Сравнение изданий книги
«Записки партизанского врача»
Что будет, если сравнить издание книги «Записки партизанского врача» 1956 года с переработанным переизданием 1977 года? За счёт чего книга стала тоньше? Какие правки были внесены, и не поработала ли над ней цензура? Проверим это в нашем материале...
Вдруг перед обедом1977, когда Владимир Степанович Струтинский уже отмерял заветные «сто грамм», в лагерь влетел на взмыленном коне разведчик Малахов.
Он сообщил: группа Фролова ночью, подъезжая к реке Случь, в лесу наткнулась на засаду националистов. Бой был коротким и тяжёлым. Есть убитые и раненые, а Негубин пропал без вести. Группа рассеяла засаду, но отошла, так как три вражеские сотни засели в деревне Богуши у переправы, а Фролову необходимо было привести в порядок людей, перевязать раненых, отыскать Негубина.
Через полчаса около ста человек под командой Базанова двинулись на выручку. С ними командир послал и меня.
В дороге Малахов рассказал подробности. На нескольких повозках ночью группа Фролова быстро пересекала лес. Настроение бодрое, близко лагерь. Вдруг впереди и сбоку затрещали выстрелы. Лошади понесли. Одна повозка, налетев на пень, опрокинулась.
После секундного замешательства партизаны, на ходу выскакивая из повозок, перекликаясь в темноте, собрались в одном месте. Началась ночная слепая перестрелка. Темнота была такой густой, что иногда наши почти вплотную натыкались на противника. Окрик: «Кто тут?» В ответ невнятное восклицание, выстрел и треск сучьев под ногами удирающего человека.
Едва начался бой, Негубин расположился метрах в десяти позади цепи партизан, ведущих огонь. Раздались стоны первых раненых. Их повели назад к Негубину. Но вместо Негубина там оказалась группа противника.
Бой продолжался. Было уже четверо раненых. Но Анатолий так и не появлялся.
Когда рассвело, наши отошли на хуторок и организовали тщательные розыски Негубина. Найти его не удалось. О дальнейшем Малахов не знал, так как был послан в лагерь.
Я старался представить себе всё, что произошло с Анатолием.
Вероятно, некоторое время он лежал, прислушиваясь к перестрелке. Впереди за деревьями сверкали вспышки. Потом послышались стоны, кто-то позвал его. Он пошёл вперёд, к темнеющей группе людей, и вдруг услышал чужую команду — враг. Он замер, но его уже заметили и открыли стрельбу. Он бросился в сторону, попытался пробраться к своим, шёл на автоматную стрельбу, но всюду натыкался на чужих. В конце концов в этой кромешной мгле он совсем потерял ориентировку, ушёл далеко. Когда рассвело, он уже нигде не видел своих и ушёл вглубь леса. Так могло быть...
К вечеру подошли мы к реке Случь. Вдоль берега тянулись разбитые, развороченные укрепления. Полуразрушенный мост вёл на противоположную сторону.
В ту ночь мы с Базановым долго стояли на высоком берегу реки, прислушиваясь, не движется ли наша группа. Освещённая зелёным светом луны, лежала внизу белая ледяная Случь. В недвижном воздухе раздавались похрустывание, потрескивание, словно кто-то грузно шагал по льду. Мы вздрагивали, всматривались в белое поле реки, в чернеющую на другом берегу кромку леса... Никого. Это лёд на реке медленно корёжился, раскалывался, готовясь в свой весенний путь.
Малахов ушёл в разведку на другой берег, потом вернулся, доложил, что три сотни противника по-прежнему находятся на той стороне в деревне Богуши, недалеко от моста.
Базанов принял решение на рассвете выбить противника из села, попытаться найти группу Фролова и помочь переправиться.
Соблюдая тишину, пригибаясь, по одному перешли мы через мост. Залегли на опушке леса. До первых домов метров триста открытого поля.
С первыми лучами солнца в деревне началось тревожное движение, за изгородями появились люди в касках с винтовками.
Базанов лежит вплотную рядом со мной, приподняв свою русую голову, тяжело дыша. Чувствую, как всё тело его напряглось, будто для прыжка. Он толкает меня локтем и, не оборачиваясь, шепчет:
— Доктор, раненых тебе сюда, на опушку, посылать?
Я хорошо помню и свою недавнюю ошибку, и то, что прошлой ночью случилось с Анатолием...
— Нет, Саша. Посмотрим по обстановке.
Базанов кивает головой Николаю Струтинскому. Струтинский всегда и во всём серьёзен и деловит. Так и сейчас он спокойно поднимается, осматривается и, негромко сказав: «Вперёд!», выходит на поле. Вся цепь поднимается и, ведя ураганный огонь, с криками «ура» широким полукругом бежит к деревне. Мгновенно окидываю взглядом бегущих, чтобы заметить, кто куда направился, и вместе со всеми бегу к деревне.
Нас встречает беспорядочная, неорганизованная стрельба. Пока никто из наших не упал. Расчёт Базанова оправдался. Стремительность удара, массированный огонь мешают противнику разобраться в том, сколько нас, откуда наступаем. Путаясь в длинных зелёных и чёрных шинелях, некоторые в одном белье, бегут бандиты, кто к лесу, кто на лёд реки. Наши гоняются за ними по всему селу. Из-за хаты выбегает Базанов, что-то возбуждённо кричит мне охрипшим голосом, машет рукой, бежит к реке. Там в старом доте засела группа с пулемётом.
Всякий раз, во время боя встречаясь с Базановым, растрёпанным, каким-то сияющим, совсем осипшим от крика, я испытываю к нему необыкновенно тёплое чувство. Человек по природе своей добрый и весёлый, он даже и воевал как-то особенно, всегда готовый улыбнуться, никогда не зверея в пылу боя.
Навстречу Базанову выбегает мечущаяся по селу толпа женщин с детьми. Женщины тащат подушки, и многие кричат от страха. Базанов останавливает их, показывает рукой на лес и, неожиданно улыбнувшись, говорит:
— Подушки зачем? Детей забирайте в лес! Скоро кончим, тогда вернётесь! Детей уведите!
Толпа бросается к лесу. Базанов провожает их взглядом и бежит к доту, на бегу переставляя диск автомата.
Из дота выскакивает высокий толстый бандит в серо-зелёной шинели, прыгает на лёд, лезет в прорубь и, сев по шею в ледяную воду, пытается прикрыться сверху льдиной. «Ныряльщика» берут в плен.
В это время я замечаю одного из наших, прижавшегося к стене сарая; двумя руками он сжимает голову — ранен. Подбегаю к нему, укладываю тут же под стенкой сарая — место мне кажется закрытым со всех сторон — и перевязываю. Ранение лёгкое. Но около нас то слева, то справа цокают о землю пули. Всё чаще. Очевидно, обстреливают именно нас.
Оглядываюсь — никого. Только нагибаюсь — пули снова так и вжикают над ухом. Тогда оглядываюсь незаметно, не поднимаясь, и вижу, как рядом из щели под крышей сеновала показывается дуло винтовки. Но руки мои заняты бинтом. Кричу пробегающему мимо одноглазому Вознюку, чтоб пальнул в сеновал. Вознюк оглушительно стреляет и пробегает дальше. Обстрел на минуту прекращается. Подводят ещё одного раненого — ранение в ногу, раздроблена пяточная кость. Едва берусь за перевязку, как обстрел снова начинается. Но тут уже я не выдерживаю — ранение тяжёлое, сильное кровотечение, а обстрел мешает перевязывать. Срываю с пояса фляжку, плескаю на соломенную крышу сарая спирт, подношу горящую спичку. Через мгновение крыша охвачена огнём. К пылающему сараю бегут наши. Как раз вовремя: с сеновала один за другим прыгают трое вооружённых людей. Только после того, как уложены все три бандита, можно закончить перевязку.
— Эх, жалко, сарай спалил, — с сожалением, хрипло говорит Базанов, подходя к нам. Бой окончен. И теперь у Базанова усталое, озабоченное лицо. — Отходить надо. Аккуратно. Человек пятьдесят удрали в лес, как раз туда, откуда мы наступали. Хорошо, что там наших раненых не было, доктор!
От местных жителей мы узнаем, что группа Фролова ещё ночью перешла Случь по льду выше моста.
На хуторе близ переправы жители сообщили нам, что Фролов разыскивал радиста, также пропавшего без вести в ночном бою.
То был самый молодой радист отряда — Володя Скворцов.
Мы организовали поиски Негубина и Скворцова — безрезультатно: в хаты они не заходили, а в лесу следов их найти не удалось.
Судьба Скворцова особенно тревожила всех — ведь он был совсем ребёнком. Мы припоминали, как он волновался, когда под тенистым вязом принимали его в комсомол. Он то и дело приглаживал ладонью хохолок на темени и, по-ребячьи шмыгая носом, рассказывал о себе.
— А я и не знаю, чего рассказывать-то... Родился и жил с матерью в Иванове. В десятом классе был — пошёл в школу радистов. Потом на фронт попросился... Чего ж ещё?.. Мать? Мать работницей была, ткачихой... После революции — заместителем директора ткацкой фабрики, а с начала войны — секретарём райкома партии.
Спустя месяц после первого комсомольского собрания, когда кончился у меня запас риваноля, я попросил командира радировать в Москву с просьбой выслать его с очередной воздушной посылкой.
Ждём неделю. С самолётов сбрасывают оружие, патроны, а риваноля всё нет. На повторный запрос сообщают: слово риваноль при шифровке перепутано радистом.
Я был очень расстроен и всё ворчал:
— Вот взяли детей, теперь только хлопоты с ними...
А Медведев отвечал:
— Вы, доктор, скоро состаритесь, если будете так ворчать. Выучатся наши радисты, не беспокойтесь.
Скворцов был очень удручён своей ошибкой. Он помрачнел, замкнулся в себе, сделался молчаливым.
Мы стали замечать, что на привалах, когда другие отдыхают, Володя что-то пишет на листочках, потом написанное уничтожает. Оказалось, он упражнялся в шифровании по памяти. Когда никто его не видел, он вхолостую стучал ключом, тренируясь в скорости передачи... У рта его появились упрямые складки. Ребячье лицо заострилось.
Скоро он стал отличным радистом. И когда нужно было обеспечить Фролову по пути связь с отрядом, командир выбрал Скворцова. Лукин отговаривал, утверждая, что Володя ещё ребёнок.
— Пойдёт Скворцов, — твёрдо сказал Медведев.
Всю дорогу связь с отрядом была бесперебойной. И вот Володя в беде. Один в лесу. Жив ли он? Выдержит ли?
И ещё на хуторе нам рассказали: вчера на ближних выселках видели высокого человека в полушубке с сумкой с красным крестом через плечо, он спрашивал дорогу к переправе. Кто-то из полицейских выследил его в лесу и застрелил... По описанию внешности мы узнаём Негубина.
Ещё одной матери принесёт горькую весть тот из нас, кто выживет! Ещё одна жизнь, полная надежд и неосуществлённых планов, так рано оборвалась!.. Вспоминаю наши споры, обиды, мою несправедливость к нему — и теперь всё это оказывается уже непоправимым. А дружба наша была так коротка!..
Взяв много трофейного оружия, мы вернулись в лагерь.
Теперь на практике наконец определилось наше место и во время наступательного боя. Оно было на самом месте боя!
Правило на первый взгляд противоречивое: чем ближе к бою, тем безопаснее для раненых. Но опыт показал, что это именно так.
Для того чтобы выполнять это правило в дальнейшем, нам для выросшего отряда, для будущих многочисленных боевых операций требовались ещё врачи, фельдшеры, медсёстры. И мы дали задание разведчикам, подпольщикам разыскивать и направлять в отряд надёжных советских людей — медицинских работников.
К тому времени, когда наконец двадцать девятого марта часть отряда во главе с Медведевым двинулась через Случь, к нам пришли врач Машицкий с женой и двумя маленькими детьми и две медсестры: тоненькая, с большими чёрными глазами Соня и её подруга Люба, с тяжёлой чёрной косой, уложенной венцом. Обе подружки, одетые по-городскому, изящно и всегда аккуратно, держались вместе и постоянно учили друг друга хорошим манерам. Машицкий с Машей остались в лагере, в котором временно оставалось две трети отряда под командой Стехова. Обе новые медсестры вместе со мной отправились с группой Медведева. А позднее, за Случью, в Цуманских лесах мы получили от подпольщиков замечательное многочисленное пополнение нашей санчасти. И, выполняя наше правило, врачи, фельдшеры, медсёстры, приходившие к нам, тоже сопровождали наши подразделения в походах и в боях. Всегда находясь рядом с руководителем операции, они могли организовать раненым и помощь и охрану.
Близость медработника к месту боя давала ещё одно важнейшее, решающее преимущество: опытная медицинская помощь оказывалась немедленно после ранения. Сколько смертей от кровотечения, шока удалось предотвратить благодаря этому!
И надо сказать, что наши врачи и их помощники всегда оказывались рядом с ранеными в трудную минуту.
Люди, которых присылали в отряд, были не случайными. Только после того, как о человеке узнавали все подробности, а убеждения и человеческие качества его не вызывали и тени сомнения, подпольщики или разведчики решались направить его в отряд.
В наших условиях поступки и дела говорили о человеке лучше самых красивых слов. И неизвестные нам люди становились близкими, своими, едва только становились известными их дела.
1977ХИРУРГ
Пустынно было на маленьком полустанке под Винницей осенней ночью 1942 года. Тучи закрывают всё небо. Холодный ветер свищет над степью, пригибает к земле редкие вербы. Неровный жёлтый свет мерцает в единственном окошке покосившегося домика у самого полотна железной дороги.
В тесной комнате обходчика над мигающей коптилкой склонились две головы — бритое лицо с втянутыми щеками, и другое — скуластое, с пышными усами и вьющимся чубом, с раскосыми блестящими глазами.
— Спробуем! А? Давай спробуем! — говорит усатый горячим, хриплым шёпотом.
— Опасно... — тянет бритый. — Вдвоём ничего не сделаем.
Оба замолкают, прислушиваясь. Мимо идёт тяжело гружённый состав, деловито постукивая на стыках.
— На Восток, — кивает на окно усатый.
Бритый поднимает плечи, ёжится.
— А если в беду попадём? Ведь никто не поможет. Каждый сам себя бережёт. В одиночку все стали жить.
— Неправда! Помогут! — убеждённо говорит усатый. — Спробуем. Нельзя нам так сидеть.
Железнодорожник, по его словам, был ранен, когда пустил под откос немецкий эшелон с танками. Задание? Нет, никакого задания ни от кого не получал; смотрел изо дня в день, как громыхали на восток воинские эшелоны, и накипало на сердце. Долго уговаривал старого товарища — обходчика, тот боялся, не верил ни в других, ни в себя... Уговорил!
Ветер ударяет в лицо, будто крапивой обжигает. Комья подмёрзшей грязи на пешеходной тропе вывёртывают ноги. Чтобы различить рельсы, нужно наклониться почти вплотную.
— Здесь, — говорит бритый. — Спуск начинается в километре от дома. Мы, должно быть, на середине спуска. Давай ключ.
Трудно в кромешной мгле ощупью отвинчивать гайки.
— Пропадём, как пить дать, пропадём, — ворчит бритый, ворочая ключом. Неожиданно кричит на усатого: — Держи крепче, чёрт! Скорее! Состав сейчас пойдёт!
В секунду затишья стало слышно, как задребезжали развинченные рельсы.
— Идёт! — прохрипел усатый. — Давай ломом.
Уже совсем близко, у полустанка, прогудел паровоз, когда два человека отбежали от полотна.
— Смотри, смотри, — говорил бритый, останавливаясь, — От-то повезло! С танками. И снаряды, значит, есть.
— То хныкал, а теперь стал как вкопанный. Уходить надо, — заторопил усатый.
Но бритый внезапно заупрямился:
— Раз сделали, охота уже посмотреть до конца.
Состав полз по спуску, набирая скорость. В окнах задних, пассажирских вагонов горел синий свет — там, очевидно, ехали гитлеровские танкисты.
Вдруг паровоз круто свернул с рельсов, зарываясь в землю, становясь поперёк пути, словно взбесившееся огромное животное, и повалился набок. Скрежеща полезли на него вагоны. В середине состава раздался взрыв, и высоко в воздухе багрово вспыхнуло дымное облако — горели пары бензина, вырвавшиеся из разбитой цистерны. Степь далеко осветилась неровным, красным пламенем.
Два человека смотрели на всё это как зачарованные.
— Эх, кабы побольше народу у нас тут, как мы сегодня... — шептал усатый. — На фронте ж надо полк бросить на эту махину. А мы — двое... Народу бы!
— Дожидайся, — отвечал бритый, — все попрятались, как мыши!
Обходчик отчётливо изучил немецкий распорядок — знал, когда пропускают воинские составы через его перегон; тут было тихо, местность степная, открытая — никто не шалил, и немцы рисковали ездить здесь ночью.
В полночь, километрах в пяти от сторожки, на середине крутого спуска они развинтили и разворотили рельсы. Едва успели отбежать, как, набрав скорость, тяжело накатил гружёный состав. Паровоз сошёл с рельсов, зарываясь в песок, повалился поперёк пути, скрежеща в чёрном воздухе; багрово вспыхнуло дымное облако — горели пары бензина, вырвавшиеся из разбитой цистерны. Степь далеко осветилась красным светом, и оба они оказались как на ладони.
Из уцелевших пассажирских вагонов высыпали солдаты, выкатили пулемёт.
Два человека бросились в степь. Гитлеровцы заметили их, открыли огонь. Они отбежали уже довольно далеко, когда один упал.
— Ты что?
— По ногам чем-то ударило.
— Кровь! Ранили тебя. Вставай.
— Ноги не слушаются.
— Ползи, я рядом пойду.
Бритый прополз несколько шагов и припал к земле.
В горящем эшелоне глухо рвались снаряды. Пламя то разгоралось, разливаясь над степью, словно солнечный закат, то гасло, и только отдельные длинные красные языки лихорадочно облизывали клубы дыма над вагонами. В перерывах между взрывами слышно было, как строчит пулемёт и торопливо трещат автоматы.
Из уцелевших задних пассажирских вагонов высыпали солдаты, выкатили пулемёт, открыли по ним огонь. Они отбежали уже довольно далеко, когда железнодорожник упал. Он не понял, что произошло, просто ноги отказали.
Обходчик вернулся к нему:
— Ты что?
— Да вот... ноги не слушаются...
— Кровь! Ранило тебя!
Но он даже не испугался. Он лежал в безразличной истоме и слушал, как в горящем эшелоне глухо рвались снаряды. С каждым взрывом пламя разгоралось, разливаясь над степью, точно солнечный закат, потом гасло, и только отдельные длинные красные языки лихорадочно облизывали клубы дыма над вагонами. В перерывах между взрывами слышно было, как строчит пулемёт и торопливо трещат автоматы.
— Нет, уходи, — шептал бритый. — Мне всё одно пропадать. Добей меня.
— Почему пропадать? Уйдём — свои помогут.
— Раненому? Немцы искать будут. У кого найдут — всем смерть. Кто поможет? Уходи.
Усатый присел перед ним на корточки, перекинул его руки через свои плечи, встал и понёс в тёмную степь.
Обходчик присел перед ним на корточки, перекинул его руки через свои плечи, встал и понёс в тёмную степь.
Утром гестаповцы долго рыскали в районе крушения. Следы крови, обнаруженные в ста метрах от полотна, вели к Виннице. Но дальше на дороге крови уже не было, и следы беглецов затерялись.
До сих пор рассказ железнодорожника подтверждался: разведчики тогда же сообщили нам об этой диверсии. Местные жители рассказывали, что наутро гестаповцы рыскали в районе крушения, обнаружили в ста метрах от полотна следы крови, которые вели к Виннице. Но дальше на дорогах крови уже не было, и следы беглецов затерялись. Не нашли их и мы, хотя усиленно искали: в те дни мы получили первые сведения о строительстве под Винницей ставки Гитлера и пытались установить связи с винницкими подпольщиками.
На рассвете стук в окно разбудил хирурга Винницкой больницы. Он встал, накинул пальто, распахнул рамы.
На запустелом больничном дворе восходящее солнце золотило жёлтые глиняные сараи. Ветер звенел в красных листьях осин, ворошил заросли сухого бурьяна.
Под окном на земле ничком лежал человек и тихо стонал. Другой стоял во весь рост, прижимаясь спиной к стене больницы и тревожно озираясь по сторонам. Увидев врача, который близоруко щурился на солнце, он заговорил горячим, хриплым шёпотом:
— Доктор, примите человека. Мы из села. Бороновал под вечер, наткнулся на борону.
— Так вы сдайте через дежурную сестру, зарегистрируйте, — ворчливо проговорил хирург, поёживаясь под холодным ветром. — Есть приказ ортскомендатуры: без регистрации — никого...
— Доктор, а вы примите сами, без регистрации, — настойчиво сказал человек. — И поскорее!
Хирург высунулся из окна, внимательно всмотрелся в говорившего, потом, торопливо шаркая больничными туфлями, вышел и помог внести раненого в приёмный покой. Хотя больше не было сказано ни слова, он не разбудил сестру, храпевшую рядом в бельевой комнате, сам раздел и осмотрел пострадавшего.
Ноги раненого были наискосок прошиты пулемётной очередью, правая рука искорёжена разрывной пулей.
— На борону наткнулся? — взглянул врач на усатого.
— На борону.
Бритый, лёжа на белом перевязочном столе, бледный, напряжённо следил за врачом.
— Глупо, — задумчиво проговорил хирург, беря журнал регистрации.
— Честное слово, доктор! — взволновался усатый.
— Глупо, — повторил хирург и стал писать в журнале, медленно диктуя самому себе: — В районе Здолбуново... Ну, скажем, три дня назад... Попал в железнодорожную катастрофу. Ко мне привезли... А? Что? Позавчера. Ожог головы и лица... Тяжёлый ожог... — И, взглянув через плечо на усатого, строго пояснил: — Придётся забинтовать ему всё лицо. Понятно? Дальше. Колесом раздроблены кости ног. Значит, вы ехали добровольцем в Германию? — обратился он к бритому и сам ответил: — Понятно, добровольцем. Так и запишем.
Только теперь понял бритый, что его спасают. Превозмогая боль, он приподнялся на локте, потянулся к врачу.
— Лежать, лежать! — недовольно прикрикнул хирург, тряся взлохмаченной головой и грозно топорща усы.
Бритый хотел сказать что-то очень важное, что было гораздо важнее и больше, чем его собственное страдание и даже чем его жизнь. Но эта важная мысль билась в его разгорячённом мозгу, как птица о стекло, и он никак не мог схватить её, высказать. Его посиневшие губы беззвучно произносили: «Браток, браток...», и он мучительно морщился, потому что не мог вложить в это короткое слово то огромное содержание, которое только что осознал. Он заплакал, всхлипывая, мотая головой и смеясь.
— Ну что? Ну, зачем? Вот ещё... — ворчал доктор, перевязывая ему ногу.
А усатый гладил раненого по голове и, тоже смеясь, шептал:
— А ты говорил — всё в одиночку. Никто не поможет... Как мыши... Свои кругом. Свои! Доктор, родной!..
На следующий день в больницу пришёл толстый, сонный гестаповец. Он проверил по журналу, не поступил ли какой-нибудь раненый в минувшую ночь, потом вместе с хирургом обошёл палаты. Подходя к тем, кто вызывал его подозрения, он тыкал дымящейся сигарой и спрашивал:
— Дизер! Вофон ист? (Этот! Откуда?)
Когда они подошли к бритому, гестаповец очень удивился, услышав о крушении под Здолбуновом, потребовал журнал и проверил по записи.
Дальше в рассказе железнодорожника начинался туман. Он смутно помнит, что ночью лежал в бурьяне на пустыре, потом кто-то тащил его огородами, переваливая через плетни. Была страшная боль в ногах. Очевидно, он стонал или кричал — ему зажимали рот. И вдруг он в белой комнате, на белой простыне, люди в белом... Почему-то у него забинтована голова, лицо... Немецкий офицер то и дело наклоняется над ним, близко засматривает в глаза... В голове одна мысль: конец! Потом он лежит в большой комнате.
[...]
— Этим летом... Обе ноги пулемётом... Мой пациент!
И хирург рассказал, как ночью разбудил его стук в окно ординаторской, где он жил, и как он перепугался, увидев под окном окровавленного человека. Другой, прижавшись к стенке у окна, прошептал: «На борону наткнулся. Примите, доктор, без регистрации».
— Сразу понял, какая борона! Поджилки у меня затряслись... Что? Да. Возраст, знаете ли, жена, дети в Ленинграде... А тут донесут немцам — каюк! Тащим его в приёмный покой... Богу молюсь, чтоб сестра не проснулась: новая, неделю только у нас работала, что за человек, неизвестно. Ну-с, раздел; наискосок обе ноги очередью, вот этак, отлично помню. Записал в журнал какую-то фамилию, дату поставил днём раньше, придумал железнодорожное крушение под Здолбуновом, где ему размозжило голову... А этот чудак, сопровождающий, спорить полез: какое крушение, какая голова, ежели у него ноги... Вы, говорит, спьяна или с перепугу... Еле вразумил — и щиплю, и подмигиваю... Короче, ноги обработал, голову замотал так, что родная мать не узнает. Положил в палату, жду утра ни жив ни мёртв. Утро прошло спокойно, уж я надеяться стал, а днём — пожалуйста: гестаповец и два солдата с автоматами. Господи, думаю, дай силы соврать! А я, надо вам сказать, никогда врать не умел. Пытался, конечно, в жизни не без того... Всякий раз проваливался. Во-первых, глупо придумывал, не было у меня на это дело сообразительности. Во-вторых, говорят, на морде у меня всё написано. Бывало, жене соврёшь что-нибудь, сам радуешься, до чего складно. А она взглянет мельком на морду мою и давай хохотать, рукой машет: лучше бы не брался! Я даже в зеркале проверил, что у меня там написано, — ничего не увидел.
Он развёл короткими руками, широко открывая наивные близорукие глаза; его коренастая медвежья фигура, круглое румяное лицо с щёткой будто приклеенных усов — всё в нём дышало детским простодушием.
— И представьте себе, гестаповцу я соврал великолепно, виртуозно!.. Что? Да! Видите ли, сперва он потребовал книгу регистрации — проверить, кто ночью поступил. Потом стал бегать по палатам. Тыкал в лица больным дымящейся сигаретой: «Дизер! Вофон ист? (Этот! Откуда?)» Гестаповец очень удивился, услышав о крушении под Здолбуновом, потребовал журнал и проверил по записи. А я умирал от страха, что сестра заметит нового больного, сейчас, при гестаповце, спросит... Не заметила.
Две ночи после этого просидел хирург над историей болезни бритого. Он придумывал и вписывал разные тяжёлые осложнения, рисовал катастрофические кривые температуры и пульса. На третий день он написал «экзитус» — смерть — и перевёл бритого в отделение заразных болезней.
На четвёртый день в больницу явился толстый гестаповец. Он прошёл прямо в кабинет к хирургу и, напрягая жирный затылок, заорал:
— Враньё! В Здолбунове никакого крушения! Сговорились!
Врач побледнел и, встав из-за стола, начал дрожащими пальцами застёгивать и расстёгивать пуговицы на халате. Маленькие глазки гестаповца вонзились в его лицо, голос заскрипел, как тупая ножовка:
— Правду, говорите правду!
— Мне мог сказать неправду больной, за это я не могу отвечать, — пробормотал врач. — Я только лечу. Посмотрите историю болезни.
— Пусть её сейчас же принесут сюда. Ну, если вы меня обманули...
Они стояли друг против друга — наглый, самоуверенный гестаповец, презирающий всё, кроме собственной шкуры, и пятидесятилетний советский врач. У врача было больное сердце. Жена и дети ждали его по ту сторону линии фронта. Для них он пропал без вести. Но он знал, что по вечерам они говорят о нём, не верят в его гибель, ждут. Долгими вечерами он писал им письма, которые, очевидно, сам когда-нибудь привезёт жене. В этих письмах — вся история их любви, их жизни. Первые встречи. Мечты. Потом дети. Семья. И всё, что окружало его сейчас. Как больно сжималось сердце, когда он вспоминал работу в клинике, помощников и учеников, начатый опыт, которому он отдал все свои мысли и надежды. Словно по-новому теперь он всё это видел и оценивал. Пережитое и созданное оказывалось полным высокого смысла.
И вот сейчас он рискует всем, что составляет его надежды, его жизнь...
Гестаповец не мог знать, о чём думает этот пожилой человек с всклокоченными седеющими волосами, с воспалёнными глазами и дрожащими губами. Он вырвал из рук сестры принесённую историю болезни и сунул её врачу.
— Если вы обманули, сознайтесь. Ещё не поздно. Я всё прощу. Ну? Не хотите? Читайте!
Ровным голосом прочёл хирург свои записи. Услышав заключение, гестаповец опешил.
— Ист гешторбен? Умер? Дайте-ка историю болезни. Это неправда!
— Правда! — твёрдо сказал врач.
Гестаповец бегал по палатам, дымил сигарой и ругался. У двери заразного отделения он потоптался, но войти не решился. Потом забрал историю болезни, чтобы показать немецким врачам, и ушёл.
Спустя две недели, поздним вечером, через больничный двор шёл человек с забинтованным лицом. Он сильно хромал и опирался на палку. Его провожал хирург. У калитки они остановились и пожали друг другу руки.
— Перевязки делайте пореже, старайтесь поменьше ходить.
— Хорошо, доктор.
Потом они помолчали и, одновременно оглянувшись по сторонам, быстро обнялись и расцеловались.
— Я никогда-никогда не забуду, доктор... — прошептал бритый.
Врач приблизил свои близорукие глаза к его лицу и отчётливо сказал:
— Я буду счастлив, если вы сможете продолжать своё дело.
Тогда из-за забора поднялся усатый, помахал рукой врачу и, взяв под руку бритого, увёл с собой в город.
Вскоре вдвоём они стали организаторами одной из многочисленных партизанских групп, действовавших между Винницей и Шепетовкой.
Эту историю рассказали мне разведчики нашего отряда. Я попросил их узнать фамилию хирурга, связаться с ним, достать через него инструменты и медикаменты для нас. И ещё я попросил привести его к нам в отряд.
И разведчики обещали выполнить мою просьбу. Рекомендаций ему не требовалось.
Две ночи потом хирург просидел — сочинял историю болезни раненого: придумал грозные осложнения, нарисовал катастрофические кривые. На третий день написал: «Экзитус» («Смерть») — и, отослав сестру на весь день из больницы, перевёл его в сыпнотифозное отделение. На четвёртый — в больницу ворвался разъярённый гестаповец. Он потащил хирурга в палату, где прежде лежал раненый. Услышав, что раненый умер, он потребовал историю болезни, швырнул её в лицо врачу, топал ногами и, напрягая жирный затылок, кричал в бешенстве: «Неправда, русская свинья, неправда! Крушение? Не было! Смерть? Не было!»
Рассказывая об этом, хирург побледнел страшно.
— Да, была минута ужасная. Ведь он уже за пистолет схватился. Страх меня душит, ноги не держат... И вдруг — что произошло! Увидел я свои руки, увидел, как мои дрожащие пальцы торопливо и бессмысленно расстёгивают и застёгивают пуговицы на халате. И будто со стороны увидел себя робким и униженным перед этим скотом, на глазах у больных... И такая меня, знаете ли, злость взяла, такое бешенство накатило... Как закричу на него: «Хватит! Я врач и отвечаю за лечение. А было или не было крушение, не моё дело!» Ну что я особенного сказал? А он растерялся. Забормотал что-то, побежал другие палаты смотреть. В тифозный барак и не сунулся. А недели через две в операционной новая сестра, подавая мне халат, обыкновенно так, знаете, мне говорит: «Ночью за тем раненым верные люди придут, нужно его подготовить, доктор». Через неё потом я и к вам попал.
Я горячо пожал ему руку, рекомендаций для него не требовалось.
БЕЗ ИНСТРУМЕНТОВ
Последние дни перед выходом из старого лагеря под Рудней Бобровской были насыщены бурными событиями. Эти дни принесли нам два печальных известия.
Трагически погибла Марфа Ильинична, жена Владимира Степановича Струтинского, 1977того самого Струтинского, который со всей семьёй партизанил с начала войны, пришёл к нам и который теперь был у нас начальником хозчасти.
На обратном пути из Луцка, где она устанавливала связи с подпольщиками и подыскивала для нас явочные квартиры среди старых своих знакомых, Марфа Ильинична была застигнута полицейскими, окружена в хате и схвачена. Её пытали, стегали ремнем по лицу... Не добившись ни слова, вывели за село и расстреляли. Жители подобрали её тело и бережно похоронили на опушке леса.
Помню, как рвалась она на это задание, как в те дни скрывала от меня, что простудилась и больна.
Превозмогая головную боль и слабость, она, как всегда, задолго до рассвета уже хлопотала у костра, готовя пищу для раненых. То и дело приподнимая крышки кастрюль, пробовала, заправляла кушанья специями, которые разведчики доставали по особому её заказу. Она была поварихой санчасти и вкладывала в это дело всю душу, всё умение.
И вот уже аппетитный запашок проникает в шалаш раненых, и оттуда несётся:
— Чуем, чуем, Марфа Ильинична! Сто лет вам здоровья!
И четырнадцатилетняя дочь её Катя бежит к шалашу, обжигая пальцы кастрюлей и повизгивая. А Марфа Ильинична становится у входа в шалаш и, сложив на груди руки, наблюдает за тем, как едят.
— Ну, как?
— Чудесно!
— Ты не хвали, ты скажи, хватает ли соли?
— Можно бы подбавить, Марфа Ильинична...
— То-то, я же тебя знаю, — и протягивает жестяную коробочку с солью.
Накормив раненых, она, как обычно, усаживается за шитьё, за штопку и починку их белья.
Её присутствие вносило в наш военный лагерь теплоту и уют. И мы все полюбили её, как мать.
Владимир Степанович улучил минутку и шепнул мне, что старушка его занедужила. С трудом уговорили мы её измерить температуру. Оказалось тридцать семь и шесть. Я приказал ей лежать, сказал, что на время заменим её на кухне, и сообщил об этом командиру. А на следующее утро я узнал, что она упросила командира отпустить её на опасное задание и уже ушла.
Тяжело поразила нас её гибель. Мы навсегда запомним её живой, нашу партизанскую мать.
В эти же дни националисты зверски убили нашего друга, подпольщика, лесничего Константина Ефимовича Довгера. В отряд пришла тоненькая девушка. Она спокойно и уверенно шла за Кочетковым через лагерь с вещевым мешком за спиной. То была дочь Константина Ефимовича — Валя. Она заявила, что пришла к нам заменить отца. Странно было слышать эти слова из уст ребёнка.
Валя жила у нас в лагере уже несколько дней, когда Кузнецов приехал в отряд и, собираясь вновь вернуться в город, попросил командира дать ему помощника. Трудно становилось Николаю Ивановичу жить в городе в одиночестве среди врагов, целыми неделями не произнося слова по-русски. С другими нашими разведчиками и подпольщиками он не встречался в целях конспирации.
Валя, узнав, что требуется на опасную работу человек, знающий город Ровно, стала умолять командира, чтоб послали именно её. Она долгое время жила и училась в Ровно и хорошо знала этот небольшой, тихий городок.