой. И тут я вижу, как пробегает новый наш боец Владимирский с пистолетом в своей единственной руке, и за ним несколько моих бывших раненых, работающих в хозчасти.
Пули свищут над лагерем.
Спрашиваю командира об обстановке.
— Роту Виктора Семёнова Сергей Трофимович заслал в тыл немцам, но её что-то не слышно... Выводите обоз с ранеными.
— На север, доктор! — напутствует меня Стехов.
Выхожу от раненых прямо в розовое утро, в птичий щебет, в вороний крик. Высоко над жёлто-зелёными кронами очистившееся голубое небо. Свежо и легко. За чёрным закопчённым стволом огромной сосны натыкаюсь на Володю Ступина и Ванду. Тесно держась за руки, они стоят недвижно, молча, глядя друг другу в глаза. Чтобы не помешать, застываю и я. А птицы поют... Но тут происходит что-то: перестаю слышать птиц, видеть небо. Это внезапно возник и быстро приближается ватный конский топот. На поляну вылетает верхом Валя Семёнов, соскакивает перед штабом, швыряет поводья часовому и, успев бросить мне: «Идут!», скрывается в землянке.
И с этого мгновения время срывается и мчит неуловимо. Где-то в стороне, далеко, глухо бьёт автомат. Вбегаю в операционную:
— Подъём!
Командира и комиссара вижу уже в центре лагеря. Медведев сидит на пеньке, в руке маузер. Рядом стоит Стехов. Рота Базанова только что вышла навстречу колонне, наступающей от Берестян, и связной докладывает: немцев тысячи полторы, пушки, миномёты, большой обоз; разворачиваются и, очевидно, ждут общего сигнала атаки. Тут же прибегает запыхавшийся разведчик: с другой стороны к лагерю движется ещё одна колонна, нас берут в кольцо. Через минуту навстречу второй колонне бегом уходит группа из четвёртой роты. Высоко в небе над нами повисает знакомая чёрная «рама» — самолёт-наблюдатель. И вот со стороны Берестян доносятся первые взрывы мин, поставленных нами ночью. Снова тишина. С разных сторон к командиру бегут связные, что-то докладывают. Медведев что-то коротко отвечает, и они бросаются назад. Не помню, в какой момент начался тот страшный многочасовой бой. Сплошной треск выстрелов со всех сторон. То в одном, то в другом направлении взрывы гранат и крики «ура!». Несут и ведут раненых. Ранения тяжёлые — разрывными. Сообщают о первых убитых... В короткие перерывы, когда выхожу из операционной, замечаю: стрельба со всех сторон приблизилась. Вторая рота всё ещё не в бою, в полной готовности выстроена перед своей землянкой. Но вот Медведев подзывает командира второй роты Виктора Семёнова. Выслушав приказ, Семёнов срывается и бежит куда-то в сторону, на ходу командуя роте: «За мной!» — и рота вслед за ним скрывается в лесу.
Уже более тридцати раненых, двенадцать человек убитых. Наш огонь слабеет — кончаются патроны, очередей почти не слышно, бьют одиночными. Наше «ура!» всё тише, всё нестройнее. Сберегая патроны, Асен Драганов поднялся во весь рост и стал доставать очки, чтобы лучше разглядеть противника. Он упал, изрешечённый, а мы впервые узнали, что он был близорук. Политрук Слащев был убит, когда вскочил, поднимая товарищей в атаку. Володя Ступин пополз навстречу наступающим, чтобы бросить гранату, но был ранен в правую руку, выронил автомат. К нему уже бросились немцы. Под шквальным огнём Ванда вытащила его из огня, вытащила вместе с автоматом, укрыла за бугром. Пока я перевязываю, Володя рассказывает: «Немцы наступают цепями ползком и в рост. Мы бьём, прижимаем их к земле. Они падают. Раздаётся, как хриплый лай, «Ауф!», и они послушно поднимаются, кто жив, и опять идут, идут и стреляют, как машины...» Когда снова выхожу из операционной, наши пулемёты уже повсюду молчат. Где-то близко справа звучит одинокий, захлёбывающийся голос: «Ура-а!..», и обрывается — кажется, это уже в крайней землянке. Командир посылает туда последний резерв — комендантский взвод, состоящий из легко раненных и стариков. С этим взводом уходит в бой и однорукий Костя Владимирский; кисть правой руки он потерял в кавалерийском рейде по вражеским тылам в Донбассе, был взят в плен, бежал, нашёл партизан... [...] Меня зовут к командиру. Солнце уже низко за деревьями, может быть, от этого лицо Медведева кажется совсем серым, осунулось, заострилось, глаза ушли глубоко. Но говорит он спокойно, даже буднично, только хрипотца в голосе: «С Семёновым что-то случилось — он должен был ударить по командному пункту карателей. Патронов больше почти нет, пулемёты молчат. Грузите раненых, выводите обоз на север, метров за пятьсот, пришлите связного и ждите нас — будем отходить».
Женщины помогают нам укладывать раненых в повозки. Больше сорока повозок! Снимаю ездовых, сажаю на козлы. Но куда идти? Только в одном направлении выстрелов не слышно. Это дорога на север, она должна быть свободна. Становлюсь во главе обоза, веду. Дорога извивается среди деревьев. Огибаю широкий куст и явственно слышу за ним немецкую речь. Приглядываюсь. Да там же немцы. Едва не вывел на них обоз. Хорошо, что я значительно опередил первую повозку. Подняв руку, останавливаю обоз. Тут меня догоняет разведчик Ступин. Он ранен, ему нужно лежать на повозке. Но он уже рядом со мной.
— Доктор, вы свернули на запад.
Нас догоняют двое партизан — приносят Чудинова, тяжело раненного в живот. Нужна немедленная операция.
Когда обоз вне опасности и организована охрана, чтобы выяснить обстановку, возвращаюсь верхом в лагерь, где идёт бой.
Иду впереди обоза, сорок повозок, медленно переваливая через пни и валежник, втягиваются на лесную дорогу. Веду обоз и явственно слышу: «Дер вег ист да!» Немцы! Меня догоняет раненый Ступин: «Доктор, вы свернули на запад!» Тихо отступаем с ним к обозу, сворачиваем на другую дорогу, проходим ещё метров двести, на небольшой поляне останавливаем обоз. И тут рядом с передними повозками раздаётся оглушительный взрыв, второй, третий... Пушки! Откуда? Как могут они нас засечь в лесу? Самолёт! Он всё висит высоко над нами — чёрный наблюдатель, и под ним обоз весь как на ладошке. В это время там, где я чуть не наткнулся на немцев, длинно строчит пулемёт. Ездовые снимают с плеч винтовки. Раненые приподнимаются над повозками — белые лица, в глазах смертная тоска. Ставлю маузер на боевой взвод.
[...]
Поставив повозки с ранеными под деревья, организовав охрану, возвращаюсь верхом в лагерь, чтобы выяснить обстановку.
Темнеет. И вот я слышу далёкое «ура», гитлеровцы, как по мановению руки, прекращают огонь и в панике бегут. Это рота Семёнова, зашедшая в тыл противника, разгромила штаб гитлеровцев и тем решила исход боя. Трофеи берём богатейшие.
Рота Семёнова уже больше трёх часов кружила по лесу, пытаясь нащупать командный пункт немцев. Чтобы зайти наступающим в тыл, пришлось сделать изрядный крюк, и теперь в лесу трудно было разобрать, где немцы, где наши: стрельба, треск, голоса со всех сторон. Но вот ударила неподалёку немецкая пушка, через несколько секунд донёсся глухой взрыв и там возникло «ура!» — защитники лагеря шли в контратаку, может быть в последнюю... Семёнов повёл роту бегом и едва не вылетел на опушку. Совсем рядом кто-то громко, издеваясь, передразнивал: «Уря, уря!» На открытой поляне у трёх пушек и трёх миномётов суетились немецкие солдаты, рядом с ними высокий, худой офицер, вертя на пальце свисток на цепочке, шутовски повизгивал: «Уря, уря!» — и затем со зверским лицом кричал: «Фойер!» («Огонь!») — и снаряды и мины уносились туда, в лагерь... В стороне от батареи на повозке стояла рация, вокруг толпилась группа офицеров, и из стоящей поблизости военной легковой машины кто-то что-то сердито кричал. Командный пункт! Семёнов разделил роту на две части, и с оглушительным «ура!», в грохоте гранат и автоматов партизаны вырвались на поляну. Ужас охватил гитлеровцев, о сопротивлении никто не думал. Немцы заметались, вопя, падая, ползая, удирая... Семёнов быстро развернул пушки и миномёты в сторону командного пункта — там бешено буксовала легковая машина, из правой открытой дверцы свисала чья-то рука; машина рванулась и запрыгала по кочкам, давя своих, ломая повозки, сбившиеся на дороге. Началась погоня...
[...] И вдруг в лесу возникает нечто удивительное, давно забытое: тишина! Еду шагом, мягко вздыхает мох под копытами. Какая-то птица робко пробует голос, ещё, ещё... У штаба в дымном зареве костра пушки, миномёты, немецкая рация, повозки с боеприпасами. Командир у костра рассматривает разложенную на коленях немецкую карту... Страшная усталость вдруг охватывает меня. Словно издалека слышу: командир посылает связного вернуть в лагерь обоз. Не могу отвести взгляда от красного кружка на немецкой карте — он на полкилометра севернее лагеря, именно там, куда мы вывели обоз.
Ко мне подходит разгорячённый, радостно возбуждённый Владимирский. Вся грудь его окровавлена — снова ранение. К счастью, в этот раз не тяжёлое.
— Доктор, перевяжите скорее, некогда!
— Сейчас же отправляйтесь в обоз! — сержусь я.
Владимирский тихо, тактично говорит:
— Нет, товарищ врач, я должен быть в строю.
И так говорит это «должен», что становится ясно: если он ещё десять раз будет ранен, он всё равно будет в строю. Необычайная страстность духа была у этого человека!
Через несколько минут Владимирский вбегает в операционную — вся грудь его в крови, в левой руке пистолет. К счастью, ранение лёгкое. Он рвётся из-под перевязки. «Скорее, доктор! Я должен идти туда! Некогда!» — «Сейчас же отправляйтесь в обоз!» — сержусь я. «Нет, товарищ врач, я должен быть в строю», — тихо, тактично говорит он, и так говорит это «должен», что я сдаюсь. Я вижу: если он ещё десять раз будет ранен, он всё равно будет в строю.
Обоз подтянулся к лагерю, и Феодосий Михайлович Гуляницкий в нашей операционной сделал раненному в живот Чудинову сложную операцию, зашив три пулевых отверстия в тонком кишечнике. Перевязали мы и остальных раненых.
Слышен скрип повозок; сейчас нужно сделать операцию раненному в живот Чудинову, на дорогу поправить у ребят повязки, наложить швы... Ночь, разгораются костры, пахнет варевом, звякают котелки. В центре лагеря хороним убитых, маскируем и минируем могилу, над которой когда-нибудь вырастет холм и встанет обелиск...
1977После этого В три часа ночи отряд, пересев на захваченные повозки, одним рывком ушёл на восемьдесят километров на север.
Интересно отметить, что Чудинов после тяжёлой полостной операции прекрасно перенёс этот одиннадцатичасовой переход. В учебниках, как известно, в таких случаях в первую очередь рекомендуется абсолютный покой.
Подъём духа помогал организму бороться с тяжелейшими заболеваниями, совершал чудеса выздоровления.
Трудно найти лучшее подтверждение торжества учения великого Павлова, чем невиданно короткие сроки выздоровления раненых и больных на фронтах Великой Отечественной войны.
Мы делали самые сложные операции, не колеблясь, не медля.
Но когда раненому грозила ампутация, мы не торопились, не жалели времени, делали всё, чтоб сохранить конечность. И вот тут мне хочется заметить: если на фронте громадное скопление раненых, длительность и сложность перевозок, когда за раненым трудно наблюдать, заставляют хирурга в сомнительных случаях ради спасения жизни раненого скорее решаться на ампутацию, то в партизанском отряде раненый от начала до конца на глазах у врача, и можно кропотливо и осторожно выхаживать повреждённые ткани. Не нужно спешить с ампутацией. Раненый партизан, вернувшийся в строй, — это железное ядро отряда, это его лучший резерв. А ведь человек этот, пережив войну, вернётся к мирному труду, и руки и ноги понадобятся ему не меньше, чем на фронте. За всё время мы сделали всего три ампутации.
Теперь всё это позади. Остался в далёких воспоминаниях и наш партизанский лесной госпиталь. Но для нас, медицинских работников, нет ничего радостнее сознания, что жизнь и здоровье, спасённые раненым партизанам в войну, сегодня сторицей окупаются их мирным созидательным трудом. Фадеев работает в колхозе солнечной Молдавии, Морозов водит автомашины в Рязани, Пастаногов охотится в дальневосточной тайге, Антонио Фрейре работает в редакции испанского журнала... Да разве перечтёшь всех! В их труде есть и доля труда советских медиков, стоявших с ними в боевом строю.
1977—-->ПОСЛЕДНИЙ РЕЙД
1977КУЗНЕЦОВ
1977После боя с карателями, уйдя из Цуманского леса, мы оставили там для связи с городом небольшую группу под командой Бориса Чёрного. 1977Как изменился Борис и как возмужал! Спокойно и умело руководил он своей группой, оставшись в самой гуще карателей, рыскавших по Цуманским чащам.
Чёрный проявил большую находчивость. Вместо того, чтобы держаться в глубине лесных кварталов, он 1977располагался располагал свою группу всякий раз в таких местах, где на первый взгляд партизанам и невозможно было спрятаться.
Так, однажды всю группу он расположил в низкорослом кустарнике на болоте в открытой местности. И притаившиеся партизаны смотрели, как каратели, 1977спокойно проходя мимо них, продирались в чащу, обстреливая там старые шалаши и завалы.
В один из последних дней ноября в условленный час группа встретила вернувшихся из города разведчиков во главе с Кузнецовым.
Через несколько дней Чёрный с товарищами присоединились к нам — мы стояли в ста пятидесяти километрах севернее Цумани, недалеко от соединения дважды Героя Советского Союза Фёдорова.
Здесь Кузнецов доложил командованию о том, что им и группой разведчиков был похищен, допрошен и казнён фашистский генерал фон Ильген, командовавший гарнизонами оккупированных городов, и на следующее утро убит в здании суда один из видных нацистов, верховный судья Украины Функ.
Похищение Ильгена было совершено исключительно смело, среди бела дня.
После предварительной разведки Вали Довгер, выяснившей, что, кроме денщика, с Ильгеном 1977сейчас больше никто в доме не живёт, Кузнецов, в офицерской форме, вошёл в генеральский особняк. Ильген должен был приехать со службы с минуты на минуту.
Ещё возбуждённый только что выполненным заданием, Николай Иванович рассказывал нам подробности:
— Возле особняка часовой, из местных. К нему подошли Струтинский с товарищами. А я — в дом. В коридоре — денщик, тоже из местных. Мне о нём Валя сказала. Я ему прямо, по-русски: мол, давай помогай, а иначе 1977не пеняй пеняй на себя. Сперва он 1977перетрусил перепугался. А потом даже обрадовался: невесело ему, видно, жилось у того генерала. «Как звать тебя?» — спрашиваю. «Кузько», — говорит. Ну, мы с ним обшарили весь дом — целый 1977узел мешок важнейших документов собрали. Выхожу на крыльцо, смотрю, что-то ребята долго с часовым договариваются 1977— всё вокруг да около. Я ему прямо по-русски... В минуту поладили. 1977И он потом исправно на посту стоял, стерёг. Вернулся я в дом, сел в передней, через щёлочку смотрю на улицу. Вижу, подъезжает длинный, сверкающий лимузин, выходит из него высокий, 1977толстый плотный генерал. Машет рукой — отпускает машину. 1977Двумя пальцами приветствует часового. Входит он в дом, я по всем правилам вскакиваю, приветствую. Он спрашивает: «По какому делу?» Я отвечаю: «По срочному». Обменялись мы с ним ещё двумя-тремя фразами. Мне надоело по-немецки изъясняться. 1977И я по-русски разворачиваюсь и — по шее его. Тут он, зельбстферштендлих, — само собой, — падает. Мы с Кузько и с подоспевшим Струтинским наваливаемся, затыкаем ему рот платком...
И Кузнецов рассказывает, как они вытащили Ильгена, как он 1977орал и отбивался. Подошедших на шум четырёх офицеров Кузнецов ловко задержал, объяснив, что в квартире Ильгена пойман партизан, и потребовал у офицеров документы. Один из них нёс большую пуховую перину. Он оказался личным шофёром Коха. Кузнецов предложил ему проехать 1977с ними в гестапо дать показания. «Я не могу, я несу перину господину гауляйтеру!» — бормотал перепуганный шофёр. «Ничего не могу сделать. Господин гауляйтер переспит ещё одну ночь без перины, передайте её господам офицерам».
И, набив до отказа свою машину, Кузнецов увозит из города генерала Ильгена, шофёра Коха и, конечно, Кузько и 1977«казака» часового, которые умоляли забрать их с собою в отряд.
1977Кузнецов передаёт Медведеву документы, мундир Ильгена и даже охотничье ружьё, с которым тот собирался охотиться в украинских лесах.
Просто и на первый взгляд даже буднично совершал Кузнецов свои подвиги. Тех, кто читал о нём в книге Медведева «Сильные духом», поражала именно эта простота его замыслов и кажущаяся лёгкость выполнения.
Но нам, очевидцам и участникам событий, было хорошо известно, что самое трудное заключалось именно в том, чтобы придумать и разработать самый простой план операции.
Действительно, новичку в деле разведки всегда хочется придумать наиболее хитроумную операцию, со сложнейшей системой сигналов, с длинной цепью информаторов, помощников, промежуточных исполнителей. Каждое звено в этой цепи тщательно засекречивается, 1977дважды трижды страхуется на случай провала. Принимаются тысячи предосторожностей и прочее, и прочее... И оказывается, что именно этот трижды застрахованный план никуда не годен — в момент выполнения операции из-за малейшего непредвиденного обстоятельства не сработает одно звено — и это не только опрокидывает всю систему, но и создаёт такую путаницу, при которой могут выдать себя и погибнуть многие участники.
Простой план легко выполним и всегда неожидан для врага.
Кузнецов после похищения генерала Ильгена никаких особых мер предосторожностей не предпринимал. Вывезя генерала на небольшой хуторок под Ровно, он надел штатский плащ и картуз с жёлтым околышком, отобранные у личного шофёра Коха, и вернулся в город.
И пока машины с эсэсовцами мчались в погоню за ним по всем дорогам Ровенщины, Кузнецов 1977в здании суда в форме немецкого офицера мило беседовал с секретаршей Функа, верховного судьи на Украине. 1977Скучающий в чужом городе господин гражданский офицер пригласил фрейлейн, немку из рейха, жаловался на скуку в городе, приглашал на вечерний киносеанс. 1977Она была в восторге.
1977Поглядывая в окно, господин офицер увидел, что мужчина, прогуливающийся перед зданием суда, снял шляпу и несколько раз провёл рукой по волосам. Тогда он пожаловался на боль в ноге от раны, полученной им во Франции, и попросил фрейлейн об услуге — принести снизу, из буфета, стакан кофе. И, поглядывая в окно в ожидании верховного судьи, просил фрейлейн о маленькой услуге — принести снизу, из буфета, стакан кофе: ему так мешала боль в раненой ноге!
Фрейлейн весело, вприпрыжку, поскакала вниз по лестнице в буфет. Через мгновение ступени заскрипели под 1977чьими-то тяжёлыми шагами тяжёлыми шагами Функа. 1977Офицер Кузнецов быстро открыл дверь кабинета и исчез там.
Едва 1977высокий с надменным лицом Функ вошёл в кабинет и направился к своему столу, из-за двери шагнул Кузнецов и в упор дважды выстрелил в палача.
— Перепрыгивая через пять ступенек, я сбежал вниз и вышел на улицу, — рассказывал нам Николай Иванович. — У самой двери стояли два грузовика с эсэсовцами. Все они, задрав головы, глазели на окна второго этажа, где сейчас прозвучали выстрелы. Я тоже с любопытством глянул вверх, завернул за угол дома и бросился бежать к низкому забору, за которым ждал меня с машиной Струтинский. Вероятно, я перекрыл все рекорды по бегу. Прыжок через забор. Мотор взревел. И мы уехали. Вот и всё.
Да, всё произошло быстро и просто. Но я знаю, что больше месяца готовился Кузнецов к этому акту возмездия.
Функ отправил на смерть тысячи советских людей. Его казнь, да ещё на другой день после похищения Ильгена, внесла в ряды гитлеровцев страшную панику. Один за другим видные нацисты покидали город, уезжали на запад. Вся полицейская система оккупантов в городе была разрушена.
Вскоре городские подпольщики организовали взрыв в военной гостинице. Наши разведчики взорвали здание вокзала, заполненное гитлеровцами.
Кузнецов сообщил нам, что немцы приняли решение эвакуироваться из Ровно. Наши войска были уже недалеко.
Мы снова двинулись к Ровно, чтобы оттуда направиться дальше на запад, ко Львову. В эти дни наступления разведывательные данные были особенно ценны для Верховного Командования. И мы продолжали регулярно отправлять по радио 1977наши сводки. А паника, которую сеяли 1977мы в рядах гитлеровцев в рядах гитлеровцев наши партизаны и подпольщики, помогала 1977наступающим советским войскам советским войскам наступать всё быстрее и быстрее.
События развивались с головокружительной быстротой.
Наши вошли в Житомир. Итак, победа близка! Мы идём к своей государственной границе! За нами — отступающие гитлеровские орды. А вплотную за ними в могучем победном гуле пушек идёт наша армия.
Сначала мы увидели на дорогах вереницы обозов. Улепётывали немцы, приехавшие из рейха на лёгкую жизнь. Удирали предатели, которым приближение советских войск было страшнее, чем гитлеровским солдатам. Потом по шоссейным дорогам понеслись штабные машины с офицерами, женщинами и чемоданами. Всё это с каждым днём двигалось всё быстрее и быстрее.
— Как они бегут! Если б вы видели, как они удирают! Как крысы! — говорил Кузнецов. Лицо его было празднично озарено.
Возбуждённый, он бродил по лагерю, приставал ко всем встречным.
— Удирают! А? Феноменальное зрелище! Как нагадившие шавки! Как трусливые шакалы!
— Скорее на запад! — торопил командир. — Чтоб немцы нас не перегнали.
— Ого! — шутили партизаны. — Мы войдём в Берлин не только раньше нашей армии, но даже раньше гитлеровской!
И мы пошли на Львов, всё прибавляя шаг.