Сравнение изданий книги
«Записки партизанского врача»

У большого транспортного самолёта стоят лётчик, в унтах, кожаном пальто и кожаном шлеме, и Медведев. Они обсуждают маршрут полета.

Надеваем оружие, сумки с боеприпасами, с продовольствием, поверх — лямки парашютов.

Высокий майор, инструктор-парашютист, будет нас сопровождать в полете. Он проверяет лямки, следит, чтобы они не перепутались с ремнями сумок и оружия, — возможно, приземлившись, придётся очень быстро освободиться от парашюта... Лётчик здоровается с нами, внимательно оглядывает каждого. Весёлый блеск его глаз, сила и уверенность в каждом движении и сдержанная деловитость командира вселяют в нас спокойствие.

По изумрудному травяному полю аэродрома мчится к нам чёрный автомобиль. Выходит начальник Управления, тот самый генерал, который отдал приказ о нашем отъезде. Он здоровается с каждым за руку.

Мешок с парашютом за спиной очень тяжёл — еле стою выпрямившись. Генерал смотрит на меня, почему-то улыбается, оборачивается к молодому подполковнику с пухлыми губами и детским румянцем.

— А вот и доктор. Теперь сроки выполнения главной задачи будут зависеть от его умения.

И ко мне:

— Поставьте раненого на ноги, доктор. И как можно скорее. — Он быстро взглядывает на меня из-под седых нависших бровей. — В бою вперёд не лезьте. Найдите в отряде своё место.

Мне показалось, что он испытывает меня.

— Это как придётся, товарищ генерал-лейтенант! В зависимости от главной задачи!

Он кладёт руку мне на плечо и тихо и настойчиво повторяет:

— Найдите в отряде своё место. А главная задача...

Он снова замолкает, словно подбирая слова. А может быть, в этот миг, глядя на наши молодые лица, вспоминает он дни своей молодости... Первые годы Советской Республики. Собираются армии Антанты. Он далеко от родины, среди врагов. Его выслеживают, окружают, захватывают. Допросы и пытки. Но он знает, что он не один. Он коммунист — значит, не одинок! Друзья помнят его. И нет такой силы, которая помешает им прийти на помощь. Эта вера помогала ему, когда провокаторы сбивали его в перекрестных допросах. Когда палачи пять раз подряд заливали ему через ноздри в лёгкие воду и потом сапогами били по животу... Он вынес всё. И друзья спасли его. Этот случай из жизни генерала мне рассказали товарищи. А сейчас, глядя на меня, может быть, действительно он просто подыскивает слова...

— Главную задачу, — медленно повторяет генерал, — выполняем мы все... И для того, чтобы каждый делал своё дело, он должен твёрдо знать, что товарищи не бросят его в беде. А если он будет ранен, всё, что можно, будет сделано для спасения его жизни... Вот эту уверенность вы должны внушить вашим бойцам. Врач воюет не винтовкой. — И крепко пожимает мне руку. — Счастливой дороги, доктор!

Наконец мы в кабине, сидим на узких скамьях вдоль стен. Входит Медведев, в последний раз обнимает каждого.

Летим.

И вот внизу развёртывается родная Москва. Зачернила она свои яркие крыши и купола, зелёными пятнами покрыла свои стены — замаскировалась. И многого не узнаю сверху. Наверно, тысячи людей на улицах подняли сейчас головы, потеплевшими глазами смотрят на красные звёзды самолёта: «Наш летит!» — и желают нам успеха. Чувствует ли мать, что сын её улетает сейчас? Глянула ли жена из окна своей больницы, подумала ли обо мне?

Товарищи мои застыли у окон кабин, прижались лицом к стеклу, торопятся наглядеться.

До свидания, Москва! Ждите нас, матери и жены!

Скоро внизу под нами темнеет. Набираем высоту. Становится холодно. На высоте четырёх километров перелетаем линию фронта. Видно, как там, внизу, то вспыхивают, то гаснут огни, рыщут прожекторы. Вот за окнами кабины красивое сияние — словно букеты красно-синих огненных цветов. Мы любуемся ими, спрашиваем у стрелка, сидящего на возвышении у башенного пулемёта, что это такое.

— Зенитки нас обстреливают, — спокойно отвечает он.

Выходим из огня. Немного теплее — значит, убавили высоту.

Но вот в стороне чуть выше нас тёмный силуэт тяжёлого немецкого бомбардировщика. Стрелок настораживается. Сопровождающий нас высокий сутулый майор бросается к хвостовому пулемёту. Мы волнуемся — немец вооружён куда лучше нашего мирного транспортировщика. Пулемётная очередь бьёт по стёклам нашей кабины. Строчат и наши пулемёты. Неужели придётся прыгать здесь, не долетев до цели? Но экипаж самолёта спокоен. Моторы равномерно и мощно гудят. Умелые руки пилота уводят нашу машину за тучу. Чёрный бомбардировщик исчезает позади. Перекрывая гудение моторов, мы громко поем:

Нам не страшны ни льды, ни облака!

Стрелок, улыбаясь, глядит на нас сверху и подпевает:

Знамя страны своей, пламя души своей Мы пронесём через миры и века!

Прошло больше четырёх часов. За окнами совсем темно.

Внезапно сквозь дурман от гудения моторов, от сладковатого запаха бензина и непрерывной качки прорвались длинные настораживающие свистки — пилот подал предупредительный сигнал.

За окном, далеко внизу, в темноте, где угадывался лес, покачивался и кружился огненный треугольник костров.

И тут сейчас же настойчиво зачастили короткие свистки — последний сигнал. Мы, двенадцать парней, перетянутых массой ремней и лямок, неуклюже поднялись с лавок вдоль стен. Придерживая на бедре сумку с операционным набором, я вслед за другими зацепил крючок от парашюта за трос под потолком.

Сопровождающий майор, задремавший, едва мы пересекли фронт, вскочил, рывком отодвинул в стене дверь, держась обеими руками за косяки, высунул голову и тотчас оттолкнулся назад. Редкие волосы его разметались по лицу, сквозь них возбуждённо блестели глаза.

— Прибыли!.. — Он быстро пробежал по кабине, ощупал каждого, пожал руку: — Товарищи!.. За родину!.. Пошёл!..

Я поднял голову, увидел, как мелькнули в рамке двери зелёный мешок парашюта и сапоги, и шагнул за ними.

Свежая, плотная мгла ударила в лицо. Наступила тишина и неподвижность. Только лямки, в которых я висел, неудобно резали под мышками.

И вдруг я увидел под собой дымные красные костры, машущих руками людей — и всё это быстро уносилось от меня в сторону. Подтянул одну из строп, чтоб задержать полет. Парашют стал поворачиваться, голова закружилась, затошнило... На мгновение мне стало всё равно — выпустил стропу.

Пришёл в себя оттого, что ветки зашуршали вокруг, земля мягко толкнула в ноги и, шелестя, рядом опадал парашют. Меня окутал влажный мрак листвы.

Я быстро освободился от лямок, прикрыл парашют ветками, вытащил маузер...

Через освещённое луной болотце ко мне шёл человек. Он остановился в нескольких шагах за деревом и замигал карманным фонарем. Посигналил фонариком и я. Человек тихо окликнул:

— Хто такий?

Я насторожился.

— А вы кто такой?

Человек вздохнул и снова тихо позвал:

— Хто такий?

Я решил не поддаваться:

— Нет, вы кто такой?

Тогда человек вышел из-за дерева и махнул рукой:

— Та що нам ховаться!.. Хиба вы не доктор из Москвы?

— Доктор!

Он подошёл ко мне, улыбаясь и решительно протягивая руку.

— Та вы не беспокойтесь, мы свои. А пациент вас отут недалечко дожидает...

Он помолчал, всё так же улыбаясь и с видимой радостью оглядывая меня. Потом сказал:

— Ну, как она, Москва? Стоит?

— Стоит!

— Ага, ага... — он продолжал радостно улыбаться. — Стоит, значит!.. Ну, а закурить есть?

Он с наслаждением затянулся московской папиросой и, не торопясь, смакуя, продолжал разговор в том же духе.

— Ну, а как в Москве — порядок?

— Порядок.

Улыбка на лице его расползалась всё шире, он удовлетворённо кивал головой.

— Вот и доктор, — представляет Бражников. — Знакомьтесь: командир местной партизанской группы Виктор Васильевич Кочетков.

— Садитесь, передохните, — радушно, словно в своей комнате, басит Виктор Васильевич. И это так буднично, что совсем не идёт к его романтичному облику. — Потом, пока мы тут всё закончим, часок подремлете в лагере и отправитесь к раненому.

В лесу, вокруг костра, вповалку спят люди, кто в комбинезонах десантников, кто в штатском. На мой приход кое-кто поднимает голову, оглядывает меня и снова засыпает.

Начинается мелкий дождь.

После короткого сна у костра в лесу под моросящим дождиком отправляюсь в сопровождении двух партизан к пострадавшему.

Со мной только самое необходимое: инструмент в металлическом стерилизаторе, прокипячённый ещё в Москве, перевязочные пакеты, спирт во фляжке, шина для ноги.

В темноте приходим на опушку леса, к полотну дороги. Уже сереет небо. От корней деревьев поднимается туман. Но птиц ещё не слышно.

Провожающий меня партизан коротко и резко свистит. С противоположной стороны от полуразрушенной станции в ответ раздаётся продолжительный свист, и мы по-пластунски переползаем через рельсы.

У самой станции едва заметен маленький погребок; дверь завалена бревном.

Мой провожатый тихо и внятно произносит пароль.

Из-за куста выходит человек в чёрном пальто с винтовкой в руках, отваливает бревно, и я вхожу. Совершенная темнота. Запах сырости. Ноги скользят по сбитым замшелым ступеням. Провожатый, нагибаясь в темноту погреба, снова говорит пароль и зажигает карманный фонарик.

Потолок идёт наклонно вниз. Оттуда, из тёмного угла, на нас напряжённо смотрят человеческие глаза. Постепенно вырисовывается силуэт большого, грузного человека. В левой руке он сжимает пистолет. Молчит.

— Доктор из Москвы прилетел, — сообщает провожатый.

Пробираюсь к нему на четвереньках, беру руку, чтоб прощупать пульс, и вдруг чувствую крепкое до боли пожатие.

Из глаз человека катятся слёзы. Считаю пульс. А он бормочет, не глотая слёз, не сдерживая рыданий:

— Три дня лежу здесь. Ночью пищу приносят, днём один... И над головой шаги. Кто ходит, не знаю... Обходчики? Немцы? Вот войдут сюда... А я двинуться не могу... Пистолет только... Четыре патрона для них, последний — для себя... И всё слушаю, слушаю... Сегодня ночью слышу — самолёт. Наш... Фу-ты!.. — Он мотнул головой. — Плачу, как маленький!.. Вы не смотрите, не от боли. Просто от того, что вот врач... Из Москвы... Нарочно для меня самолётом... Тысячу километров...

И вдруг затих. Пульс сто двадцать. Очевидно, в ране заражение. Пока я возился с ногой, он не сказал ни слова, не застонал ни разу. А я... я сразу понял, как неверно готовился к моей работе. Где стерильные простыни, лампы, помощники? Я один, на четвереньках, в полутьме с карманным фонариком. И каждые две минуты заглядывает сверху часовой и шепчет:

— Скорее, доктор!

А я не умею одной рукой открывать ампулу с новокаином и той же рукой держать шприц так, чтобы не уронить иглу, и набирать в шприц новокаин и одновременно другой рукой протирать кожу спиртом, и поддерживать локтем край плащ-палатки, один конец которой провожатый держит над раной, так как с потолка сыплются земля и солома. В открытой ране — отломки кости. Нужно обрезать с помощью пинцета и скальпеля дряблые края тёмной, нехорошей раны, удерживая свободными пальцами остальные инструменты. Темно. Мой фонарик треплется где-то на поясе на животе и светит в землю. Как я не приспособлен!

Время летит. Часовой, мне кажется, непрерывно заглядывает и торопит. Чувствую, что все нервничают и злятся на меня за то, что я копаюсь. Роняю пинцет. Это ужасно. Нащупываю его локтем на земле, ищу в стерилизаторе другой.

Слышу за спиной шёпот:

— Кто-то прошёл мимо станции! Скорее!

Наконец кончаю, устанавливаю отломки, перевязываю, прибинтовываю шину. Оставляю больному таблетки стрептоцида, прощаюсь и выхожу.

Уже светло. На опушке туман поднялся до середины толстых сосновых стволов. Где-то в глубине леса прозвенело робкое цвирканье. Сколько мы пробыли в погребе? Два с половиной часа! О, если бы мой учитель, хирург Михаил Данилович Веревкин, видел, как неумело, как бездарно долго обрабатывал я эту рану!..

Теперь будем ждать, как поведёт себя инфекция. Ждать... Часовой устраивается за кустом и наблюдает за погребом. Мы переползаем через полотно и уходим в лес. Человек со сломанной ногой остаётся на весь день один.

Короткими ночами лежим в траве у полотна. Часами молчим и слушаем, — не загудит ли самолёт. Тихо шелестит лес. Хрустит хворост под руками дежурных у костров. Трещат горящие поленья.

Когда возникает жужжание, напряжённый слух усиливает его во много раз, и кто-то, не выдерживая, кричит «воздух». Охапки хвороста летят в костры и красные рваные языки вытягиваются в чёрное небо.

Чаще всего — ошибка, пролетел жук.

— Отставить! — кричит звонким баском Кочетков.

Но вот жужжание вырастает в тяжёлое, ровное гудение на востоке — наши! Чёрным силуэтом из-за деревьев тяжело проносится ревущая машина. Круг-другой, потом самолёт медленно летит по прямой над нами, и за ним одно за другим вспыхивают между звёздами белые облачка. Мы поднимаем руки, кричим что-то туда, вверх, — лётчику, родным звёздам на крыльях, считаем парашюты.

Едва выясняется, кого куда занесло, мчимся туда, спотыкаясь о кочки, путаясь в траве, продираясь через кустарник, — чтоб скорее встретить, пожать руку. И там же с первых слов расспросить, что нового в Москве, что на фронте, затянуться московской папироской, получить письма...

Почти все слетелись. Прилетел и Негубин. Он застрял среди ветвей старой берёзы у самого костра. Запутался в стропах парашюта и ошеломлённый сидел на ветке, молча озираясь, словно громадная птица. Мы внизу суетились, наперебой советовали:

— Руби стропы!

— Распутывай!

— Бросай сумки!

Я попытался взобраться на дерево. Два раза сорвался, только ободрал руки и щеку. Почти все прибывшие уже собрались к кострам, а я всё ещё не мог помочь Негубину. Злился на себя отчаянно — что, если бы в тот момент на нас напали? Наконец Саша Базанов ловко и быстро влез на дерево, распутал стропы, и Негубин спустился. Мы расцеловались. Но пыла первой встречи уже не было. Негубин смотрел на меня холодно и немного презрительно.

Оказывается, и это мне нужно уметь — лазать по деревьям!

Вскоре прибыла и Маша. Приземлилась она неудачно: парашют протащил её по шпалам и ударил о рельсы. Она так и осталась лежать плашмя на пути. Мы с Негубиным бросились к ней. Но рядом как из-под земли вырос Бражников, наклонился над ней.

— Маша!

Она приподнялась на локте, взглянула на него, и лицо её озарилось такой счастливой улыбкой, что мы все вокруг заулыбались.

— Здравствуй. Здравствуйте, товарищи, — обратилась она и к нам.

Негубин только руками развёл. А подошедший к нам Медведев ткнул меня пальцем в бок и, подмигнув в сторону Бражникова, пошутил:

— Вы что же, доктор, в Москве-то не углядели!

Действительно, этого я в Москве не заметил. Бражников осторожно опустил Машу на землю, прислонил спиной к поленнице дров и тотчас отошёл.

— Ну нет, — сказала Маша, недовольно хмурясь, когда я подошёл к ней, чтобы помочь подняться. — На руках меня здесь носить не придётся! — и в лагерь шла без посторонней помощи, прыгая на одной ноге.

Наконец из Москвы прислали и часть нашего имущества. Скоро среди лагеря уже возвышалась, укрытая плащ-палаткой, целая горка шин, бинтов и лекарств. Мы чувствовали себя спокойно. В ближайших сёлах гитлеровцев не было. Несколько полицейских в счёт не шли. Но однажды разведчик Николай Брежнев принёс тревожное известие: местные полицейские сообщили немцам в Киев, что здесь высадилась десантная дивизия.

Это было на следующее утро после прибытия к нам командира отряда Дмитрия Николаевича Медведева. С первого же мгновения, как он появился среди нас, в отряде всё встало на свои места. До сих пор мы жили как-то отдельно — каждый раскладывал свой крошечный костёрик, готовил себе еду из московских концентратов, между дежурствами на посту лежал, спал, бездельничал... А тут, хоть не пришла ещё группа комиссара (явилась она лишь на другой день), и ещё где-то далеко от нас блуждала группа начштаба, но уже во всём почувствовалась организующая, железная воля командира. Казалось, сами собой сразу подтянулись все подразделения, организовались общие кухни, всюду закипело дело...

Медведев сразу же обошёл лагерь. Вот он на мгновение задержался возле одного из бойцов, которому никак не удавалось разжечь костёр. Командир легко присел на корточки, расшвырял нескладную кучу хвороста и быстро, ловко соорудил стройную пирамидку костра. Затрещал, забился весёлый огонёк. Медведев, смеясь одними глазами, постоял над костром, затем спросил смущённого бойца:

— Понятно? — и вдруг снова разбросал костёр. — Теперь сам сложи, — и пошёл дальше.

Неторопливо, широкими мягкими шагами шёл он по лесу, присматриваясь к каждой тропинке, к каждому холмику. Проверил посты. И всё молча, так спокойно, по-хозяйски, что мы все сразу почувствовали себя с ним как за каменной стеной — уверенно и легко.

Медведев остановился в центре лагеря, постоял, подумал.

Я смотрел на него с любопытством. Мне казалось, что этот человек, всегда подтянутый, как струна, молчаливый, знает какую-то тайну воздействия на людей, что он видит вокруг во всём то, чего не видят другие... Лицо его было спокойно. И только глаза, как всегда, живо блестели и искрились каким-то смешливым огоньком.

— По-моему, место неплохое... — осторожно пробасил Кочетков, гордившийся выбором места для лагеря.

Медведев внимательно посмотрел на него, на нас и вдруг очень серьёзно сказал:

— Плохо. Тропинки старые, исхоженные, — мы здесь на виду. Поляна открытая — оборону держать трудно. Плохо.

И, помедлив немного, сказал жёстко и категорически:

— Через два часа всем собраться на просеке. Что можно, — взять на спину, остальное — зарыть. Перейдём на новое место. Нужно ждать карателей.

Вечер. Маша, Негубин и я стоим на полянке перед грудой тяжёлых металлических шин Томаса, красивых и громоздких аппаратов для вытяжения, перед пирамидой цинковых патронных ящиков с медикаментами. Даже половину всего нам не унести на себе.

— В армии бывают специальные автомобили! — мечтательно говорит Маша.

Сижу на свеженасыпанном холмике, под которым покоятся совершенные аппараты Томаса, и ножом вырезаю из веток самодельные шины. Нож слушается плохо, сырое дерево выскальзывает из рук. Порезал палец, натер мозоль, шина получается тяжёлой, бугристой. Из какого дерева нужно делать её? Навыка у меня нет. Уж лучше бы я в Москве учился вырезать ножом шины из веток, чем собирал этот академический груз...

Едва взошла луна, отряд выстроился цепочкой на полянке.

— Ну, товарищи, — тихо говорит командир, — взошло партизанское солнышко! Идти гуськом. Не разговаривать. Не курить. Приказания передавать по цепочке. Приготовиться! Оружие — в боевой готовности! Вперёд!

Идём в первый поход. Товарищи несут моего пациента: по дороге оставляем его в землянке в чаще леса. Я доволен — ему нужен покой, покой во что бы то ни стало. Таково первое требование классической хирургии. И не об этом ли говорил мне на аэродроме седой генерал?

Разбиваем лагерь. Под высокими дубами растянули парашютные палатки. Утром на них появились шуточные надписи: «Ресторан», «Больница», «Улица зелёного дуба». На широком морщинистом стволе дуба прибит листок бумаги. Это первый номер нашей партизанской газеты «Мы победим».

Днём нас всполошила автоматная очередь. Но оказалось, что часовой обстрелял дикую козу. Коза убежала, а мы поймали её детеныша — маленькую золотисто-коричневую козочку, привязали среди лагеря и ласкали и кормили её.

И томились, томились от бездействия. Одна из наших групп во главе с начальником штаба отряда Пашуном была по ошибке выброшена на сто километров в сторону, и приходилось ждать, пока группа подойдёт. В Москве застряли ещё две группы и не могли вылететь, так как ночи стали очень короткими, и самолёт не успевал вернуться до рассвета. Группы должны были ждать, когда удлинятся ночи и установится лётная погода.

Но где бродит группа Пашуна, долго ли ждать оставшихся в Москве, — всё было неизвестно.

Как-то отправляясь из нового лагеря к моему раненому, я присоединился к группе, посланной командиром на место нашей высадки, на разрушенную станцию Толстый лес. Мы должны были забрать в лагерь «маяк» — двух партизан, оставленных на станции на случай, если подойдёт группа начштаба Пашуна.

В землянке всё обстояло благополучно. Кость у больного срасталась, настроение его улучшалось.

— Спасибо, доктор, скоро выйду, — сказал он, пожимая на прощание руку.

Пока мы шли от землянки к станции, я мысленно рассуждал о задачах медицины в условиях партизанской войны. Итак, первый вывод: необходимо завести побольше связей с местным населением и тяжело раненных оставлять у своих надёжных людей. Это обеспечит им покой, как требуют учебники. Не таскать же их с собой сотни километров по дремучим лесам!

«Маяк» встретил нас метрах в трёхстах от условленного места.

— На станции немцы! Какая-то часть проходит вдоль полотна.

Всем захотелось посмотреть на живых фашистов. По очереди каждый выползал на дорогу и, чуть приподнимая голову, смотрел.

Немцев я увидел не сразу — от волнения туманились глаза. Прижался щекой к пыльной дороге, перевёл дух и снова приподнял голову. Совсем близко на брёвнах возле станции сидели человек тридцать в серо-зелёных шинелях и пилотках. Кое-кто закусывал, кое-кто, вытянув ноги, полулежал на брёвнах и глядел в небо. Слышались разговоры, смех...

Мы отошли за придорожные кусты.

— Как быть, товарищи? — спросил Ермолин. — Идти в лагерь? Или как? — Плечистый, с отрастающей курчавой бородой, он поглаживал ладонью диск автомата и широко улыбался.

Все поняли, о чём он спрашивает. Помолчали. Внезапно высокий, худощавый Арсеньев шагнул вперёд и взволнованно прошептал:

— Тряхнем их, а?

Нас было всего восемь человек. Но не поэтому мы молчали. Командир строго приказал: избегать противника, в бой не вступать, не выдавать себя. Почему? Для чего же мы прибыли сюда? Что за странная, таинственная задача у нас?

— Как на прогулке сидят здесь, подлецы! — не успокаивался Арсеньев. Лицо его побледнело, тонкие губы вздрагивали, голубые глаза потемнели, заблестели. — Ударить их надо!

Капчинский подошёл к нему вплотную и тихо сказал:

— Прекратите, пожалуйста, разговоры!

— К чёрту! — Арсеньев говорил почти громко. — Просто трусите! В первый раз немцев увидали — и в кусты. Пусть гуляют здесь, так? — Он уже не мог сдержать себя. — А я сейчас их... к чёртовой бабушке... постреляю... — и сорвал с плеча автомат.

Капчинский схватил его за руку. Немцы у станции забеспокоились, стали посматривать в нашу сторону.

— Пусти! — прохрипел Арсеньев. — Пусти, к чёртовой матери!.. — и левой рукой рывком отстегнул гранату.

Капчинский отпустил его. Отступил на шаг. И всё с той же своей виноватой улыбкой, но с такой непередаваемой насмешкой произнёс: «Мальчишка!», что Арсеньев опешил и как-то сразу потух.

— В лагерь! — приказал Капчинский и, не оглядываясь на Арсеньева, пошёл вдоль опушки к лагерю.

Мы понимали Арсеньева. Очень уж хотелось швырнуть гранату в эту весёлую группу завоевателей, дать хорошую автоматную очередь и посмотреть, как они всполошатся. Но Капчинский был прав. И мы пошли за ним. Арсеньев молча поплёлся последним.

Узкая лесная дорога исполосована тенями от стволов и ветвей. В косых лучах солнца над колеями, как шлагбаумы, золотятся стайки мошкары. Идущий далеко впереди Ермолин перерезает эти полосы и скрывается за поворотом дороги. Когда мы добираемся до поворота, он выходит к нам из-за деревьев с ведром в одной руке, с лукошком в другой. В ведре — молоко, в лукошке — яйца. Это неожиданно, как в сказке. Сам широкоплечий и широколицый, Ермолин со своей кудрявой каштановой бородой тоже похож на какого-нибудь Кудеяра из старинной песни.

И когда идём обратно в лагерь, нехорошо на душе: вместо того чтобы бить фашистов, прячемся в лесу, объедаемся... Вместо того, чтобы двигаться вперёд, сидим на месте. Половина имущества, собранного в Москве, уже брошена.

Действительно, с самого начала всё пошло кувырком.

Молча шагаем по тропинке, думаем о Москве. Там небось считают, что мы воюем...

Вот скоро и лагерь. Стемнело. Ещё день позади. На болотистой полянке, освещённой луной, важно вышагивает длинноногая цапля, спокойно и мирно, как в Московском зоопарке.

ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН

На рассвете нас разбудила длинная автоматная очередь.

— Козу опять обстреляли, — потягиваясь, сказал Негубин.

Но уже через минуту, под треск автоматных и пулемётных очередей, дрожащими от волнения руками мы застёгивали на себе ремни с оружием и выбегали из палаток.