Сравнение изданий книги
«Записки партизанского врача»
Что будет, если сравнить издание книги «Записки партизанского врача» 1956 года с переработанным переизданием 1977 года? За счёт чего книга стала тоньше? Какие правки были внесены, и не поработала ли над ней цензура? Проверим это в нашем материале...
С моего места было видно, как Стехов сосредоточенно строгал перочинным ножом щепку. Пашун, подперев кулаком голову, неотрывно смотрел на пламя костра. 1977Командир разведвзвода Валя Семёнов в смущении почёсывал веснушчатый нос и бормотал: «Чего там! Двинуть в город, и всё!» Кузнецов невозмутимо смотрел в глаза командиру. А круглолицый Лукин, поглаживая свой живот обеими руками, весело поглядывал на всех, словно говорил: «Вот вы все не знаете, а я один знаю, что нужно делать».
Остальные были мне не видны, но тоже молчали.
Наконец Стехов, не оставляя своей щепки, проговорил:
— Дмитрий Николаевич, расскажи, что задумал.
— Нет. Сперва другие. Ну? Вот Лукину не терпится.
Александр Александрович Лукин полушутя называет себя эпикурейцем: «Эпикур проповедовал независимость и спокойствие духа. Воплощение его идеалов — это я!» И, говоря так, Лукин, как всегда, жмурится и ухмыляется. Поглядишь на него, круглого, весёлого, и непременно скажешь: «Счастливец! Всегда ему легко!»
Вначале, когда мы были ещё в Москве, мне казалось странным, что такой спокойный и, очевидно, склонный к мирным удовольствиям человек оказался в десантном партизанском отряде. И я ожидал, что в лесу ему придётся трудно.
Но истекло почти три месяца, уже испытали мы и боевые тревоги, и тяжёлую дорогу, и голод. А выражение довольства так и не сползло с его лица.
На привалах, после самой тяжёлой дороги, он всегда долго сооружал себе мягчайшую постель, наваливая гору еловых лапок и сухих листьев. Ляжет, бывало, этак уютненько, подложит под щеку ладошку и улыбается во сне.
Если мы с отвращением жевали вареную конину без хлеба, без соли, то Лукин непременно найдёт щавель или кислицу, соорудит себе щи с мясом и уплетает с аппетитом за обе щеки. Мы запивали обед крутым кипятком — только бы поскорей проглотить и согреться. А Лукин разыщет кустик малины, заварит несколько листочков и прихлёбывает ароматный чай.
Эта любовь к комфорту на первых порах у многих вызывала удивление и даже настороженность.
Но скоро мы поняли, что за этим скрываются качества, которые завоевали Лукину всеобщее уважение. А его умение всегда быть весёлым и спокойным сослужили нашим разведчикам хорошую службу.
За несколько дней до описываемого совещания Лукину нужно было выяснить, какое движение идёт по шоссе, недалеко от которого мы стали лагерем.
На рассвете он с восемью разведчиками отправился в путь. Шли глухими лесными дорогами почти весь день. Уже близились сумерки, когда подошли к шоссе.
Лукин выбрал наблюдательный пункт в кустарнике, у придорожного кювета. Остальные цепочкой залегли в кювете, заросшем высокой травой. По краю рва росли густые кусты ежевики, так что со стороны шоссе разведчики были хорошо укрыты.
Ещё по пути Лукин, словно невзначай, улыбаясь, объявил:
— Возьмём языка. Солдата или офицера. Постараемся без стрельбы. Культурно. Понятно?
И теперь все с волнением ожидали, кто попадётся им, чем кончится эта первая засада на дороге.
Ждали долго. Всё вокруг словно окуталось серой прозрачной дымкой: и неподвижный лес, и лента шоссе... Казалось, далеко вокруг ни души.
Постепенно тревожное напряжение сменилось досадой, смешанной с облегчением, — боя не будет.
У Володи Ступина устали глаза от бесцельного вглядывания в темнеющую пустынную даль, заныла шея. Он глубже опустился в кювет и на мгновение уткнулся головой в свежую пахучую траву. Запах травы вызвал в памяти картины родины, далёкого Уржума, где прошло детство.
— Ты куда это брассом плывешь по траве? — зашептал ему в ухо белокурый здоровяк пловец Папков. — Вот кончится война, тогда мы с тобой, браток, поплаваем...
— Кончится война!.. — Ступин мечтательно улыбнулся. — После войны я не плавать, я строить буду. Закончу институт, поеду восстанавливать то, что разрушено...
— Внимание! — спокойно сказал Лукин.
На повороте шоссе показалось несколько вражеских автоматчиков. Ребята оглянулись на Лукина. Он наполовину вылез из кустов, пристально поглядел на приближающихся солдат, усмехнулся и кивнул головой.
Ступин, так и не досказав о своих планах, сжал в руках автомат и приготовился к прыжку. Папков напряжённо засопел... Немецкие автоматчики подходили, коротко переговариваясь, озираясь по сторонам.
Работая локтями, Папков стал подтягиваться кверху.
И вдруг тихий приказ Лукина:
— Назад!
На повороте шоссе показалась вторая группа автоматчиков.
— Первых пропустим, возьмём других, — спокойно сказал Лукин. — Те разговорчивее.
Действительно, во второй группе слышались весёлые восклицания, смех. Но едва эта группа поравнялась с засадой, как на повороте появились ещё вооружённые люди. Донесся гул голосов и топот множества ног. И через несколько минут всё шоссе было уже плотно забито гитлеровцами. Очевидно, передислоцировалась какая-то крупная воинская часть.
Прозвучала короткая команда, и вся масса солдат остановилась. Кое-кто из них уселся на краю дороги, опустив ноги в кювет. Папков едва уклонился от кованого сапога, который в густой траве болтался у него перед глазами. Один из гитлеровцев соскользнул ногой в ров и наступил Ступину на руку.
Нервное напряжение у разведчиков достигло предела. Это была какая-то фантастическая картина. Сотни гитлеровцев буквально ходят по ним. Каждую секунду их могут обнаружить, и тогда — смерть.
В такую минуту приходит мысль: бежать! Кажется, что единственный шанс на спасение — внезапно вскочить и броситься в лес...
Один из разведчиков не выдержал и стал отползать назад, в кусты. Хрустнула ветка.
Вдруг рука Лукина прижала его к земле. Он оглянулся. И среди ветвей кустарника он увидел круглое улыбающееся лицо Лукина. Да, он улыбался своей обычной, довольной улыбкой, словно хотел сказать: «Вот так весёлая история!»
И от этого разведчик сразу успокоился и взял себя в руки.
Кто знает, остался ли бы хоть кто-нибудь из наших товарищей в живых, если бы один из них тогда не выдержал и вскочил.
Снова прозвучала короткая команда. Солдаты построились. И скоро шоссе стало пустынным, как прежде.
И только собрались партизаны выйти на шоссе, поразмяться, как Лукин снова остановил их:
— Назад!
— В чём дело, Александр Александрович?
— Эх, вы! — покачал он головой. — Такая уйма людей прошла... Наверняка кто-нибудь отстал.
И, словно спеша подтвердить его слова, из-за поворота дороги показался гитлеровский автоматчик, бегом догонявший свою часть.
Партизаны засуетились.
— Спокойно, — медленно проговорил Лукин, вглядываясь в приближавшегося солдата. — Главное, без шума... Я его остановлю. Вы сзади хватайте...
И вдруг легко и просто пошёл тому навстречу.
— Хальт! — тихо, но внятно сказал Лукин.
Гитлеровец, в полумраке не разобрав, кто перед ним, весело лопоча что-то, подошёл к Лукину.
В то же мгновенье с зажатым ртом он был опрокинут, связан и уже через несколько минут трясся в повозке по дороге в лагерь.
1977В лагере товарищи с уважением рассказывали о великолепном поведении Лукина. И его улыбка теперь Теперь улыбка Лукина воспринималась нами уже совсем по-другому. Раньше она нас даже раздражала — казалось, что руководителя агентурной разведки ничто на свете не трогает, не волнует — легко человек живёт!
Но теперь мы поняли, что, может быть, Лукину приходится куда труднее, чем многим из нас, — ведь он уже не молод. И может быть, боль в сердце не раз напоминала ему о годах и жизненных испытаниях, и именно тогда1977, когда он веселее всего улыбался! (Только после войны узнал я, что в то время он был болен стенокардией, а незадолго до начала войны перенёс инфаркт.)
За улыбкой его скрывались сильная воля и огромное самообладание.
И теперь, в штабном шалаше, сидя на мягкой постели, он, всё так же улыбаясь, говорил:
— На днях Кох проехал по улицам Ровно в открытой машине, и переодетые полицейские забрасывали его цветами. Значит, немцы не знают о нас, не опасаются. Раньше времени не стоит их пугать. Тут Семёнов предлагал прямо идти в город... Но куда именно? Где будут жить разведчики? Что делать? Неизбежны провалы. Нельзя этого допускать. Начинать нужно с организации широкого актива среди населения — и под городом, и внутри его. Это даст явочные квартиры, возможность легального устройства на работу, проникновения в среду гитлеровцев... Без поддержки населения мы ничего не сделаем. Нашими разведчиками должны стать все жители города!
Медведев одобрительно кивнул головой.
— Лукин прав. И вам, Николай Иванович, нужно ещё немного повременить с первым выходом в город. Сначала мы подготовим в Ровно ваше появление. А на это время и нам здесь нужно соблюдать особую осторожность. Конечно, о нашем отряде гитлеровцы скоро разузнают. Но мы для них должны быть обычным партизанским отрядом. Мы будем постоянно маневрировать в окрестностях города, высылать группы подрывников на дороги в разные стороны, подальше от лагеря, для отвлечения внимания... Немцы страшно рекламируют свою разведку, пишут о ней чудеса... Недооценивать их опыта в этом деле не следует. Но, думаю, мы их перехитрим. Помните, у нас преимущество — мы дома, среди своих. И даже если измученные, запуганные люди при встрече молчат, знайте, они сердцем с нами. И действуйте, исходя из этого. Гитлеровцы будут за нами гоняться. Не страшно. Перед нами в лесу всегда одна дорога, перед преследователями дорог множество. Мы сильнее, товарищи!
Потом все долго рассматривали карты Ровенской области, обсуждали, с каких сёл начинать поиски активистов-подпольщиков — будущих наших помощников в разведке, где располагать базы для разведчиков. Оттуда они смогут уходить в город, туда возвращаться, там отдыхать по пути... Сеть наших баз должна охватить город плотным кольцом.
Вечером несколько маленьких групп уже готовились отправиться в ближайшие сёла в первую агентурную разведку — искать помощников.
Примеряли штатские костюмы, прятали под пиджаки пистолеты и гранаты...
Рано утром к одному из близлежащих сёл подходили три человека в штатском. У каждого из них пиджаки на боку подозрительно оттопыривались. Возле крайней от леса хаты они остановились. В огороде за хатой возился пожилой крестьянин. Он покосился на подошедших и продолжал свою работу. Люди в штатском зашептались.
— Мачерет, заводи разговор. Ты ж украинский хорошо знаешь.
— Только осторожно, с умом. Издалека начинай. Прощупай его настроение.
— Ладно, сейчас всё разведаю, не маленький.
Все трое подошли к плетню. Левко сдвинул кепку на затылок, облокотился и начал:
— Добрый день, дядьку!
— Бувайте здоровы! — ответил крестьянин, не отрываясь от дела.
— Як живёте?
— А як бачите.
— Добре з Гитлером?
— Кому добре, кому погано.
— А вам добре чи погано?
— Нам? — Дядька внимательно оглядел небо. — Чи буде дождь, чи нет?
Левко от нетерпения даже крякнул и передвинул кепку на лоб.
— Так ты нас не бойся. — Он понизил голос. — Мы советские бойцы. Пробираемся до линии фронта, до своих. Ты скажи, кто тут у вас на селе есть из коммунистов?
— Нема коммунистов.
— Ну, а голова сильрады? Ударники? Где они живут?
— Та нема никого, вси поуходили, як советы отступали, — дядька огорчённо развёл руками.
Левко аж ногами затопал.
— Да сам-то ты наш, чи не наш?!
Дядька снова посмотрел на небо, почесал затылок.
— А кто его знает?
Левко с сердцем махнул рукой и пошёл вместе с товарищами к следующей хате. Но и там повторилась та же история.
И вот, походив часа два по селу, и всё так же безрезультатно, возвращались они в лагерь усталые, голодные и раздосадованные. Как же доложить командиру, как признаться товарищам в неудаче?
Впрочем, на первых порах подобная неудача случалась со многими из наших разведчиков. Это было самое трудное — найти первого человека, который поверит, что вы советский партизан, и назовёт вам одного-двух коммунистов или комсомольцев, чтобы уже они свели с другими и помогли завоевать доверие населения. А население было очень осторожно, боясь провокации. Гитлеровцы в поисках подпольщиков и партизан выпустили в леса обученные и вооружённые банды, называвшие себя партизанами. Кровавые дела творили украинские националисты, порой тоже прикрываясь партизанским именем. И крестьяне были подозрительны и упорно скрывали советских активистов.
Левко Мачерет с товарищами уже довольно долго шли по еле заметной тропинке вдоль просеки и только что собрались углубиться в чащу к лагерю, как вдруг услышали звонкий мальчишеский голос.
Разведчики остановились, притаились за деревьями.
По просеке шли два мальчика. Оба босиком, в рваных коротких штанах, в домотканых рубашках. Один повыше, лет двенадцати, другой совсем маленький, не старше шести лет. Маленький повесил себе через шею лукошко, перевернул его вверх дном и самозабвенно барабанил по лукошку кулаками.
А старший, задрав голову, пел. Они шли быстро, в такт песне.
— Когда я услышал мелодию, разобрал слова песни, я чуть не разревелся, — рассказывал мне Мачерет.
Звезда моя, Москва моя, ты самая любимая! —
пел мальчик.
— Вот они, подпольщики! — закричал Левко, выскочил на просеку и изо всех сил обнял мальчонку.
Тот позеленел от ужаса. А маленький барабанщик так и сел на землю.
— Да вы не бойтесь, ребята! Мы — свои. Мы — советские партизаны, — говорил Мачерет.
Но оба мальчика с перепугу не могли выговорить ни слова. Наконец старший собрался с духом, отошёл в сторонку, притянул к себе меньшого и сказал:
— Ну да, так я и поверил! А ну, покажи документы!
— Как же тебе доказать? — Разведчики были в штатской одежде и, уж конечно, не имели никаких документов. — Нет у нас, брат, командировочного удостоверения.
— А ты знаешь эту песню? — недоверчиво спросил мальчик.
— Знаю.
— Всю?
— Всю.
— А ну, проспивайте, — серьёзно сказал мальчик, — тилька з началу, и до самого кинця.
Мачерет никогда не служил украшением нашего партизанского хора. Больше того, ему явно не повезло со слухом и ещё меньше с голосом. Так что, когда партизаны в спокойные часы затягивали у костра тихие мелодичные песни вроде «Ой ты, Галю, Галю молодая!», рыжий огромный Гриць, с упоением дирижировавший указательным пальцем, вдруг прерывал песню и деликатно говорил:
— Левко, ты того... Не надо, браток.
И Левко не обижался. Выходил из хора и садился в стороне — послушать.
И тут в первую минуту Левко растерялся. Потом он понял, что отказаться нельзя, что в глазах мальчика это решающее испытание. И он встал среди просеки и запел. Он спел песню о Москве от первого до последнего слова. Но что самое удивительное, — он спел правильно. Так по крайней мере уверяли меня его спутники. И уж во всяком случае он спел очень горячо и искренне, потому что мальчик поверил ему. Они разговорились.
— Кто выучил тебя этой песне?
— Батько.
— А где ты живёшь?
— А в хате, первой от лесу.
— Так мы были в той хате. Какой-то дядька копался там в огороде.
— С усами, без бороды?
— Ага.
— Ну, то и есть мой батько. Приходите к нам завтра вечером.
В прекрасном настроении возвратились разведчики в лагерь. А Мачерет разыскал меня и, так как я был членом редколлегии отрядной газеты, рассказал об этой встрече, прося описать её.
Уже через несколько дней нам сообщили, что крестьяне этого села решили подарить нам корову.
Мы обрадовались: раненые получат молоко. Вообще появление первой коровы в отряде всех нас очень волновало. Командир отрядил за коровой трёх опытных разведчиков во главе с Чёрным, послал пароконную повозку.
— Смотри, Чёрный, ты человек городской, не растеряйся с коровой! — кричали мы.
— Будет доставлена! — твёрдо ответил Чёрный.
Помню, ждали мы часа три. Потом далеко в лесу прозвучало несколько пистолетных выстрелов. Ещё через час в расположение лагеря въехала взмыленная тощая кобылка, на которой без седла трясся Борис Чёрный. Кобылка остановилась у штабного костра, и Чёрный хриплым голосом доложил:
— Товарищ командир, корова сейчас прибудет...
С ним повторилось то же, что было со мной при первой поездке верхом.
Он обвёл нас мутным взглядом и произнёс:
— Снимите меня.
Его сняли, и он, не отвечая на расспросы, раскорячив дугой ноги, пошёл к своему костру. Там он сел было на пень, но взвыл от боли и лёг на живот. Я уже знал, что значит первая поездка верхом, вертелся рядом и злорадно давал ехидные советы.
— Оставь меня, доктор, — хмуро сказал Чёрный. — Сейчас я не могу отнестись к этому с юмором.
Через некоторое время в лагерь въехала повозка с одной лошадью, а за ней шла на привязи, покачиваясь и спотыкаясь, корова.
Оказывается, Чёрный, желая увести корову, обвязал верёвку вокруг рога и привязал к повозке. Едва они въехали в лес, как корова решила отправиться домой, нагнула голову и легко освободилась от привязи. Чёрный попытался преградить ей дорогу, но она угрожающе наклонила рога и перешла в нападение. Вооружённый автоматом, неустрашимый Чёрный пришёл в замешательство. Он расставил товарищей вокруг, чтобы не упустить корову, а сам стал маневрировать перед ней. Корова и Чёрный кружились друг возле друга до тех пор, пока оба не выбились из сил. Чёрный сделает шаг к корове и отдыхает. Корова сделает шаг от него, оглядывается и стоит. В отчаянии Чёрный стал стрелять в воздух из пистолета. Корова и ухом не повела. Тут подошли товарищи, обессиленного Чёрного усадили на одну из лошадей и отправили вперёд, а корову, заботливо поддерживая, повели в лагерь.
Конечно, корова после этого десять дней не доилась. Обратились ко мне. «Ты, говорят, доктор — вылечи». Я подошёл к корове, дружелюбно похлопал её по спине и посоветовал дать ей бромистого калия для успокоения нервной системы. Вероятно, это бы её доконало.
Но положение спасла Маруся. Она была местной колхозницей и недавно пришла к нам в отряд вместе с мужем. Муж стал пулемётчиком, а она работала в хозчасти.
— Та вы не трожьте её, товарищ доктор! Ей отстояться нужно. Я займусь, выхожу её.
И через несколько дней Маруся принесла раненым первую крынку свежего молока.
Худенькая, черноглазая, с задорно вздёрнутым носом, она сразу же стала по-хозяйски носиться по лагерю, постоянно напевая, смеясь и вереща. Она вечно кому-нибудь что-нибудь штопала, шила, варила. А её высокий, молчаливый Стёпа только издали ласково поглядывал на неё.
Она была комсомолкой, дояркой в колхозе. Кто-то сообщил гитлеровцам о ней и о её подруге Нине, награждённой за работу орденом Ленина. Нину схватили, заставили вырыть себе могилу и зверски убили. А один из убийц, пьяный, напялил на себя её платье, и весь вечер плясал на улицах села. Маруся с мужем раздобыли пулемёт. Как-то ночью подкараулили на дороге убийц Нины, постреляли их из пулемёта и ушли в лес.
В отряд то и дело стали приводить скот, привозить мясо. Пришлось пожалеть, что ветеринарному делу в институте нас совсем не учили. До войны, вероятно, сочли бы неприличной шуткой предложение ввести в мединституте хотя бы краткий курс ветеринарии. Я просил разведчиков достать мне справочник по ветеринарному делу и очень обрадовался, когда вместо справочника разведчики привели в отряд настоящего ветеринарного фельдшера Харитонова. Он рвался в бой, просился в разведку, но я уговорил командира оставить его в лагере. Вместе с ним я осматривал скот и мясо и учился у него тому, чего не знал.
Когда Чёрный привёл в лагерь эту первую корову, с повозок ей приветственно махали руками раненые, кричали:
— Братцы, молочко идёт!
Тут же выяснилось, что доить никто в отряде не умеет. Обратились ко мне: ты — доктор, всё знаешь, всё понимаешь, давай дои. Я попытался... После этой попытки корова в течение нескольких дней вообще молока не давала. Но потянулись к нам местные жители, и появились в отряде и пастухи, и доярки, и пекари... Самое же главное, мы почувствовали, что вокруг свои. Свои!
И тогда окрестные сёла превратились в наши форпосты, а их жители стали нашими первыми подпольщиками. Так под городом Ровно создавалась база для нашей разведки, база невидимая, но надёжная.
ЛЕСНАЯ МЫШЬ
1977Хорошо в лесу! Прошло много лет, а ещё и сейчас, входя в лес, я радуюсь, как возвращению домой. Действительно, в лесу мы скоро почувствовали себя как дома. Научились брать от леса всё, что возможно. Дважды за время нашей партизанской жизни чередовались времена года. Едва только набухали почки на берёзах, каждый на стоянке облюбовывал себе берёзку, делал надрез в коре, в надрез вставлял одним концом выструганную палочку, другой её конец опускал в горлышко фляжки — по палочке стекал прозрачный берёзовый сок, сладкий и холодный. На стоянках так и блестели меж корнями берёз фляжки, бутылки, котелки.
Потом появлялась нежная кислица — заячья капустка — три сердцевидных листочка на тонкой ножке; пожуешь сердечки, стебелек — во рту приятная кислинка.
Разворачивалась в лесу ярко-зелёная, свежепахнущая листва, и взамен сушеной черники мы заваривали чай листьями малины.
Иногда нам везло, и мы находили в лесу полянки, заросшие диким чесноком. Этот родной брат ароматного ландыша походит на него своими листьями, только они крупнее и жёстче. Земляника нам попадалась редко. Но зато, когда зелёные горошины на низкорослых кустиках черники темнели, наливались фиолетовым соком, — для нас наступал праздник. Разведчики нарочно выбирали места для лагерных стоянок в зарослях черники. Приходили мы туда ночью, укладывались спать прямо в траве. А утром, ласково прикасаясь, будило солнце, мы открывали глаза и — о, чудо! — над головой со всех сторон среди пышной зелени блестели, искрились большие чёрные ягоды, похожие снизу на виноград. Не поднимая головы, мы обрывали их губами, пили этот лесной сок — вкусный и освежающий, и бодрые вставали к новым заботам и тревогам... И изо всех кустов выглядывали ухмыляющиеся лица партизан, по уши вымазанные фиолетовыми пятнами черники.
А рубиновые ковры брусники на мшистых лесных опушках!
И, наконец, в покрытых первым пушистым снегом болотистых кочках — чуть примороженная, сладковатая клюква! Лес! Славный украинский лес! Он укрывал нас кронами деревьев от самолётов врага. Защищал морщинистыми стволами в ближнем лесном бою. Давал материал для шалашей и землянок. Обогревал кострами в холодное время. Мы сроднились с лесом, нам было хорошо в лесу. Нас не пугали ночные крики совы — словно кошке на хвост наступили, хриплый лай лесных козлов, вой волков — не потому, что мы одичали. Потому, что мы освоились.
И всё же лес сыграл с нами нехорошую шутку.
Вопреки моим ожиданиям, гриппа у нас не было. Лёгкая простуда у товарищей обычно выражалась в небольшом насморке, быстро проходящем покашливании, без всякого повышения температуры. Мы старались спастись от сырости. Шалаши строили из прутьев, покрывали их берёзовой корой. Уложенная словно черепица, она хорошо защищает от дождя, пока не пересохнет и не потрескается или не свернётся.
Подстилка из сухих прошлогодних листьев, мха и папоротника была мягкой и тёплой. Если всё же после дождя пол в шалаше размокал, мы делали настил из осиновых жердей.
Но вот однажды — это было вскоре после смерти Курникова — подходит ко мне Негубин.
— Доктор, в первой роте двое заболели.
— Что такое?
— Лихорадят. У одного — тридцать восемь и пять, у другого — тридцать девять.
Иду к больным.
Они лежат в разных шалашах, оба вялые, сонные, оба жалуются на мучительную головную боль, на сводящую боль в икроножных мышцах. Оба неохотно отвечают на вопросы. У одного насморк. Кашля нет ни у того, ни у другого. В лёгких — чисто, сердце в порядке. Едва оставляю их в покое, они заползают в свои шалаши и, свернувшись там, укрывшись телогрейками, затихают. Один из них настолько безразличен, что даже не отогнал крошечную бурую лесную мышку, у самого его носа заглядывавшую в котелок с недоеденной кашей. При нашем приближении мышка с жалобным писком убежала.
Вчера и сегодня дождь. Может быть, просто грипп? Предписываю здоровым выбраться из этих шалашей и оборудовать себе новое жилище.
Свободные партизаны тут же берутся за пилы и топоры, а я возвращаюсь к себе.
Через час меня вызывают к командиру.
— Доктор, что творится в разведвзводе?
— Не знаю, товарищ командир.
— Очень плохо. Два разведчика должны отправиться в город. Документы подготовлены. Даты проставлены. А они заболели. Проверьте и доложите.
Иду в шалаш разведчиков — та же картина, что у первых больных: головная боль, вялость, сонливость, высокая температура.
Конечно, думаю я, вчера был дождь, ребята промокли и простудились. Грипп, ничего больше!
Докладываю командиру и бодро заверяю, что это пустяки и через день-два всё пройдёт.
Но проходит день, другой, а разведчики всё не выздоравливают.
События же развёртываются бурно. Налажены связи с многочисленными советскими патриотами в окрестностях и в самом городе. Подготовлены базы в сёлах на всех подходах к городу. Добровольные помощники приносят в условленные места подробные сведения о гитлеровцах, и несколько наших партизан уже побывали на улицах Ровно.
Наступил момент, когда разведчики должны уйти в город для организации постоянной и планомерной работы. А тут они заболевают один за другим...
Состояние их здоровья меня тревожило не только как врача. Дело в том, что с каждым днём «старели» документы, по которым они должны были работать в городе. А в изготовлении документов я принимал некоторое участие.
Под руководством Лукина мы с Колей Струтинским организовали походную канцелярию для изготовления документов, необходимых разведчикам.
Семья Струтинских присоединилась к нам недавно. До нашего прихода в эти места вся семья ушла в лес и с оружием в руках вела партизанскую войну против оккупантов. Командовал этим маленьким отрядом сын Владимира Степановича Струтинского — Коля. В отряд, кроме отца, входили ещё братья Жорж и Ростик, мать Марфа Ильинична и маленькие Катя и Слава, а также несколько бежавших из фашистского плена красноармейцев.
Струтинских у нас в отряде приняли по-братски и скоро полюбили за их преданность общему делу, за мужество, за открытые, простые характеры. Коля научился вырезать из резины гитлеровские печати. А я стал... машинисткой. Разведчики раздобыли две пишущие машинки с украинским и немецким шрифтом. В свободное от врачебной работы время я двумя пальцами печатал статьи для отрядной газеты. Постепенно овладев этим несложным искусством, стал печатать для разведчиков командировочные удостоверения от различных предприятий и учреждений. А потом и на немецкой машинке научился печатать «аусвайсы» и другие справки и удостоверения1977, в том числе и для Кузнецова.
Бывало, стою на коленях перед пеньком, на котором водружена машинка, барабаню двумя пальцами. На траве разложены образцы трофейных документов. Подходит Кузнецов, критически осматривает мою работу, недовольно покачивает головой, если замечает неправильно построенную фразу, и тут же даёт урок немецкого языка.
— Такимека! — зовёт меня Лукин. Такимека — машинистка по-испански. — Готово?
Несу свеженькие документы в штаб. Коля, поплевав на печать, аккуратно прикладывает её, налегая всем корпусом. Затем Лукин подписывает. Если на документе нужно подписать вымышленную фамилию, Лукин позволяет себе вольность: делает вместо подписи цветным карандашом какую-то хитрую загогулину. И документ готов.
В первый раз с нашим документом отправился в Ровно разведчик Николай Приходько. В городе жил его брат Иван. Конечно, мы очень волновались, ожидая его. Но вскоре он возвратился и доложил, по своему обыкновению не спеша и смущённо улыбаясь, что всё было хорошо:
— Проверяли, козыряли и пропускали.
С того дня наша канцелярия заработала вовсю. В первое время трудно было добывать форменные гитлеровские бланки, и мы дорожили каждым документом. Вот почему к беспокойству о здоровье разведчиков присоединилось опасение, что изготовленные документы окажутся просроченными и пропадут.
Через два дня в отряде заболевают ещё три человека. И снова та же картина. Когда же выяснилось, что температура держится восемь-десять дней, потом резко падает, и наступает сильная слабость — люди выходят из шалаша, пошатываясь, я понял, что это не грипп. Начинается вспышка какого-то заболевания. Но какого? Как бороться с ним? Перебираю в памяти всё, что знаю о заразных заболеваниях, в десятый раз осматриваю больных, думаю об этом непрестанно.
Ночью проснулся от того, что по груди моей шмыгнула лесная мышь. Моментально вспомнил мышь над котелком с кашей у первого больного, громадное количество мышей, снующих между корнями деревьев, — в этом квартале их особенно много. А ведь если они заразны... Так ведь это и есть наша новая таинственная болезнь — туляремия, болезнь, переносимая грызунами. Я вскочил, стал воскрешать в памяти подробности, признаки. Конечно, вялость, сонливость, головная боль — это мозговая форма туляремии! Опять урок. Уж так, казалось мне, освоились в лесу, что никакой неожиданности быть не может. А вот мышку-то я и не заметил!
Радуюсь, что загадка разрешена, бужу Негубина, кстати, ему нужно сменить Машу возле раненых.
— Анатолий, оказывается — это туляремия!
— Туляремия? Это что такое? — Он ещё и не проснулся как следует.
— Заболевание инфекционное. Переносится мышами.
Негубин наконец окончательно проснулся, оживился.
— Слушай, доктор, а бактериологически...
— Бактериологически — это после войны, а сейчас у нас задача одна — изолировать народ от мышей. Вот, давай думать.
— Думай ты, ты — врач, — вдруг помрачнев, буркнул Негубин и, забрав подстилку, пошёл.
— Ты куда?
— Машу сменить.
Появляется Маша.
— Доктор! Федя там стонет.
Иду посмотреть Федю Воробьёва. Он пришёл к нам в отряд недавно, бежав из плена.
Пять дней назад на шоссе он бросил гранату в легковую машину с гитлеровскими офицерами. Когда его принесли, в теле его я обнаружил больше семидесяти осколков гранаты, стекла, железа и дерева от машины — он после броска не залёг в кювет, хотел посмотреть, попал ли в машину. Один осколок угодил в глазницу. Осколок я вынул, но с глазом было плохо. Федя стонал — мучительно было лежать, масса мельчайших осколков резала, колола.
При моём появлении он замолчал, улыбнулся мягко, открыто.
— Извините, доктор. Это Маша вас подняла? Не стоило. Всё очень хорошо. Ногу только... переложить... немного...
Вместе с Негубиным перекладываем ему ногу, проверяю пульс — он успокаивается, закрывает глаза и бормочет:
— Отец у меня коммунист, доктор. А я в плену был... Теперь без подвига к отцу не вернусь.
Когда выхожу, Маша уже лежит у костра, не раздеваясь, прикрывшись телогрейкой.
Собираюсь забраться в свою конуру, как вдруг замечаю, что плечи Маши вздрагивают.
— Маша, Маша, что с тобой?
Она качает головой.
— Тебя кто-нибудь обидел?
Не отвечает. Новая забота. Наверное, что-то неладно у неё с Бражниковым. Но Маша никогда ничего об этом не говорит. Не добившись от неё ни слова, иду спать.
Вот так дела, думаю! Всего два помощника у меня и столько с ними сложностей! Что же будет дальше?