Сравнение изданий книги
«Записки партизанского врача»
Что будет, если сравнить издание книги «Записки партизанского врача» 1956 года с переработанным переизданием 1977 года? За счёт чего книга стала тоньше? Какие правки были внесены, и не поработала ли над ней цензура? Проверим это в нашем материале...
1977РАССКАЗ О КОМСОМОЛЬЦЕ СЕРЁЖЕ
В небольшом городке Б., на Западной Украине, провокатор передал начальнику городского гестапо список всех пятидесяти семи комсомольцев-подпольщиков, с фамилиями, адресами и даже приметами.
Гестаповец обрадовался — появилась возможность выслужиться: за убийство комсомольцев можно получить не только крест, но и небольшое именьице на Украине... Однако дело осложнялось тем, что гестаповец через несколько часов должен был выехать в Ровно, куда его вызвали на три дня по делам службы. Не желая упускать столь выгодного дела, он до своего возвращения засадил провокатора в одиночку, чтобы тот больше никому не проболтался. Список же он запер в ящике письменного стола в своём кабинете.
Обо всём этом гестаповец со смехом рассказывал двум друзьям, с которыми встретился в канцелярии ровенского гестапо. Хохоча и остря, они прохаживались между столами, и каждый предлагал самый простой и остроумный способ поимки комсомольцев. И никто не обратил внимания на то, что в дальнем углу недавно принятый на работу переводчик оторвался от кипы писем и замер, словно заглядевшись в окно. Через несколько минут он встал и вышел на крыльцо. Он кликнул оборванного мальчишку, сидевшего неподалёку под забором, и, послав его за сигаретами, передал одновременно записку для партизан. Малыш проделал тридцать километров верхом, почти не отдыхая. А на следующее утро в лесу под городком Б. партизаны читали донесение ровенского подпольщика.
Итак, комсомольцев нужно спасти в течение трёх дней, до возвращения начальника гестапо из Ровно. Как это сделать? Выкрасть список нельзя — в гестапо городка Б. у подпольщиков нет своего человека. Напасть на гестапо можно, но бесполезно — рядом в казармах крупные фронтовые части, отведённые на отдых. А просто забрать комсомольцев из города жалко — это значит разрушить с таким трудом налаженную работу подполья.
И тогда партизаны решили действовать хитростью.
Недалеко от лагеря на лесном хуторе жила семья расстрелянного гитлеровцами лесничего: жена и два сына. Старший, семнадцатилетний комсомолец Серёжа, не раз просился в отряд, но партизаны не брали его, во-первых, из-за молодости, а во-вторых, потому, что и так он многое уже делал для партизан: сообщал им о подозрительных людях, появлявшихся в лесу недалеко от лагеря, часто служил проводником... Но ему этого было мало. И всякий раз, встречаясь с партизанами, он требовал:
— Дайте боевое задание! Не подведу! Честное комсомольское, не подведу!
Те отшучивались:
— Ладно, порасти ещё с годик!..
Он очень обижался:
— Не доверяете? Да? Не верите?
И теперь, когда в штабе отряда выбирали, кого подослать в гестапо, кто не вызовет там подозрения и выполнит задание, кандидатура Серёжи показалась самой подходящей. Его решили послать в город к помощнику начальника гестапо — предложить свои услуги для розысков партизан. Дали ему бумажку с обозначением местоположения партизанского лагеря. С небольшой ошибкой, конечно, — лагерь был обозначен километров на двадцать севернее, чем стоял отряд.
— Не заробеешь, Серёга? — спросили его партизаны.
У парня глаза так и сверкнули. Тряхнул своим чёрным казацким чубом:
— Нет! Кого укажете, убью за батьку. Пистолет мне дайте!
— Не горячись, сынок, — остановил его командир, человек пожилой и серьёзный. — Тут с умом нужно: не одну собаку убить, а пятьдесят семь товарищей наших спасти. Понял? Ты там в гестапо волком не смотри. Прикинься. Скажи, деньги вам с маткой потребны, за деньги выдаёшь. Потребуй пятьсот марок — они поверят. И если прикажут вести карателей — не робей, веди. Всё будет в порядке, не подведём тебя. Ну, в добрый путь.
В гестапо Серёжу встретили ласково, сейчас же провели к помощнику начальника — высокому сухопарому немцу с длинной жёлтой шеей. Похожий на общипанного гуся, гестаповец долго читал записку, вытягивая шею и сопя. Затем он осклабился и сказал:
— Хорошо. Проверю. Утром пойдёшь с нами.
И Серёжу отвели в соседнюю с кабинетом комнату, где стоял один потёртый жёлтый кожаный диван. Серёжа почти не спал. Он не знал, что означали слова командира: «Всё будет в порядке». Очевидно, в лесу, куда он приведёт карателей — а он легко приведёт их в точно указанное место, ведь лес он знает хорошо, — на карателей нападут партизаны и освободят его. И Серёжа предвкушал бой и представлял себе, как добудет в бою оружие и будет стрелять в палачей своего отца...
На рассвете за окнами послышался шум, гул множества голосов.
— Ауф! Ауф! — закричали в коридоре.
В кабинет заглянул сухопарый гестаповец.
— Вставай, мальчик! Идём!
Карателей на улице было очень много. Гораздо больше, чем партизан в лесу. Тускло поблёскивали стволы автоматов. Позвякивали фляжки. Зловеще покачивались на плечах чёрные стволы ручных пулемётов. Лица у солдат были хмурые, злые. Серёже стало страшно. Что, если партизаны не одолеют их? Но он сейчас же отогнал эту мысль.
Серёжу поставили впереди колонны. Четыре солдата с револьверами в руках окружили его. Подошёл гестаповец.
— Слушай, мальчик, если соврал — смерть! Понял?
Серёжа молча кивнул. Его толкнули в спину. И они пошли.
Когда они вошли в лес, было уже совсем светло. Отчаянно верещали птицы. Пахло черёмухой.
Серёже за каждым деревом мерещились свои. Чем ближе они подходили к поляне, указанной в записке, тем сильнее колотилось у него сердце. Каждую секунду он ожидал окрика, выстрела. И он поглядывал на волосатую руку, махавшую револьвером возле его уха, и готовился впиться в неё зубами.
Но в лесу было спокойно. Вот впереди поперёк просеки показался завал из деревьев и ветвей. Ещё несколько дней назад этого завала здесь не было. Серёжа инстинктивно замедлил шаг. Гитлеровцы насторожились. Кто-то коротко скомандовал: «Стой!» Вперёд вышел пулемётчик. Через мгновение сухой треск пулемёта рассёк лесную тишину. И смолк. Ответа не последовало.
— Вперёд! — скомандовали сзади.
Серёжу толкнули в спину. И четыре солдата вместе с ним побежали вперёд.
— Стреляйте! — не выдержав, закричал Серёжа партизанам, которые, как он думал, скрывались у завала. Гитлеровцы, решив, что мальчик обращается к ним, снова подняли стрельбу...
За поваленными деревьями никого не оказалось. И тогда леденящий ужас охватил Серёжу. Он понял, что в отряде что-то случилось, и партизаны не сумели встретить их здесь. Сейчас они выйдут на поляну, каратели увидят, что там никого нет, что он обманул их, и застрелят его тут же. Вон за тем поворотом откроется поляна... Серёжа собрал все свои силы, приготовился прыгнуть в сторону, в кусты, бежать... Вот они повернули по дороге, кусты и деревья словно расступились...
И перед глазами Серёжи и сопровождавших его карателей открылась широкая лесная поляна, а на ней — настоящий партизанский лагерь. Не меньше десяти костров дымилось в разных концах поляны. Несколько шалашей виднелись в центре, среди кустов. Обрывки бумаги белели то тут, то там. И даже какая-то тряпка сушилась на прутике, воткнутом в землю у костра.
Ни одного человека на поляне не было.
Серёжа не верил своим глазам. Но высоченный солдат с волосатыми руками хлопнул его по плечу:
— Гут, мальчик! Твоя была правда!
Каратели брали лагерь по всем правилам: ползли, стреляли из автоматов и пулемётов, бросали в шалаши гранаты. Потом собирали трофеи: пустые консервные банки, обрывки каких-то записок, тряпку — и тщательно изучали. По всем признакам, партизаны оставили лагерь не более получаса назад.
До сумерек рыскали каратели в окрестностях лагеря. Возвращались в город весёлые, с шутками и смехом. То и дело кто-нибудь подходил к Серёже, ударял по плечу и говорил:
— Молодец!
Можно было представить себе, как не хотелось карателям наткнуться в лесу на партизан.
Возле гестапо Серёжу встретил помощник начальника, похвалил. Дал двести марок — ведь дело было сделано только наполовину — и отпустил домой.
— Приходи, мальчик! Что узнаешь — сообщай! — говорил он на прощание, помахивая костлявой рукой.
Ночью в лагере партизаны рассказывали Серёже, как всю прошлую ночь сооружали они фальшивый партизанский лагерь и с каким удовольствием наблюдали они издалека воинственные упражнения карателей.
— Главного мы добились: теперь, Серёга, гестаповцы верят тебе, как богу! — заключил командир. — Так слушай, друже, что ты должен сделать.
И только теперь рассказал Серёже план спасения комсомольцев.
В третье утро, последнее перед возвращением из Ровно начальника гестапо, в лагерь привезли семью лесничего. Мать — сорокалетняя худенькая женщина. Волосы у неё гладко зачёсанные, с пробором, будто пепельные, не поймёшь, то ли цвет такой, то ли проседь. Глаза выцветшие, печальные.
— Сыну скоро отправляться? — тихо спросила она командира.
Командир ответил, словно прощения попросил:
— Сегодня, мать, сейчас. Товарищей нужно спасать.
Она молча закивала головой, как-то неловко погладила Серёжу по голове и ушла к обозу, где хлопотали женщины и где она тотчас же нашла себе дело. Младший брат Серёжи, лет десяти, вихрастый, курносый, в веснушках, скакал козлом, с любопытством заглядывал в шалаши, поглаживая ладошкой лакированные приклады автоматов и, видимо, был в восторге, что попал к партизанам. Ему всё это казалось весёлой игрой.
Серёжу с братом ввели в просторный штабной шалаш. В центре стоял обыкновенный молочный бидон.
— Вот, ребята, — обратился к ним командир. — Этот бидон заполнен свежим и вкусным сливочным маслом.
При этих словах окружающие их бородатые партизаны загоготали. Посыпались острые шутки.
— Эге, хлопцы, с того масла пронесёт!..
— Пробовать вам то масло не следует, — серьёзно сказал командир. — Отвезёте его в город и отдадите в подарок гестаповцу. Вот, теперь слушайте внимательно.
Партизаны плотнее сдвинулись кругом. Командир заговорил шёпотом:
— Бидон постарайтесь внести в коридор гестапо. Если удастся, поставьте поближе к двери в кабинет начальника. Если при тебе, Сергей, крышку этого бидона откроют, за пятнадцать минут уходи как можно дальше от гестапо. Если не откроют, уходя, сам открой крышку. Тут сверху и вправду — масло. На всякий случай, как только внесёте бидон, отправь брата к повозке. А ты, малыш, — обратился он к младшему, — через десять минут, слышишь, ровно через десять, кликни брата, словно он тебе понадобился упряжь поправить. И сразу же нахлёстывайте лошадей, — да в лес. Погони не бойтесь — подпольщики наготове, отрежут погоню. Пока вы станете орудовать в гестапо, вокруг на улицах, в подворотнях будут наши люди. У них есть оружие, гранаты — они вас в обиду не дадут. Скорее всего никакого боя не случится — вы успеете спокойно уехать. — Командир помолчал, вздохнул. — Больше послать некого. Главное ведь, чтоб гестаповцы поверили в это масло... Ну, всё. Понятно, какое тут внизу масло?
— Понятно! — решительно ответил Серёжа.
Но маленький брат его отчаянно засопел и жалобно сказал:
— А я не знаю, когда пройдёт десять минут!
Все рассмеялись. Командир снял с руки часы и отдал мальчику. Ему объяснили, как отсчитать десять минут. Поставили бидон на повозку. Серёжа сел на облучок. Младший пристроился рядом, свесил ноги, рукой придерживает в кармане часы. И поехали.
На две трети бидон был заполнен взрывчаткой — толом. В тол опущен взрыватель замедленного действия. Устройство взрывателя простое: тонкостенный стеклянный пузырёк с жидкостью помещён в порошок. Если разбить пузырёк, жидкость выльется, смочит порошок, начнется химическая реакция, рассчитанная точно на пятнадцать минут. Тол прикрыт жестью, на которую положено килограмма три сливочного масла. Проволочка от взрывателя протянута кверху, прикручена к крышке бидона. Открыть крышку — дёрнуть проволочку — разбить взрыватель, и через пятнадцать минут произойдёт взрыв огромной разрушительной силы.
К ночи ребята не вернулись.
А утром разведка сообщила: вчера после полудня здание гестапо взлетело на воздух.
Партизаны ликовали. Значит, задание выполнено: уничтожен список подпольщиков, заодно с ним и провокатор, сидевший в камере, и в придачу всё гестапо. Сообщили эту весть матери. Она кивнула и молчит, ждёт, что ей скажут ещё. А что могли ей сказать партизаны?
— Подождите, мамо, вернутся ваши сыновья.
Но сыновья не возвращались. Десятки друзей разыскивали их в городе, в окрестных сёлах и лесах, и не нашли. Пять суток молчали партизаны, страшились матери в глаза посмотреть.
На исходе пятых суток к посту пришёл оборванный, грязный и худой мальчонка. Не сразу признали в нём партизаны Серёжиного брата. Его отвели в штаб.
И вот он сидит на чурбачке среди шалаша, со сморщенным, исхудавшим лицом и грустными глазами, словно маленький старичок, и тихо рассказывает.
Они выехали из леса в полдень. Небо было ясное. Солнце пекло. Недалеко от опушки на окраине городка одноэтажный каменный домик гестапо. Рядом школа, в которой устроена казарма. Там расположена на отдых какая-то фронтовая часть.
Повозка с ребятами весело протарахтела мимо казармы, мимо разомлевших от жары часовых и свернула к гестапо.
На окнах гестапо железные решётки, рамы раскрыты. Сергей показывает брату — за одним из окон сидит высокий, сухопарый военный и пишет, — помощник начальника гестапо. На стук повозки он обернулся, узнал Сергея и, улыбаясь, помахал ему рукой.
— Верит! — радостно шепнул Сергей брату, осаживая лошадь у крыльца.
Часовой перед домом, видно, тоже признал паренька, подмигнул ему по-дружески.
Сволокли они бидон с повозки, поставили на землю.
На крыльцо вышел сухопарый гестаповец, длинным носом своим указал на бидон:
— Что это такое?
— Сливочное масло вам в подарок, — сказал Сергей.
— Ого, масло! — обрадовался гестаповец. Но тут же встревожился и подозрительно покосился на бидон: — Открой!
Сергей решительно рванул крышку. Брат зажмурился — вот сейчас произойдёт нечто ужасное. Но ничего не случилось. Когда он открыл глаза, гестаповец уже ковырял пальцем масло, слизывал его языком, урчал и бормотал:
— Гут, гут, гут...
Обрывок проволочки болтался на крышке бидона.
Попробовав масло, гестаповец приказал внести бидон в дом. Ребята с трудом втащили его в коридор. Но тут сухопарому гестаповцу, очевидно, стало жалко — придётся, пожалуй, поделиться маслом с сотрудниками, — и он открыл дверь в кабинет:
— Сюда!
Бидон внесли в кабинет и поставили у письменного стола. У того самого стола, где был заперт заветный список подпольщиков.
С того момента, когда Сергей открыл бидон, прошло уже восемь — десять минут. Передвигая бидон, он шепнул брату, чтоб тот вышел на улицу.
Малыш вышел, уселся в повозку и стал наблюдать через окно за происходящим в кабинете.
А в кабинете гестаповец о чём-то расспрашивал брата. То и дело слышалось слово «партизанен». Сергей отвечал и, всё поглядывая на стенные часы, боком подвигался к двери. Видимо, сухопарому не нравились ответы. Он стал нервничать и злиться, замахал руками и повысил голос. Прошло ещё три или четыре минуты. Тут малыш не выдержал и что было силы закричал:
— Серёженька!
Услышав зов, Серёжа повернулся спиной к гестаповцу и шагнул через порог. В этот момент гестаповец вынул из стола зелёную лесную карту и, что-то быстро говоря, ткнул в неё пальцем. Увидев, что Серёжа выходит из кабинета, он хватил кулаком по столу и закричал:
— Отвечать не хочешь! Одна компания!
Конечно, никто не знает, о чём думал в это мгновение Серёжа. Но, вероятно, он понял, что, если выбежит сейчас, гестаповец заподозрит неладное и выбросит из дома бидон. И Серёжа вдруг остановился, повернулся и снова вошёл в кабинет. Ни слова не отвечая гестаповцу, он прошёл к окну, взялся обеими руками за решётку, пристально посмотрел брату в глаза и отвернулся.
В тот же миг раздался взрыв. Малыша ударило, сбросило с повозки. Когда он пришёл в себя, в воздухе ещё со свистом вертелись балки и пыль клубилась над развалинами...
Мальчик поднялся, осмотрелся вокруг... И пошёл в лес искать партизан.
Мальчик замолчал. Молчали кругом все.
И вдруг он поднял голову и со страхом и болью закричал:
— Мама!
У входа неподвижно стояла мать, и по лицу её текли слёзы...
Конечно, они остались в отряде. Малыш стал опытным партизаном и теперь ходит на дальнюю связь с подпольщиками в Ровно и другие окрестные города.
— Вот и вся история, — закончил Семёнов.
История эта необычайна... Спасая подпольную комсомольскую организацию, Серёжа взорвал здание гестапо вместе с собой. Подвиг его не был мгновенным порывом души, самозабвенной удалью. Серёжа действовал трезво, разумно выбирая решение. Что же давало ему силу в самую решительную минуту, когда он мог выбежать из здания, но сорвать операцию, выбрать самое страшное — остаться в гестапо, чтобы выполнить задание и умереть?
Забвение себя — высший предел любви!
Семёнов говорил не торопясь, не пропуская подробностей, словно раздумывая по ходу рассказа. Когда он кончил, все долго молчали.
Только теперь заметил Левко, что вокруг стояла уже та полная, сторожкая тишина, которая бывает перед самым рассветом. Стрельбы в городе не было. Звёзды потускнели и замерцали, как пламя догорающей коптилки. Казалось, вот-вот хлынет утро и обнажит узкую полосу придорожного орешника и группу разведчиков среди открытых незасеянных полей…
Но Мачерет не испытывал тревоги. В его груди росло, ширилось новое для него чувство уверенности и силы. Как никогда раньше, он ощутил, что делает частичку общего дела, которое совершает сейчас, в эти же минуты, весь народ, на всей нашей земле. И разве он, комсомолец Мачерет, хуже, слабее семнадцатилетнего Серёжи?
Он ещё не сознавал, этот двадцатилетний юноша, что в долгую ночь ожидания на дальнем маяке, с помощью друзей преодолевая робость и неопытность, он превращается в зрелого воина.
Но в нём уже проснулась та спокойная ясность мысли, твёрдость духа, которые, раз родившись, не покидают уже никогда.
— Ты видел 1977Серёжиного брата Серёжу? — спросил Мачерет, приподнимаясь на одно колено и проверяя рукой запасной диск.
Однако Семёнов не успел ответить, так как на дороге послышались тихие шаги, негромкий разговор, затем невнятное восклицание и голос одного из разведчиков:
— Сюда, сюда, товарищи!
Раздвигая ветки, подходят четыре человека, из которых первый совсем маленький, босиком, в большой кепке, сползающей на глаза. Он прикладывает ладонь к козырьку и высоким мальчишеским голосом докладывает:
— Прибыли, товарищ командир! Задержка оттого, что нас там выслеживали. Мы петляли, петляли... Утром немцы, наверное, доберутся сюда.
— А мы думали, вы уже не дождётесь нас, — устало говорит один из пришедших, высокий, худой мужчина.
— Я ж говорил, что дождутся! — победоносно восклицает мальчик.
И, несмотря на темноту, Мачерету кажется, что он узнаёт в этом вихрастом и курносом мальчугане 1977Серёжиного брата Серёжу...
— Что ж, пошли, товарищи! — командует Семёнов. — Одному идти сзади, в случае чего прикрывать нас с тыла. Кто пойдёт последним?
— Я, — говорит Мачерет, и Семёнов молча соглашается, словно это само собой предполагалось.
И, вытянувшись цепочкой, они движутся через поле к лесу, торопясь за ускользающими ночными тенями.
А последним, то и дело оборачиваясь к дороге, зорко поглядывая вокруг, с автоматом на изготовку, спокойно идёт Левко Мачерет. Он твёрдо знает, что сумеет прикрыть товарищей от вражеских пуль, даже своим телом, если это понадобится.
После рассказа Мачерета Гриша долго молчал, потом внезапно сказал:
— Только слепец может думать, что такие вещи совершают бессознательно. Ясная и простая мысль ведёт на подвиг: «Ты должен это сделать!» «Должен!» «Долг!» Эта короткая, как молния, мысль — итог всей твоей жизни, твоих поисков и убеждений, твоих радостей и надежд...
Гриша пошёл к своему шалашу. Ему не терпелось закончить рассказ. Но по дороге его остановил Семёнов:
— Гриша, тебе придётся сейчас срочно отправиться на маяк. К нам идёт связной с важным донесением от Кузнецова. Нужно его встретить и привести. Быстро, три минуты на сборы.
Пробегая мимо санчасти, Гриша махнул мне рукой и весело крикнул:
— Теперь я свой рассказ допишу!
В тот же день, к вечеру, возвращался он из разведки, ведя в лагерь молодого паренька-подпольщика. Недалеко от Ровно в лесу они попали в засаду. Стрелять начали сразу со всех сторон. Гриша был вооружён автоматом, подпольщик только пистолетом. Но подпольщик нёс в лагерь важное донесение. Тогда Гриша сказал ему:
— Иди на восток, к лагерю, я буду прикрывать тебя, — и, повернувшись лицом к группе настигавших их бандитов, дал несколько коротких очередей.
Паренёк бросился в чащу леса. Обернувшись, он увидел, как Гриша медленно отходил, отстреливаясь. И вдруг совсем рядом с ним из-за дерева выскочил бандит и в упор выстрелил в него. Гриша упал. К нему, вопя, бросились преследователи...
Всё это поздно ночью рассказал нам добравшийся до лагеря паренёк.
Он стоял у костра перед командиром, спиной ко мне. Он кончил. Я не видел его лица, и мне казалось — вот-вот он ещё что-нибудь скажет... Но больше он ничего не сказал. На третий день товарищи принесли в лагерь тело Гриши. Левый висок и глаз были вынесены разрывной пулей. Золотистые волосы курчавились над раной. Очевидно, смерть была мгновенной.
На запад от лагеря, к вечеру, похоронили его среди заросшей высоким кустарником полянки.
Небо хмурилось, слегка моросило.
Вокруг могилы своего товарища с сумрачными лицами стояли партизаны.
Всё было, как всегда, — в который уже раз! — и неповторимо.
Выступил вперёд комиссар и тихо сказал:
— Если б он струсил, может быть, он был бы жив...
Потом он нагнулся1977, взял горсть земли и помедлил, словно думая, нужно ли что-нибудь добавить и бросил горсть земли.
И я даже не помню, говорил ли он потом ещё...
А затем пошёл дождь, траурные ленты на венке намокли и обвисли...
Когда все разошлись, я остался на поляне.
Показалось солнце, осветило свежую могилу, окружённую берёзовой изгородью, большой яркий венок, красный столбик с металлической табличкой и на ней чётко вырезанные слова:
«Погиб в борьбе с врагами Советской родины».
Я пошёл в опустевший шалаш Гриши. Там среди немногих вещей его я и нашёл листки с неоконченным рассказом.
Теперь-то он сумел бы его дописать.
Впрочем, ведь он дописал рассказ1977, не пером, — своей жизнью.
КОМИССАР
Наконец сложный механизм разведки был создан и действовал: ежедневно из городов, сёл, с железных дорог поступали к нам самые различные сведения от многих и многих советских патриотов. Наши глаза были повсюду.
Лукин, молча, с довольным видом1977, поглаживая себя по животу, выслушивал от разведчиков множество цифр, названий, имён. И никогда ничего не записывал. Всё это в его голове как-то мгновенно сопоставлялось с массой других цифр, названий и имён. И эта мешанина затем удивительным образом превращалась у него в стройную систему догадок и выводов.
Так, одна фраза Коха, невзначай сказанная Кузнецову, о сюрпризе под Курском и данные о движении поездов помогли Лукину раскрыть многое в подготовке противником крупной военной операции.
Конечно, вести эту работу было нелегко.
Нас в лесах Ровенщины подстерегали многочисленные опасности: полицейские, каратели, националисты, провокаторы. Два года мы жили, не выпуская из рук оружия, не снимая сапог ни днём, ни ночью. Мы вскакивали при каждом выстреле. Чуть ли не каждую неделю мы разрушали своё жильё, переходили на новое место и строили вновь. Мы почти постоянно вели наступательные и оборонительные бои. Теряли товарищей. Обретали новых. А разведка шла не прекращаясь, ежедневно, ежечасно.
И всё же наша жизнь была отдыхом по сравнению с тем, как наши разведчики жили и работали в городе, среди врагов. Постоянная смертельная опасность, вечное напряжение, чтобы не выдать себя ни словом, ни жестом. И при этом — унижения, подневольный труд, голод, страдания близких.
Огромная духовная сила требовалась от этих десятков и сотен людей, чтобы вынести всё и выполнить свой долг.
Человеком, который постоянно думал и заботился о том, чтобы поддерживать, укреплять в нас духовные силы — наше главное оружие, — был комиссар.
Обычно, когда разведчик уходил в город, он получал, так сказать, «боевой комплект»: от командира — задание, от начштаба — патроны, а от комиссара — напутствие и листовку.
Вот Стехов сидит у самодельного столика, окружённый десятком партизан, и диктует передовую «Правды», записанную им утром по радио. Ребята стараются, сопят, выводят крупные буквы, как первоклассники. И если кто-нибудь пишет небрежно, он, как учитель, хмурится и огорчается:
— Без души пишете, товарищ!
— Так лишь бы прочесть можно, — оправдывается провинившийся переписчик.
— Лишь бы!.. — досадует Стехов и, упираясь в колени руками, откидывается назад и с удивлением всматривается в говорящего. — Вы понимаете, что говорите? Да вы представьте, как человек возьмёт из ваших рук этот листок. Как спрячет на груди. Как будет при коптилке читать, вдумываясь в каждое слово, всматриваясь в каждую чёрточку. Как по этому листочку станет воображать себе того, кто писал, и о чём думал, когда писал... Этот клочок бумаги станет частицей его существа — его мыслью, его надеждой, его силой. Он покажет его другу, как величайшую драгоценность. И одно то, что он сохранит этот смертельно опасный листок, свяжет нас с ним на жизнь и смерть...
И от этих слов комиссара словно оживает маленький листок бумаги, словно трепещет под рукой, как кусочек сердца.
1977Стехов нёс в себе огромную, горьковскую любовь к человеку. И нас всех, в лесу и в городе, это согревало и вело, как пылающее сердце Данко, легенду о котором так любил комиссар.
От мелькающих в сумерках товарных вагонов у Юльки рябило в глазах. После каждого десятка она ставила чёрточку, — целых пятьдесят вагонов. Очевидно, это был важный поезд — перед паровозом прицеплены две пустые платформы, а в хвосте — три вагона с охраной. На восток везли боевую технику.
Юлька проставила время прохождения поезда и подчеркнула красным. Сегодня это уже четвёртый такой состав. Больше не будет — по ночам немцы поезда не пускают, боятся партизан.
Юлька плотно скатала полоску бумаги с чёрточками и цифрами и спрятала за оконный наличник.
Ночью, как всегда, она услышит условный стук в окно. Затем рука зашуршит по стене. И, наконец, повторный стук сообщит, что записка с донесением взята.
Иногда поутру на месте записки Юлька находит листовку, аккуратно написанную карандашом.
В листовке — сводка Совинформбюро, выдержки из газеты «Правда», горячие слова о родине, о свободе. И это — словно ответ на её записки. Каким-то сложнейшим путём её чёрточки и цифры там, на фронте, помогают Советской Армии бить врага.
Когда сидеть перед окном становится невмоготу, а перед глазами зелёные круги, Юлька раскрывает учебник десятого класса, купленный перед войной, и перечитывает спрятанную там листовку. За словами листовки ей видится лесная поляна, костёр, высокие, сильные, бородатые люди с суровыми глазами, — они читают Юлькино донесение и пишут ответ... Видится ей дым взрывов далеко на востоке. И там читают её донесения и благодарят. И слышна команда: «Вперёд!»
Ни одного партизана Юлька так и не видела.
А началось это вот так. Однажды отец, редко приезжавший домой из города, где он служил на вокзале, подсел к ней, выслал из комнаты мать и бабушку, и серьёзно сказал: «Вот что, дочка, нечего тебе зря в окна глазеть!» — И объяснил, что и как должна она делать.
С тех пор она вот уже три месяца целые дни просиживает у окна до ломоты в спине. Отец приезжает теперь ещё реже. Он стал ласковее. Подшучивает над ней: «Ну, почтовый ящик, сдавай корреспонденцию». Забирает листовки и снова надолго уезжает...
Ночью в обычное время постучали в окно, пошуршали рукой за наличником и снова стукнули. Юлька открыла глаза и прислушалась. И тут произошло необычайное: в окно постучали в третий раз и в четвёртый...
У Юльки заколотилось сердце. В соседней комнате по-прежнему прерывисто дышала мать и во сне кряхтела и постанывала бабушка.
Стук становился настойчивее.
Кутаясь в одеяло, Юлька распахнула окно.
В слабом свете звёзд она увидела прядь волос на лбу, прищуренные с блеском глаза, белые зубы.
— Юлька?
— Я.
— Поручение вам от командира.
Она уселась на подоконник.
— Ой, я думала партизаны совсем не такие...
Парень был ненамного старше, чем она сама, и совсем без бороды. А глаза у него были весёлые и горячие...
— Немцы перебрасывают сейчас на фронт боеприпасы, технику, войска. Они готовят наступление. Нужно им помешать — взорвать мост. Охрана на мосту сильная, нам не подобраться. Средство одно — сбросить мину на мост с проходящего поезда.
— Что я должна сделать?
Парень помолчал и потом, глядя в землю, сказал:
— Сосед у вас есть. У него — знакомый кондуктор. Нужно через соседа передать ему чемодан с миной.
— А если они не захотят?
— Захотят. — Парень вздохнул. — Ведь, говорят, этот сосед — ваш жених.
— Неправда! — возмущённо воскликнула Юлька. — Я его ненавижу. Он трус!
— Вот молодец! — обрадовался парень. И тут же грустно добавил: — Но ведь задание нужно выполнить...
Девушка задумалась. Потом, словно через силу, сказала:
— Хорошо. Я попрошу его. Я заставлю его. Передайте товарищам, тем, кто вас послал, — мост будет взорван — пусть напишут потом в листовке. Но только... Я должна буду обещать, что стану его женой... Я знаю, иначе он не согласится.
— Эх, чёрт возьми! — Парень махнул рукой и встал. — Когда нужно будет чемодан с миной доставить, напишите в донесении. Доставлю. — Потом он потоптался на месте, глядя в землю и поглаживая ладонью ствол автомата, и пробормотал: — А я много раз видел вас... Издали, с опушки, когда ночи дожидался... — И ушёл.
В лагере парень рассказал обо всём Стехову.
— Как быть, Сергей Трофимович? Разве это дело, чтоб она такие жертвы приносила?! За нелюбимого — замуж!..
Стехов с любопытством посмотрел ему в глаза.
— А почему это вас так волнует?
Разведчик покраснел.
— Вообще... по-человечески...
— А, вообще! — Стехов хитро усмехнулся. — Не волнуйтесь. Вы поверьте в неё — она этого стоит. А поступить она сумеет правильно.
И разведчик поверил в неё... на всю жизнь.
Много сложных, невероятно трудных задач у разведчика в городе. И в первую очередь, как оценить человека, кому довериться? Малейшая ошибка может стать роковой. И разведчики шли за советом к комиссару.
Нужно взорвать железнодорожный мост через Горынь. Это кратчайший путь на Киев, на восток, куда немцы непрерывно гонят эшелоны с войсками, техникой. Было несколько безуспешных попыток — по открытому полю к мосту не подойти и охрана надёжна. Но здолбуновская группа Николая Гнидюка всё же разработала хитроумный план. Главная роль в нём отводилась юной польской девушке Ванде Пилипчук. И вот здесь-то и возникли сомнения. Ванда согласна выполнить опасное задание, но можно ли ей довериться? Ведь она из состоятельной семьи, детство провела в материнском имении под Замостьем. В район Здолбуново приехала в тридцать втором году, куда отец был назначен начальником почты. Администрация панской Польши направляла на восточную границу особо надёжных людей. Что Ванда знала о нас до тридцать девятого года, до воссоединения? Рогатые черти с вилами — так нас изображала официальная пропаганда Пилсудского. Когда наши пришли в Здолбуново, она даже бежала на запад, хотя быстро вернулась, увидев за Бугом немцев. И ещё одно обстоятельство. После освобождения Западной Украины в тридцать девятом году отец её, по недоразумению, был арестован органами государственной безопасности и несколько месяцев находился в тюрьме. Казалось, всё говорило против доверия Ванде.
Сергей Трофимович слушал рассказ разведчика молча, внимательно, попыхивая своей трубочкой. Потом задал один-единственный вопрос: «А характер её вам известен?»
Разведчик принялся припоминать всё, что знал о Ванде. Кажется, сердце у неё доброе. Был такой случай. В первые месяцы оккупации стала она работать на почте сортировщицей писем. На работу нужно было проходить по виадуку через еврейское гетто; её всегда сопровождал немецкий солдат. Однажды утром, идя по виадуку, она услышала снизу крики, стрельбу... Взглянула вниз и почувствовала, что теряет сознание. В то утро гитлеровцы уничтожали гетто... Немецкий солдат заметил её волнение. «Тебе их жалко? Можешь отправиться туда!» — «У меня зуб болит...» — еле выговорила Ванда. Солдат что-то заподозрил и отвёл её к немецкому зубному врачу освидетельствовать. К счастью, врача не было, принимал местный фельдшер. Он заглянул Ванде в рот и всё понял. «Ого, — сказал он, — такое дупло в зубе!» И, схватив бор, отколол ей половину здорового зуба. После этого Ванда, сортируя письма под пристальным взглядом старшего контролёра, немца из рейха, нарочно путала военную корреспонденцию, треугольные конвертики с письмами к угнанным на каторгу в Германию вкладывала в пакеты с фронтовыми отправлениями, чтобы скорее дошли. То, что делала Ванда, грозило смертью. В шестнадцать лет ей предстояла мобилизация в Германию. Родители решили спасти её, выдав замуж за старого человека, служившего у немцев. В утро свадьбы Ванда, провожая на вокзал сестру, вдруг села с ней в поезд и уехала. Через неделю вернулась в Здолбуново и была мобилизована. От Здолбунова мобилизованных везли в классных вагонах, провожали с духовым оркестром, с цветами. В Ковеле перегрузили в вагоны для скота, стали запирать и пломбировать двери. Ванда в поисках воды пробралась на вокзал, оттуда в город. Какой-то ксёндз, сжалившись, выписал ей фальшивое метрическое свидетельство, сделав её на год моложе, — это отсрочило мобилизацию. Год она пробыла у знакомых в Ровно, потом вернулась в Здолбуново, домой... Можно ли ей довериться?
Сергей Трофимович долго не отвечал на вопрос разведчика. Потом стал думать вслух, точно советуясь. Да, она натура горячая, решительная, но и гордая, свободолюбивая, чистая... А происхождение, воспитание, арест отца... Всё говорит за то, что она умеет самостоятельно мыслить... Нужно верить в человеческий разум и сердце... Она должна стать не только нашей помощницей, но и единомышленником!
И Ванда блестяще выполнила задание. Она сумела найти человека, который взялся сбросить мину с поезда, когда тот будет проходить по мосту, доставила мину в небольшом чемоданчике через весь город на явочную квартиру, затем на том же поезде, рядом с миной доехала до самого моста... Мост был взорван, и три недели на этом участке дорога бездействовала. А Ванда пришла к нам в отряд. Сергей Трофимович был счастлив, что не ошибся в ней.